«В октябре 1876 года на заседании городской думы приняли предварительные наметки по строительству водопровода… Создали вместительный резервуар — 85 тысяч ведер, защищенный от поверхностного загрязнения крышей… Чтобы избежать преждевременного износа машины, продолжительность ее суточной работы определяли в 18 часов.
Все работы по строительству водопровода выполнили за короткий срок… чуть более двух лет. В городе ждали воду, но праздника на улицах Нижнего не получилось: оборудование, заказанное в Англии и стоившее больших денег, пришлось демонтировать и заменять. Обязательство изготовить и установить оборудование взял на себя завод Курбатова.
Машины для станции были полностью сконструированы и установлены замечательным нижегородским конструктором-самоучкой Василием Калашниковым. Паровая машина, известная под названием «Калашниковская», исправно служила горожанам сорок лет.
При строительстве водопровода в финансировании работ приняли участие наиболее состоятельные купеческие семейства: Блиновы, Бугровы, а также промышленник Курбатов. Свой взнос в 375 тыс. рублей они оговорили специальным условием: вода населению должна подаваться бесплатно на вечные времена. В 1900 году ввели тарифы на оплату воды…»
И больше ничего. В основном по ссылкам открывались фотографии очень живописных и пугающих развалин. Внушительные кирпичные стены были испещрены разнообразнейшими граффити. Кое-где под снимками стояли подписи фотографов, и вдруг Алёна заметила фамилию: «А. Овечкин».
Знакомые все лица! Андрей Овечкин — известный фотограф и приятный человек. Но главное, что он своими фотографиями дважды очень помог Алёне в ее детективных похождениях. Без преувеличения можно сказать, что, если бы не его снимки, она не докопалась бы до истины [21].
Получается, он эту Куйбышевскую водокачку знает!
Алёна мигом схватилась за телефон:
— Андрей, привет!
— Привет, — отозвался хрипловатый голос. — Только сегодня тебя вспоминал.
— А что такое?
— Да одна моя знакомая прочитала твой детектив, в котором ты меня изобразила, ну, помнишь, про бабочек, — со смешком пояснил Андрей, — и который про сексуальные меньшинства тоже прочитала и сказала, что ты мало про меня пишешь, она еще хочет что-нибудь почитать с моим участием.
— Раз так, — обрадовалась Алёна, — у твоей знакомой есть шанс… Я как раз пишу новый роман, и мне до зарезу нужно побывать на Куйбышевской водокачке.
— Только летом, — разочарованно сказал Андрей. — Сейчас все снегом завалено.
— Что, и внутри снег? — огорчилась Алёна.
— Ну зачем внутри. Снаружи, конечно. Туда если идти, надо самые высокие сапоги надевать, какие только найдешь, и джинсы в них заправлять. И то будь готова, что ноги промочишь.
— Ага, так, значит, мы идем? — радостно воскликнула Алёна.
— Ну давай сходим как-нибудь в выходные, раз такой пожар, — лениво отозвался Андрей.
— Завтра как раз суббота! — сообщила Алёна.
— Да нет, завтра не получится, мы в одиннадцать едем в гости в деревню.
— До одиннадцати мы успеем, я тебе обещаю! Выйдем в восемь, час туда, час там, час обратно — это я с запасом беру! — к одиннадцати вернешься. Можем вообще выйти в половине восьмого, я же знаю, ты рано встаешь! — настаивала Алёна.
Андрей даже опешил от такого натиска и какое-то время молчал. Потом пробормотал:
— Нет, в самом деле пожар?
— В самом деле.
— Ладно, давай в восемь встретимся на проспекте Гагарина, как раз на остановке «Университет».
— Погоди, а при чем здесь проспект Гагарина? — удивилась Алёна. — Водокачка же на Черниговской! Не проще ли от моста пройти, от Нижне-Волжской набережной?
— Я не люблю дважды одной и той же дорогой ходить, — пояснил Андрей. — Кроме того, там очень интересный спуск. И граффити под Окским мостом — зашибись. Мне как раз нужно для клуба граффитистов кое-какие снимки их творений сделать, вот я и соединю полезное с приятным.
— Отлично, договорились! — обрадовалась Алёна.
— А детектив интересный будет? — хозяйственно спросил Андрей.
— А я что, писала когда-нибудь неинтересные? — обиделась наша писательница.
— Таковых я не читал! — отрапортовал Андрей.
— Ответ правильный! — засмеялась Алёна.
На том и простились.
Алёна прикинула по времени. Чтобы успеть к восьми, выйти ей нужно в семь тридцать. Хочется верить, что в такую пору все злодеи будут еще крепко спать, но береженого Бог бережет. Нынче утром «монтер из Дом. ру» явился довольно рано. Поэтому лучше не рисковать.
Она позвонила в такси «Сатурн» — нет, до выяснения всех и всяческих непоняток лучше с «Новым такси» дел пока не иметь! — и вызвала машину на семь тридцать утра.
— Только имейте в виду, — сказала она, — у меня очень тяжелый багаж, поэтому большая просьба — пусть водитель поднимется в квартиру.
— Ну, это, наверное, за отдельную плату, — с сомнением в голосе сказала диспетчер.
— Нет проблем, — бодро отозвалась Алёна.
— Вам позвонят, когда будет известно, что за машина.
— Хорошо, спасибо.
Она положила трубку и усмехнулась.
Итак, некое подобие безопасности обеспечено. Надо приготовить одежду, а то утром всегда такая суматоха… Что надеть? Надо утеплиться, можно представить, какая там стужа, в этих промерзших стенах! Старый лыжный костюм, может?
Алёна в сомнении посмотрела на него. А что, он еще ничего… «Adidas» не стареет, как известно.
Нет, костюм светлый, неудобно будет по развалинам лазить. К тому же он слишком напоминает одеяние Вейки. И, главное, такое хорошее слово на груди этого поганого ряженого было написано, даже обидно! Ведь волшебная мельница Сампо — это практически подобие рога изобилия или некоей механической скатерти-самобранки, источник счастья, благополучия и изобилия. Сампо может намолоть столько хлеба, соли и денег, что хватает на еду, припасы и устройство пиров! Когда-то, еще девочкой, Алёна с величайшим упоением читала детский пересказ «Калевалы», это была одна из самых любимых книжек, и помнила, что Сампо выковал знаменитый кузнец Ильмаринен, чтобы хозяйка Похъёлы, старуха Лоухи, отдала за него свою прекрасную дочь.
Ильмаринен сделал это, взял за себя красавицу, а старуха Лоухи получила в свое безраздельное владение чудо-мельницу, но никто из бедных саамов, жителей Похъёлы, ни горсти муки, которые щедро молола Сампо, ни щепотки соли или самой мелкой монетки из того, что так и сыпалось из нее, не получил. Все забирала себе жадная старуха, присвоила этот финский рог изобилия, эту, можно сказать, скатерть-самобранку и…
И…
И!!!
— Боже мой, — тихо сказала Алёна. — Боже мой! Неужели это оно? Неужели так просто?!
Она кинулась к компьютеру и просидела за ним до темноты, то рассматривая карту Нижнего Новгорода, то один за другим открывая снимки Куйбышевской водокачки, снова и снова всматриваясь в очертания развалин, но того, что искала, так и не нашла. То ли оно просто не попало на снимок, то ли все это было лишь плодом ее воображения. Ну как тут снова не вспомнить миссис Оливер: «Представить я, конечно, могу… Я все могу представить!»
Наконец Алёна пошла спать в надежде, что, может быть, во сне явится к ней какое-то озарение, как случалось частенько, однако видела во сне лишь одного красавца и сердцееда Лемминкайнена, который был убит коварными колдунами Похъёлы и брошен в болота Маналы… в темные, промерзлые до самого дна, словно страшные подвалы Куйбышевской водокачки… И всю-то ночь Алёна мерзла, и закутывалась с головой в одеяло, и натянула сверху плед, но так и не смогла согреться до самого утра. А под утро, когда, как известно, снятся самые вещие сны и посещают нас прозрения, увидела она переулок Клитчоглоу и большую березу посреди заснеженного двора. Но вот странно — у березы были огромные, темные, гладкие, кожистые листья.
Такие же, как у фикуса.
И Алёна засмеялась во сне, потому что получила ответ на еще один вопрос, и ей даже не надо больше идти в «Шоколад» и кое-что уточнять у Сюзанны, — а потом она заснула сладко-сладко и, конечно, проспала бы утренний поход, кабы не был на шесть утра поставлен будильник.
Дела давно минувших дней
Наконец я успокоился. Все это имело отношение к далекому, далекому прошлому, а я жил теперь настоящим, и хоть Эльвира зримо воскресла в моих воспоминаниях, все же это были не более чем воспоминания. Совсем другое интересовало меня сейчас, но я не знал, как перевести разговор…
Васильев снова начал рассказывать — теперь уже о своих скитаниях. Я узнал, что он тоже похоронил жену — она упокоилась в Петрозаводске, а после окончания срока ссылки вернулся на прежнюю дорогу политической деятельности. Он вновь примкнул к своим друзьям-народникам, которые теперь называли себя социалистами-революционерами.
— Я могу довериться тебе? — спросил он испытующе.
Я кивнул. Разумеется, он мог мне довериться! Из-за меня, пытаясь спасти меня, он убил человека! Я был обязан ему, да и не только поэтому — и по дружбе я помог бы ему всем, чем мог.
— Я доверю тебе свою жизнь, — сказал Васильев. — И не только свою.
Оказывается, он входил в состав Боевой организации своей партии. Все участники ее жили по условиям строгой конспирации и преследовались полицией куда более сурово, чем обычные, рядовые социалисты-революционеры, которые занимались только пропагандой и агитацией.
— То есть вы — такие же террористы, которые некогда убили Александра Второго? — спросил я изумленно.
— Да, — кивнул Васильев. — И многих других притеснителей народа. Слышал про убийство министра Сипягина? То-то же…
— Но объясни тогда, — наконец-то приступил я к тому, что меня сейчас волновало больше всего, и это были отнюдь не террористические акты Боевой группы социалистов-революционеров, — при чем здесь эта несусветная история с Тихоновым и госпожой Красавиной?! Почему ты в ней замешан? Почему ты говорил, что ничего не выйдет? Ты знал об этой странной авантюре? Кто она такая, эта Серафима Георгиевна, какое отношение имеет к ней Тихонов?!
— Серафима Георгиевна — наш товарищ, — сказал Васильев, и, надо признаться, я чуть не упал со стула. — Ее настоящая фамилия… пусть она останется тебе неизвестной, это вообще неважно. Ты далек от политики, но, наверное, даже ты можешь знать эту фамилию. С ней связаны такие террористические акты, что наши самые храбрые боевики преклоняются перед этой женщиной. По ее следу в Питере шла полиция. Удалось запутать след, сейчас ее ищут в Вильно и Риге, а мы спешно переправили ее сюда. Тихонов не состоит в нашей организации, но всей душой сочувствует нашему делу, как многие прогрессивные люди России, которые понимают, что старому режиму приходит конец. Он сам предложил нам спрятать Серафиму в актерской среде. Мы ничем не рисковали: на сцену бы вы ее не выпустили, ведь она совершенно лишена таланта.
— Да не сказал бы, — усмехнулся я. — Она очень ловко выдавала себя за вульгарную содержанку!
Васильев как-то странно посмотрел на меня, словно хотел сказать что-то, но не решался.
— Ну, договаривай! — напряженным голосом проговорил я, почуяв неладное. — Она в самом деле его содержанка?
— Э… э… — протянул Васильев. — Я не знаю их отношений, но не удивлюсь. Ты плохо знаешь Серафиму. Она никогда не притворяется. Предельно честна. И какой она тебе кажется, такая и есть. Я смотрю, — сказал он, меряя меня испытующим взглядом, — мои слова тебя волнуют? Ты уже похоронил своих мертвецов и готов открыть свое сердце… Послушай, Никита! Именем покойной Эльвиры Михайловны, которую любил ты и которая тебя любила до последнего дыхания… именем Лизы, вообще всем святым заклинаю тебя — держись подальше от этой женщины, если не хочешь, чтобы она погубила тебя! У нее нет чувств. Это революционная фурия, безумная фанатичка. Я безмерно уважаю ее преданность нашему делу, нашей организации, но раньше застрелился бы, чем отдал бы в ее руки свое сердце!
Его слова заставили меня содрогнуться, но… но я уже слишком глубоко увяз, чтобы пытаться выбраться. Я чувствовал, что жизнь моя и смерть — в руках этой женщины, и хотел выпить свою чашу до дна. Но, понятно, Васильеву я не намеревался этого показать.
— Что это ты придумал, Вася? — воскликнул я с наигранным ужасом. — Не скрою, она привлекательна, но… Нет, меня никогда не влекли безумные фурии!
Эх, все же не зря я посвятил жизнь сцене. Я стал хорошим актером. И я своей игрой убедил Васильева успокоиться.
Мы засиделись далеко за полночь, а потом пошел его провожать. Он ни за что не хотел остаться ночевать, потому что наутро к нему должны были прийти товарищи насчет организации какой-то сходки в Сормове. Он удивлялся, охота же мне тащиться по студеной слякоти, которая царила в те дни на улицах, но я только посмеивался, мол, боюсь, что он слишком пьян и не дойдет сам. Я кликнул извозчика, который подремывал на углу Жуковской улицы, мы сели и потрюхали по Большой Покровской, потом, миновав Новую площадь, свернули к нему на Канатную. Я попросил извозчика подождать и пошел проводить Васильева до квартиры. Он все дивился моей заботливости, а дело было вовсе не в ней. Я просто должен был убедиться, что он пришел именно к себе, что он не пойдет живой ногой в 1-й Ильинский переулок, который здесь совсем недалеко, минутах в десяти ходьбы. Я даже подождал, пока Васильев уляжется в постель!
Он был слишком пьян, чтобы заподозрить неладное.
Я вышел… и, расплатившись, отпустил извозчика.
А сам пошел… легко догадаться куда. По пути я иногда оглядывался, проверяя, не поднялся ли с постели Васильев и не отправился ли и он туда же, куда пошел я. Это доказывает степень моего глубокого умопомешательства.
Я перешел Арзамасскую и приблизился к нужному мне переулку. Здесь царила глухая тьма, и только приобретенная на севере никталопия позволяла мне идти, не спотыкаясь на каждом шагу.
Вот и переулок, который начинался неприметной тропкой между двумя домами. В котором из этих домов живет она?
Ветер пробрал меня до костей внезапным порывом. Я вздрогнул… Меня вдруг, словно ножом, пронзило ощущение близкой опасности. Чудилось, недобрый взгляд сверлит мне спину…
Да, я забрел в такие места, где лучше не ходить по ночам, тем паче одному!
И лишь стоило мне так подумать, как сзади моих лопаток коснулось что-то острое и твердое, а потом раздался странный, шипящий голос:
— Щщщто ты тут делаещщщщ?
— Ищу Серафиму Георгиевну, — выдавил я дрожащим голосом.
— Щщщщпик? — недобро выдохнул незнакомец.
Это слово меня приободрило. Если человек предполагал, что за Серафимой могут шпионить, значит, он знал, кто она такая! Значит, это не вор и не убийца. Значит, он не убьет меня, не выслушав.
— Нет… я… артист. Моя фамилия Северный. Я… я обидел Серафиму Георгиевну. Я пришел извиниться.
— Что?! — послушалось сзади изумленное восклицание, а потом смех… женский голос и женский смех.
Я обернулся так резко, что едва удержался на ногах.
Она стояла передо мной в черном, до пят укрывающем ее плаще.
Я молчал, глядя на ее распущенные волосы, на прекрасные глаза, на улыбающиеся губы. Желание скручивало меня, как боль.
— Извиниться хотите? — спросила она не без издевки. — Ну, давайте! Начинайте!
Я молчал, как последний дурак.
— Ну, — сказала она нетерпеливо, выпростав из-под накидки руку — в руке был револьвер! — и стволом поправив волосы. — Ну же!
Я молчал и смотрел на эту руку. Рука была голая. Волосы распущены. Она выскочила с постели — должно быть, заметила мою шляющуюся по переулку персону и встревожилась. Там, под плащом, что там?
Не помня себя, я взялся за края плаща, которые она стискивала другой рукой, и дернул в разные стороны. Плащ свалился. Она стояла в тонкой рубашке и каких-то чувяках на босу ногу. Ветер ударил ей в лицо, размел волосы, облепил тонкой тканью сорочки молодую грудь, живот, бедра…
— Ого, — сказала Серафима насмешливо, — да наш Гамлет весь горит!
И, подойдя ко мне вплотную, впилась своим алым ртом в мои губы.
Наши дни
— Давно ждешь? — спросил Андрей, поправляя очки и улыбаясь во всю свою бородатую физиономию.
— Да только что приехала, — ответила Алёна с самым невинным видом. — На маршрутке.
Она не собиралась рассказывать Андрею, как добиралась сюда. Когда утром позвонила диспетчер «Сатурна» и сообщила номер такси, Алёна сначала выяснила, как зовут водителя (оказалось, что ее должен транспортировать на вокзал некий Владислав Львович Перевалов), а потом повторила просьбу, чтобы он поднялся в квартиру. Водитель явился. Алёна уточнила, что это именно Перевалов Владислав Львович собственной персоной, и только потом открыла ему, но тут же сообщила, что передумала, вещи с собой не берет, а просит отвести ее на вокзал просто так, без багажа. Водитель несколько приуныл, однако Алёна посулила ему сто рублей сверх суммы — за беспокойство, — и все уладилось.
Она сняла с аппарата трубку и положила ее на стол. Если кто-то позвонит по домашнему номеру, решит, что занято. В кухне и кабинете горел свет… конечно, электричество нынче вздорожало, однако в такой пасмурный день, какой наклевывался, вполне естественно не экономить. Опять же — буде случится наблюдатель, он непременно должен решить, что хозяйка дома сидит и носа никуда не кажет.