Сусанна глянула в сторону — да и замерла, схватившись за сердце.
Вслед за ней то же самое проделала Алёна, и, ей-богу, было от чего!
За углом дома, преграждая выход через калитку, стоял очень высокий человек с совершенно белыми растрепанными волосами и багрово-красным, словно бы свежеободранным лицом, на котором прозрачными льдинками мерцали очень светлые, слишком светлые, можно сказать, белые глаза. Он был облачен в тулуп, надетый белесым мехом наружу, а лоб его охватывала черная лента — почти такая, какую надевают на лоб покойникам в гробу, но только значки на ней были разноцветные, мерцающие в сгущавшихся сумерках.
Стало понятно, почему так шарахнулся давешний парень. Жуткое зрелище!
— Вы чего здесь?! — взвизгнула Сусанна, сильно замахав сумочкой, словно надеялась, что страшный человек, аки вспугнутый коршун, вдруг шарахнется — да и улетит. — Идите отсюда, тут дети ходят, вы их до слез напугаете!
Человек несколько секунд — чудилось, время остановилось, так медленно тянулись они! — переводил глаза с Сусанны на Алёну, потом усмехнулся щелью рта, повернулся и вышел на улицу.
— Ряженый чертов, прости господи, — проворчала Сусанна, словно стыдясь своего истерического вопля. — Вот страшила!
— Я будто в глаза смерти поглядела, — похолодевшими губами пробормотала Алёна.
— Ладно-ладно, вам еще рано в глаза смерти глядеть, — сказала дрожащим, но мужественным голосом Сусанна. — К тому же смерть следов не оставляет, а тут, поглядите-ка!
Она кивнула на огромные следы, отпечатавшиеся на свежем снегу там, где стоял мужчина.
— Ничего себе, лапища! Да это ж размер сорок седьмой, не меньше!
Алёне стало смешно.
— Вы настоящий следопыт, Сюзанна, — сказала она ласково, — я теперь только так вас буду называть.
Соседка просияла улыбкой:
— Договорились! Всем объявлю мое новое имя! Ой, смотрите, вон машина, это сын за мной приехал, хотите, мы вас подвезем в «Видео»?
— Да что вы, спасибо. Тут же три минуты ходьбы. Счастливо попраздновать!
Суса… то есть, извините, Сюзанна впорхнула в серебристый «Мицубиси» своего сына и укатила, а Алёна пошла своим путем. Иногда она озиралась, но жуткого человека больше не видела. Впрочем, с каждым шагом он казался ей все менее жутким.
«Правильно Су… Сюзанна сказала — ряженый, — подумала она сердито. — Конечно! Какой-то… язычник, тьфу! Язычник, ну да… эта вывернутая мехом вверх шуба, эти длинные волосы, повязка на голове… Ха, а может, это Данила пришел меня пугать? Но с каких, как говорится, щей, да и глаза у него хоть и серые, но не белые же! А впрочем, он мог вставить линзы… А? Чем не сюжет?»
Сразу стало полегче, правда, она никак не могла придумать, зачем Даниле могло понадобиться вставлять светлые линзы и являться ее пугать. Занятая этими размышлениями, вернее, измышлениями, она дошла до «Видео» и поднялась на второй этаж.
Примерно в эту минуту в кармане у парня в черной куртке, который снова вернулся во двор и устроился на шаткой ограде палисадника в Алёнином дворе, зазвенел телефон.
— Я разобралась, — сказал спокойный женский голос. — Можешь поздравить.
Почему-то при этом известии парень ничуть не обрадовался, а испуганно взмахнул руками и едва не свалился со своего насеста.
— Поздравляю… — еле выдавил он. — Без… без осложнений?
— Да так, одна мелочь выяснилась, — ответила женщина, чуть задыхаясь. В трубке был слышен шум машин, и парень понимал, что его собеседница быстро идет по улице. — Сейчас все улажу. Как у тебя?
— Да никак, она дома сидит, — сказал парень, поводя глазами по ряду освещенных окон третьего этажа.
— Уверен? Она не могла выйти незаметно?
— Конечно. Тут всего две тетки вышли: одна в пятнистой шубе, другая в серой. А эта в коричневой дубленке с капюшоном ходит. И в окне свет. На месте она, точно. Могу уходить? А то я задубел уже, у них во дворе сквозняк поганый…
— Да, конечно, она вряд ли уже куда-нибудь выползет вечером, — пренебрежительно проговорила женщина, — но ты все же часик еще посиди, если она вдруг выйдет — сразу звони. Если нет, я за тобой или зайду, или позвоню, но в любом случае, к девяти чтобы был у Вейки. Он скоро вернется.
— Я простужусь сидеть тут, — и без того насморочным, тягучим голосом недовольно пробормотал парень, но больше спорить не стал и выключил телефон. — У Вейки… — буркнул он, пряча трубку в карман. — Глаза б мои на твоего Вейку не глядели!
Дела давно минувших дней
Надо ли добавлять, что премьера прошла невероятно успешно? Цветы, нарочно выращенные в теплицах местных любителей-садоводов, устилали сцену пестрым ковром… Но цветы вянут… вянет и счастье.
Упоение мое сладостным открытием и поцелуем длилось недолго. Эльвира Михайловна не удостаивала меня даже взором. Наверное, стыдилась своего порыва, вызванного только спектаклем, но ничем иным, о чем я так глупо размечтался, а может быть, всего лишь играла со мной.
На другой же день в роли Юрия появился выздоровевший Карнович.
И снова между нами с Эльвирой Михайловной настало долгое отчуждение, и снова я, вольно или невольно, потянулся к моим новым друзьям.
Иногда я думал о том, что неудивительно, отчего Эльвире Михайловне так блестяще удалось сыграть Чародейку. Она не играла — она истинно была ею. А я стал жертвой чародейства.
И все во мне взбунтовалось! Я твердо решил, что вырву из сердца эту любовь. Я не могу провести жизнь в роли пажа этой Цирцеи, не могу вечно лежать у ее ног в мечтах о недостижимом. Я должен избавиться от ее чар… любовь Лизы Ивановой вновь представилась мне спасением.
Я изо всех сил старался видеть Эльвиру Михайловну как можно реже — к счастью, она тоже нечасто бывала теперь в театре. Мне была дана полная свобода — и творческая, и сердечная. И я воспользовался этим, как мог! Любовь Лизы была истинным противоядием против дурмана запретной страсти. Я сделал ей предложение… Но ее родители прочили ее за другого.
Васильев уговаривал нас венчаться тайно. Он будоражил мой доселе спокойный ум, давал мне книги… некоторые было невыносимо скучно читать, особенно экономические, некоторые меня возмущали своей злобностью; однако многие, особенно стихи, мне очень нравились.
Они-то и изменили мою судьбу.
В конце зимнего сезона, на Масленой неделе, устраивался благотворительный концерт, где мы играли отрывки из старых пьес (в том числе и из «Чародейки», конечно!), а я должен был декламировать. Мне всегда удавались стихи пафосные, патетические гораздо лучше, чем романтические. Поэтому для декламации я выбрал стихотворение ныне уже забытого поэта Пушкарева «Арестанты».
Театр был так же переполнен, как на незабываемой премьере «Чародейки». С большим чувством и темпераментом я читал горькие, эффектные строки:
Театр дрожал от бешеных аплодисментов и покачивался от восторженного топанья. Это была овация, настоящая овация, которая не так часто выпадает на долю актера. Однако я вдруг заметил, что в первых рядах и ложах не больно-то аплодируют, скорей наоборот, а весь этот гром и грохот производят последние ряды партера и особенно — галерка. Добродушное лицо губернатора излучало недовольство, а Эльвира Михайловна казалась испуганной. Это показалось мне странным и насторожило.
Я ушел за кулисы. Мое восторженное настроение несколько увяло, однако в зале кричали «бис!», и я приготовился выйти на сцену вновь, как вдруг рядом возник полицмейстер и придержал меня за лацкан фрака:
— Не откажите в любезности предъявить цензурованный экземпляр сего стихотворения.
— Какой экземпляр? — пролепетал я.
— Цензурованный-с! Скрепленный визою Главного управления по делам печати. Не имеете-с? Значит, вы читаете запрещенные стихи-с?! Вы что же это изволили произносить здесь публично, милостивый государь? Вы провозгласили, что все присутствующие здесь лица — арестанты?! Завтра же вы получите распоряжения губернатора касательно своей особы.
Читать на «бис», понятное дело, я уже не выходил.
Ночью меня мучила бессонница. Теперь я и сам дивился своей неосторожности и благоглупости. Что я натворил?! Как же мог забыть, что среди ссыльных есть и политические преступники, «ненадежные элементы». Наверное, это именно они устроили мне овацию. И меня приняли за одного из них… Что же теперь ждет меня?
Наутро матушка Виртанен… ах да, я в то время уже переменил квартиру, потому что матушка Паисилинна открыто выражала недовольство тем, что ее превосходительство оказала помощь «греховоднице Синикки и ее ублюдку», ворчала день и ночь, весьма непочтительно поминая Эльвиру Михайловну, ну а я, разумеется, не мог этого стерпеть, вот и съехал от нее. У матушки Виртанен было менее просторное жилье и не столь роскошный стол, зато она не ворчала с утра до вечера, а когда зашла речь об истории Синикки и Раймо Туркилла, безоговорочно осудила пьяницу и распутника Раймо. Между прочим, я и сам считал его гораздо более виноватым, чем Синикки! Женщина всегда жертва мужской любви или похоти…
Итак, матушка Виртанен утром сообщила, что ко мне явился городовой. В ее глазах были печаль и жалость.
Я вышел в горницу. Городовой принес мне из полиции бумагу, которая меня оповещала, что по распоряжению губернатора я должен покинуть город в двадцать четыре часа.
Первая мысль была: губернатор отдал распоряжение относительно театрального режиссера… прежде он не вмешивался в дела театра… значит, и Эльвира Михайловна против меня!
Дурак, что я навоображал себе, о чем мечтал?!
Уверенность в ее безразличии и равнодушии была едва ли не страшней, чем потеря прекрасной работы, предстоящая разлука с театром… В первый момент я вовсе ошалел и растерялся, затем взял себя в руки и отправился наносить визиты тем членам театрального Общества, которые были ко мне расположены. Я просил, чтобы мне позволили не покидать Петрозаводск в течение двадцати четырех часов, а отложили бы высылку до весны: было так страшно повторить долгий зимний путь на лошадях!
К вечеру стало известно, что ходатайство мое увенчалось успехом. Мне разрешено было подождать месяц. Но о работе в театре не было и речи.
Тяжко прошел этот месяц. Я скучал без театра, а он — без меня. Постановки были приостановлены — ходили слухи, что ее превосходительство больна, а без ее распоряжения никто здесь и пальцем не смел шевельнуть. С Васильевым и Лизой мы почти не расставались, да и Карнович, который раньше меня недолюбливал, теперь, когда я должен был уехать, смягчился ко мне и показал себя весьма приятным человеком. Ему и принадлежала мысль, что как режиссер я лучше, чем как актер, что у меня много интересных постановочных идей, поэтому именно по этому пути я должен буду идти впредь. Его поддержали Васильев и Лиза. Васильев просил впредь считать его актером моей будущей труппы и клялся, что после окончания срока его ссылки он почтет за счастье к ней присоединиться. Договорились, что, собрав труппу и найдя место для работы, я сообщу об этом ему и он приедет сразу, как получит право вольного перемещения по России.
С Лизой же дела обстояли так: я сделал предложение, она его приняла, но ехать со мной не могла, не пускали родители. Мне предстояло уехать первым пароходом, а она должна была тайно бежать со вторым. Васильев обещал помочь.
До моего отъезда оставалось два дня, все вещи были собраны, как вдруг поздно вечером в окошко горницы постучали. Матушка Виртанен вышла на крыльцо и вскоре воротилась с изумленным выражением лица. Я тоже изумился, потому что не считал, что невозмутимые финны и карелы способны на такую мимическую игру. Она подала мне свернутый и запечатанный лист, на котором было написано мое имя.
Я разглядывал письмо. Оно было подписано печатными буквами, почерк показался мне изменен. Бумага простая, на такой бумаге мы перебеливали свои роли.
— Отчего вы так удивлены, матушка Виртанен? — спросил я. — Вы знаете, кто это написал?
— Я неграмотна, poju, сынок, — степенно ответила она. — Но я знаю, кто принесэто письмо!
— Кто же? — спросил я, и сердце мое почему-то замерло.
Матушка Виртанен покраснела так, как не может покраснеть семидесятилетняя старушка, если не взволнована до последней степени.
— Его принесла Синикки! — прошептала она срывающимся голосом.
Синикки?! Вот это действительно удивительно! Какое отношение ко мне имеет эта несчастная красавица? И разве она умеет так хорошо и правильно писать по-русски?
Матушка Виртанен, которой изменила национальная сдержанность и которая была вне себя от любопытства, смотрела на меня во все глаза, явно ожидая, что я немедля распечатаю письмо и ознакомлю ее с его содержимым.
Не тут-то было! Синикки своим приходом и так уже сделала меня персонажем местных сплетен, пожар которых вспыхнет завтра же с самого раннего утра. Поэтому я ушел к себе, заперся и только там развернул письмо. И меня как молнией ударило, когда я увидел знакомый — сколько раз видел роли, этой рукою переписанные! — почерк Эльвиры Михайловны…
«Как получите письмо, приходите в театр, мне нужно с Вами поговорить».
Наши дни
Алёна довольно долго бродила по залу, высматривая Константина, но его что-то нигде не было видно. Она даже рискнула сунуть нос в ту дверь с надписью «Служебный вход», возле которой она однажды подслушала некий интересный разговор, однако была остановлена строгим окликом:
— Вам чего, женщина?!
Алёна испуганно отпрянула от двери. Тоненькая и очень строгая девочка в форменной красной рубахе смотрела на нее, придерживая пальцем на переносице очки с толстенными стеклами. Судя по бейджику, девочку звали Ира.
— Я ищу Константина.
— Константина? — Ира подняла тоненькие бровки. — Да вот же он.
Алёна покачала головой, глядя на высоченного горбоносого брюнета:
— Это Константин? Да ну? Нет, мне нужен другой Константин, он… не столь высокий и… не столь заметный, скажем так.
— А, — усмехнулась Ира, — значит, вам нужен Константин Марков. Его нет. И не будет. Он уволился вчера.
— Как уволился?!
— Ну как увольняются? — пожала Ира плечами. — Написал заявление, сдал форму, бейджик, забрал из своего шкафчика кружку, полотенце и сандалеты — и ушел.
— Понятно, — растерянно протянула Алёна.
— А вам он зачем? Может, я могу помочь? — предложила Ира.
— Да ничего особенного, мне нужны были пылесборники для «Самсунга», а Константин…
— При чем тут Константин? — возмутилась Ира. — Любой продаст вам пылесборники, хоть бы и я. У вас какой номер модели? А впрочем, у нас есть универсальные, для всех проходят.
Алёна усмехнулась. Это было похоже на пароль и отзыв в какой-то игре. Но теперь игра закончена, потому что Константин исчез. След оборвался. К чему? И был ли он вообще?
Она вспомнила отпечатки огромных ног человека с белыми глазами. Вот это след, это да! А след Константина — такой же невыразительный и блеклый, как он сам, и куда он вел, неведомо, но оборвала его, очень может быть, сама Алёна, когда жестом фокусника, вернее, карточного шулера, выбросила из рукава козырную карту — злосчастный браслет.
— Спасибо, Ира, — сказала она. — Я, кажется, кошелек забыла. В другой раз. Извините…
Алёна невесело побрела к выходу, не обращая ни малейшего внимания на хиты продаж, как вдруг ее негромко окликнули:
— Подождите! Вы Костю спрашивали?
Алёна обернулась и увидела невысокого широкоплечего парня, очень напоминавшего оживший гриб-боровик, таким крепеньким и коротеньким он был. «Гриб-боровик», судя по бейджику, носил имя Виталий.
— Да, я. Здравствуйте.
— Здрасьте, — кивнул Виталий. — Костя уволился.
— Мне уже сообщили. А вы не знаете, где он те…
— Он вам просил вот это передать, — перебил Виталий и протянул Алёне фирменный конверт с отпечатанным названием «Видео» и написанной от руки большой буквой А.
Алёна изумленно уставилась на конверт. Просто непостижимо — чтобы Константин знал ее имя и оставил ей записку!
— Спасибо, — ошарашенно пробормотала она, беря конверт. — А вы не знаете, он просто уволился, ну, в свободное плавание, или на другую работу уже перешел?
— Сказал, что уезжает куда-то.
— Уезжает? Когда?
— Да фиг его знает. Может, уже уехал.
— А вы не знаете…
— Да он, наверное, все в письме написал, — нетерпеливо сказал Виталий. — Или это… а может, это вовсе не вам письмо?!
И он сделал движение забрать конверт.
Алёна проворно убрала руку за спину.
— Вас как зовут? — подозрительно спросил Виталий.
— Алёна, — честно призналась наша героиня, и недобрая морщинка, возникшая между бровями Виталия, тотчас разгладилась.
— Ну да, тогда все в порядке, на букву А, — кивнул он.
— Слушайте, Виталий, а вы не знаете адрес Константина?
— А может, он его в письме написал?
Алёна кивнула и надорвала конверт. Вытащила листок, развернула…
«ПРОПАДИТЕ ВЫ ВСЕ ПРОПАДОМ, СУКИ ГРЕБАНЫЕ…» — крупными буквами было написано посреди листка. А потом что-то помельче и не вполне разборчиво, но Алёна ничего больше прочесть не успела, потому что Виталий с любопытством вытянул шею, и она быстро опустила листок.
— Нет, там адреса нет, — сказала она растерянно, мучительно соображая, что вообще имеется в виду в этой фразочке, и если даже Константин Марков так возненавидел ее, чтобы крыть без всякой артподготовки матом, почему называет ее во множественном числе?! Ладно, об этом потом, сейчас надо каким-то образом опять стать на след… Впрочем, умение лихо врать Алёну никогда не подводило. — А он… понимаете, Костя брал у меня книжки — очень ценные, очень редкие, очень дорогие, да так и не вернул. И в записке о них ни слова.
— По язычеству по какому-нибудь книжки небось? — сказал Виталий.