(Когда же предложат Ахматову?) Я ее застала лежащей, она больна и мрачна. В руках – новая книжка Берггольц.
Анна Андреевна недовольна – и Ольгой, и книжкой.
– Ольга мне звонила много раз, – и каждый раз одно и то же: «хочу к вам придти, но не могу – пьяна. Не стою на ногах». Однако в те же дни она ходила по делам в Лениздат и выступала в защиту мира. Значит, только для друзей она не стоит на ногах.
Я сказала, что прочла «Верность» и мне очень не понравилось, интонация какая-то противоестественная35.
– А я не прочла, – отозвалась Анна Андреевна. – Эта вещь сама не дает себя читать. Фальшивый звук. Я не могла бы ее прочесть, если бы мне платили по 18 рублей за строчку.
Она спросила, читала ли я «Лирику», и, узнав, что нет, продолжала:
– И это тоже очень странная книга. Всего два-три новых стихотворения, а то всё старые: мама-Кама и про шофера на льду[72]. Может быть, эти стихи имели еще какой-то смысл в 42 году, потому что пахли трупом, но сейчас пятьдесят пятый. Их надо было оставить в маленькой книжечке 42 года, чтобы потом извлекли, а не перепечатывать без конца36.
Вошел Ардов. Изобразил речь Суркова на Съезде; я каталась со смеху; обоймы имен, причем каждая кончается рефреном: «И Мирзо Турсун-Задэ»… Позвали нас чай пить. За столом Нина Антоновна, Наташа Ильина[73] и мать Виктора Ефимовича. Тут же в столовой мелькают Миша и Боря. Приносят чай, приходят и уходят, двоятся и превращаются в других: у них гости. Борю, Мишу и Алешу я помню издавна, еще по Чистополю: пресмешные ребятишки, мал-мала-меныпе – лесенкой; теперь это большие, красивые мальчики, и они мне по душе, потому что чувствуется, что они любят Анну Андреевну и ей с ними хорошо37. Причесавшись и надев красивый халат, вышла в столовую и она. Разговор был общий, то есть никакой, Анна Андреевна молчала. Рассказала, впрочем, о своих корейских переводах: Холодович, редактор книги и заведующий кафедрой, прочитал их студентам. Корейцы спросили: «А не было это уже в «Anno Domini»»?
– Для переводчика – дурной комплимент, – добавила Анна Андреевна, – но я польщена.
Потом она снова увела меня к себе. Рассказала, что Смирнов предложил ей для перевода «Двенадцатую ночь» и она с негодованием отказалась.
– Вы, кажется, забыли, кто я!.. Над свежей могилой друга я не стану… У меня это не в обычае[74].
Сама она всегда помнит, кто она. Сквозь все унижения и все переводы.
22 апреля 55 Как-то на днях, когда мне можно было не ехать в Переделкино, меня позвала Анна Андреевна, и мы целый вечер читали японские стихи.
Голос в телефонной трубке показался мне бодрым, радостным. По этому случаю, пока я шла через мост, я нянчилась с такой мыслью – Анна Андреевна сама откроет мне дверь и еще в передней скажет: «Леву освободили». Но нет, я все это придумала. Ничего нового. На последнее ее заявление (Струве38, Эренбург) ответа нет[75]. Анна Андреевна удручена. Куда еще идти? Кого еще просить? Куда писать?
Лежит – у ног грелка – в руках красненькая книжечка: «Японская поэзия». Читала мне вслух сама и меня просила читать. Все стихи из одного отдела: «позднее средневековье». Книга только что вышла39.
– Правда, дивные? По любому счету – самого первого класса.
Это правда. Мы с упоением, по очереди, читали стихи японцев вслух, передавая книгу друг другу и выискивая все новые чудеса. (Переводы Марковой40.)
Вот что я запомнила:
Или:
Или:
Эти три прочитала мне Анна Андреевна и спросила, могу ли я определить, в чем тут прелесть? Чем это так хорошо?
– Все это увидено и сказано в первый раз, – попыталась я. – Какое-то сочетание первозданности с изысканностью. И как все точно. И похоже на рисунки.
– Теперь мне кажется, что мои переводы корейцев плохи, – сказала Анна Андреевна.
Просила читать еще.
Я прочитала:
И еще одно:
И еще:
Лучшие, пожалуй, – «фазан» и «нищий». Кажется, будто их сочинила чеховская девочка – та самая, которая сказала: «море было большое». У Мандельштама где-то написано: «Как детский рисунок просты». Да, эти стихи чем-то похожи на детские рисунки[76].
Анна Андреевна снова взяла у меня книжку из рук.
– По чьей-то серости, – сказала она, – тут иногда переводчики пускаются в рифмовку, хотя у японцев рифм не бывает. Серость и тупость. Сразу огрубляется, опрощается стих. В собственных стихах рифма – крылья, а в чужих, когда переводишь, – тяжесть. Здесь же это и совсем ни к чему!
Она засунула книгу в тумбочку.
Потом сказала:
– Известно ли вам, что я родилась в один год с Гитлером? Но не пугайтесь: в этом же году родился Чаплин. Год двоякий[77].
Она потянула к себе со стола книгу Садуля о Чаплине и прочитала вслух два отрывка. Книга ей сильно не нравится403.
Заговорили о Хемингуэе. Анна Андреевна объявила, что не любит у него рыбной ловли, а я, при этих словах, сразу схватилась за губу.
– Ах, я вижу, – сказала Анна Андреевна, – вы тоже понимаете, каково рыбам? Крючок впивается им в губу! Это еще хуже, чем охота, о которой пишут столь поэтично и несут домой окровавленных птиц…
Я сказала, что ни она, ни я прелести охоты понять не можем: чтобы любить охоту, надо быть мужчиной.
– Вы ошибаетесь, – с некоторой даже торжественностью ответила Анна Андреевна, – многие мужчины думают так же, как мы.
Я переменила ей грелку у ног. Она пожаловалась, что чувствует себя очень плохо:
– Мне предлагают работу, а я не могу ее взять, просто не в силах, – сказала она.
Я спросила, не собирается ли она в Болшево?
– Нет, нет. Не с моими нервами. Я слишком хорошо изучила и санаторий, и себя. Я не персонаж для санатория.
26 апреля 55 Анна Андреевна прочитала «Старика и море». По этому случаю последовал монолог о Хемингуэе:
– Нет, книга мне не понравилась. Я читала и думала: «Мне бы ваши заботы, господин учитель». Ведь это он сам и его дама появляются в конце, с их позиции все и написано… Все такое надмирное… В «Прощай, оружие!» ему было что сказать – свое, категорическое, а тут – нет, не слышу. Больше всего я люблю у него «Прощай, оружие!» и «Снега Килиманджаро»… А вы заметили – он совсем не американец? Он европеец, парижанин, кто хотите. У него и Штатов почти нет, все больше другие страны. И вы заметили, какие в его вещах все люди одинокие – без родных, без родителей? В «Прощай, оружие!» говорится про кого-то «у него даже был где-то отец». Полная противоположность Прусту: у Пруста все герои опутаны тетками, дядями, папами, мамами, родственниками кухарки.
Сегодня Анна Андреевна живее, бодрее немного. Даже не лежит.
Опять сказала мне о книжке Берггольц:
– Все старое, мама-Кама, нового почти ничего-Кстати, вы не знаете, откуда это?
Она протянула мне книжку с дарственной надписью. Сначала «Милой» и пр., а потом две строки:
Я вспомнила сразу. Это из Блока – «Ты в поля отошла без возврата». Я это знаю с детства и потому сразу прочитала наизусть начало и конец.
– Ну вот, вы помните, а все остальные граждане, в том числе и я, позабыли. Я имела полную возможность выучить назубок только эти две строки, потому что Ольга пишет мне их регулярно на каждой своей книге.
Дальше случилось смешное происшествие, которое, между прочим, показало мне, что Анна Андреевна, несмотря на болезнь, сильна и находчива.
Ее позвали к телефону. Она ушла и говорила довольно долго. Я взяла книжку Берггольц. И вдруг из-под кровати выскочила Лапа и вцепилась мне зубами в туфлю! Я громко закричала. Отталкиваю ее ногой, колочу по шее – держит. На мой крик вошла Анна Андреевна. Лапа мигом уползла под кровать. Тогда Анна Андреевна нагнулась, одною рукою за шкирку вытащила собаку из-под кровати (Лапа, повиснув у нее на руке, вся скорчилась от конфуза), шлепнула другою по спине и вышвырнула за дверь.
Все это она проделала в одно мгновение, гибко, сильно – и даже не задохнулась.
Потом пришла не то портниха, не то просто какая-то дама продавать ей летнее пальто. Одергивая на Анне Андреевне полы, она говорила:
«Только зад вам короток, а перёд в самый раз. Я как услышала «Ахматова», я прямо села. Ведь вот, например, Пушкин: «Зима!.. Крестьянин торжествуя» – больше я ничего не помню. А ваши все стишки знаю наизусть. Про сероглазого короля очень красиво. Да, зад придется выпустить, а перёд в самый раз. Я у одной видела: вы на карточке нарисованы с челочкой, молодая, очень пикантно».
6 мая 55 Вчера наконец я опять провела вечер у Анны Андреевны. В майские дни она звала меня дважды; но я никак не могла к ней вырваться: то Переделкино, то люди, то прорва работы. Теперь и перед ней совестно, и сама себя обокрала.
Она встретила меня словами:
– Сегодня в Китае «День Поэзии». Праздник Дракона. Китайцы бросают в реку рис в честь Цюй Юаня, который утонул.
Помолчав, рассказала:
– Видела я Бориса Леонидовича. Грустно. Он стареет и даже как-то дряхлеет. Выглядит очень дурно. Кончает роман. После такой напряженной работы нужна отдача – а будет ли она? Страшная у него жизнь. Представьте себе, он не слыхал до сих пор о смерти Лозинского! Где же он живет, кого видит? Наверное, одного Ливанова41.
– Я предложила ему прочесть «Старик и море» Хемингуэя. Он ответил: «Пока не кончу романа – ничего читать не буду». А я думаю наоборот: в это время, как кормящей матери, следует питаться всем.
Когда я передала ей (со слов Ольги[78]), что Борис Леонидович для предполагаемого однотомника собирается исправлять ранние стихи – например, «Ужасный! – Капнет и вслушается…» – она всплеснула руками, а потом произнесла тихо, раздельно, медленно:
– Это вершина русской поэзии. Классика XX века… Борис – безумец.
Потом мы пили чай вместе с Ардовым и Галиной Христофоровной42. У Ардова возле прибора стоял волшебный китайский гусь, который сам пьет воду. В общем разговоре Виктор Ефимович между прочим упомянул, что пьесу Д. Б. помог построить Файко и что кому-то из сценаристов помог дотянуть сценарий Коварский.
– Кажется, только я одна сама написала свою «Белую Стаю», – сказала Анна Андреевна и увела меня к себе.
Она спросила, что я читала в последние дни? И, услышав в ответ: «Роллана, которого не люблю, биографии героев» – произнесла целую антироллановскую речь. Как всегда, ее нападки оказались совершенно неожиданными:
– Терпеть его не могу. Такое убожество! Не в силах был понять, как это Микеланджело давал приданое неимущим девушкам из собственного кармана. Да, да, я читала! Сам же он скряга, сквалыга на французский манер. Он даже и сущей малости не мог сообразить – тот был католик, тому сказал его духовный отец: «сын мой, вокруг нас нуждающиеся» – и Микеланджело счел себя обязанным дать приданое неимущим девицам. Роллан и представить себе такого не может: взял собственное свое родное золото и кому-то отдал! Майя Кудашева мне объяснила, что он жил в Швейцарии только потому, что прислуга там гораздо дешевле, чем во Франции. Там молоденькие девушки, приучаясь перед замужеством вести хозяйство, идут в услужение почти бесплатно43.
Потом, уже не помню по какому поводу, я посмеялась над давешней ее поклонницей-портнихой.
– По правде сказать, – ответила мне Анна Андреевна, – я рада была тогда, что вы ушли. Мне казалось, вы ее сейчас ударите. Но не беспокойтесь, пожалуйста, не все мои поклонники в ее роде. Попадаются и совершенно особенные. Есть один в Ленинграде, инженер по турбинам. Любит мои стихи. Когда он защитил диссертацию, друзья подарили ему все мои книги. Так вот, у него был однажды билет в Филармонию, но, узнав случайно, что и я в этот вечер должна быть там, он заявил, что не пойдет: «я не имею права находиться под одной крышей с нею, я того не стою». Вот какие у меня бывают поклонники!
Потом сказала – не знаю, всерьез или в шутку:
– Среди писателей у меня мало друзей. В сущности, я ни с кем не знакома. Вот разве что с Исидором Штоком и Сашей Кроном – да, да, тот самый Саша Крон, который когда-то допрашивал…[79] И еще, знаете, кто в последнее время? Сказать? – Она взглянула на меня с веселым лукавством. – Самуил Яковлевич. Вы думаете, он все только лежит в кровати и хворает? Ошибаетесь, по ресторанам и отлично… «ЗИМ» похож на самолет[80].
Когда мы заговорили о романе, над которым работает Наташа Ильина, Анна Андреевна сказала:
– Трудный у нее материал. Она ведь пишет о том, чего нет и никогда не будет, и уже неизвестно, было ли. Это все равно, что месить тесто из облаков… Смотрит на свою газету и удивляется: неужели было?45
Потом, когда я собралась уходить:
– Ну посидите еще десять минут. За это время я постараюсь привыкнуть к мысли, что вы уходите.
И вдруг вынула из чемоданчика «Поэму» и показала мне одно место. Я ахнула, разглядев, что строка «Не видавших казни очей» заменена другою: «Наших прежних ясных очей»[81].
– Анна Андреевна, это хуже! – взмолилась я. – Та была очень важная строчка. Ведь это грань в каждой человеческой жизни: знаешь ли ты уже, что такое казнь, или нет.
– Непременно надо было заменить эту строку, – строго ответила Анна Андреевна. – Она давала повод к ложным толкованиям. Я читала множеству людей, убедилась. И не одна она – и другие строки и строфы.
Она быстро перелистывала «Поэму». Передо мной мелькали вычеркиванья и замены.
Я увидела на лету еще один разбой: вместо строки «Что глядишь ты так смутно и зорко?» написано «печально и зорко».
Я стала умолять Анну Андреевну оставить ее. Ведь это такое изумительное сочетание: «смутно и зорко»!
– Я все эти поправки сделала еще в прошлом году в один вечер, – торжественно произнесла Анна Андреевна. – И не спорьте, пожалуйста. Перестаньте.
Я перестала. Как же это можно менять: «смутно и зорко»! Но я перестала. Я только попросила разрешения явиться с «Поэмой» на днях, чтобы перенести все вставки и поправки в свой экземпляр.
– Не переносить надо, а предыдущий экземпляр уничтожить, – сказала Анна Андреевна сердито. – Он уже никуда не годится[82].
10 мая 55 Вечером вчера все получилось неудачно. Анна Андреевна позвонила, когда у меня сидел гость, и просила придти скорее, потому что она осталась одна в квартире и ей «неуютно». Я же была связана. Когда же гость ушел и я, следом за ним, выбежала на улицу и сразу поймала такси – то оказалось: салют, Красная Площадь оцеплена, надо объезжать через Каменный Мост – новая задержка.
Ардовы были уже дома. Зря я неслась сломя голову.
Но не в этом дело. Главная неудача оказалась впереди.
Анна Андреевна ввела меня в свою комнату, села на кровать, я на стул. Вижу, письменный столик сегодня какой-то прибранный, расчищенный. И она чего-то ждет.
– Принесли? – спрашивает Анна Андреевна.
– Что принесла?
– «Поэму»!
Такая досада! Оказывается, я ее не поняла. Она ожидала, что я принесу свой экземпляр и хотела продиктовать поправки. А я не поняла и не принесла!
Анна Андреевна дала мне листы бумаги и свой экземпляр. Я сразу заплуталась в этом экземпляре, но все-таки переписала кое-что, с указанием, что куда. Переписала бы я и больше и толковее, но Анна Андреевна ждала нервно и меня торопила.
Ей хотелось рассказывать.
Она была в Доме Ученых, слушала еврейские песни Шостаковича и говорит о них с ужасом, даже с отчаяньем. Не о музыке – музыкой восхищена – о словах.
– Это предел безвкусицы! Хуже этого я не слышала ничего. И люди слушают и не замечают! И он! Им не важно, какие слова!46
Затем, припомнив, что Виктор Ефимович сказал недавно в похвалу кому-то: «это настоящий Гарун аль-Рашид», – Анна Андреевна произнесла целую речь. На свою любимую тему: о бессмысленности молвы людской.
– Одни делают всю жизнь только плохое, а говорят о них все хорошо. В памяти людей они сохраняются как добрые. Например, Кузмин. Он никогда никому ничего хорошего не сделал. А о нем все вспоминают с любовью… В исторических случаях никакие поправки не помогают никогда. Вот, Виктор Ефимович помянул Гаруна аль-Рашида. Он, видите ли, добрый, он спасал бедных и пр. Все неправда! Он был на самом деле злодей, вешатель. Это установлено. Но уже ничего нельзя изменить. То же с Лукрецией Борджиа, только наоборот. Я читала книгу, в которой фактами доказано, что она не была ни отравительницей, ни развратницей. Но ведь это не помогло ее памяти. Нисколько!
По дороге домой я размышляла о ее словах. Почему так, в самом деле? Думаю, потому, что художество сильнее всего. У Герцена где-то написано: «Люди гораздо больше поэты и художники, чем думают». О Гаруне аль-Рашиде, о Лукреции Борджиа созданы сказки, легенды. Сказку исследованиями и фактами не переборешь. Она все равно сильнее.
Разве что новой сказкой.
Ну а случай с Кузминым? Тут уж что-то другое.
12 мая 55 Анна Андреевна встретила меня сегодня радостным сообщением:
– Я подумала и уступаю вам «смутно и зорко»[83].
(Это я с утра пришла к ней со своим экземпляром «Поэмы». И она достала из чемоданчика свой. И мы уселись рядышком за расчищенный стол.)
Осмелев от этой уступки, я сказала, что питаю вражду еще к одной новой строке:
то есть ко второй из них. Какая-то она прозаическая.