Глянь поди, что у него там заело...
Степаныч не торопится, продолжает своё дело, за которым застала его несчастная. То ли полено в печку подкладывает, то ли налаживает мышеловку, то ли допивает чай медленными глотками.
Через недельку зайду, - изрекает наконец Степаныч.
Но это совсем не конец разговора, а только его начало.
Да мне сегодня надо. Сегодня ведь, сам знаешь, какая серия про Марию. Я ведь не так прошу, за бутылку.
У Степаныча не один мускул не дрогнет. Он знает, что слово «бутылка » обязательно прозвучит, он в деревне уже тридцать лет, и ни разу не было сбоя. И не сказать, что спился Степаныч, он один и не сядет за стол.
А дальше по накатанному: вечером после починки зайдёт к нему невзначай сосед, протянет целлофановый пакет с солёными огурцами — хозяйка, мол, тебе передать велела. Степаныч знает, сосед пришёл выпить.
Садись, у меня припасено в шкапике, может, выпьешь?
Сидят — пьют. Закусывают огурцами. Говорят о политике, пока соседа не сморит.
Степаныч выходит на крыльцо и кричит поверх лопухов в соседские окна:
Забирай своего орла. Я инвалид, мне тяжёлое поднимать врачи запрещают.
Соседка поносит Степаныча погаными словами, он привычно огрызается: «Я его не звал, сам явился». Идёт спать.
Два года назад по Кукушкину Болоту прокатила весть: будем собирать подписи, чтобы вернули церковь. В церкви-то уж много лет амбар, и амбар заброшенный, никому не нужный. Но купол целый, правда, пара худосочных берёз взгромоздилась на самой его верхушке, да несколько кирпичей раскрошились от времени и упали в густую лебеду бывшего церковного двора. Церковь звалась Никольской, в честь Николая Угодника, престольный праздник был на Николу летнего. Библиотекарша Настя Одинцова пошла по дворам с тетрадкой. Кто за церковь — расписывайтесь. Все как один расписались. Разве без церкви можно? Вон по телевизору показывают: как праздник, всё наше правительство чинно выстраивается в церкви со свечками. То тут, то там только и слышно: «Церковь вернули, храм восстанавливается», а в Кукушкином Болоте бегают по церкви крысы, да стены исписаны похабщиной. Устроили собрание — для протокола:
Пусть вернут нам церковь!
Не то время, чтобы святое место под амбар!
Сидим, как кроты в норах, а так как хорошо, пойдём, помолимся...
Проголосовали единогласно. Настя отпечатала на машинке протокол, повезла его в райцентр, где уже открыли церковь и дали священника. Вскоре опять побежала по дворам Настя:
Бегом в библиотеку на собрание, приехал какой- то уполномоченный, хочет насчёт церкви поговорить.
Огороды побросали, пилку дров на зиму - пришли. Уполномоченный рассказал, что Никольский храм будет восстанавливаться, что в отличие от других церквей он в неплохом состоянии, грязь вычистить, стены покрасить, потихоньку иконостас соорудить, к зиме отопление провести. И можно служить. Но без помощи прихожан не обойтись. Как, поможете возрождающемуся храму?
А то как же, в нём моя мать венчалась.
Деда тут отпевали, и меня, даст Бог...
Деньги соберём, с миру по нитке — голому рубаха...
Что случилось с Кукушкиным Болотом? Будто свежий ветерок пронёсся над его низкими крышами, сквозняком продёрнул затхлый воздух покосившихся изб.
Старушки, те прямо помолодели. Забегали от дома к дому, шушукаются, отстегивают от своих кровных, собранных на похороны, по чуть-чуть на святое дело. Мужики, что покрепче, ходят кругами вокруг церкви, мнут сапогами лебеду, примериваются, с чего начать.
Скоро и батюшка приехал, назначенный на приход Кукушкиного Болота. Был он старенький и очень давний мой знакомый. Служил в небольшом рабочем посёлке под Москвой, матушку схоронил, дети разъехались, уже за штат собрался, на покой, да уговорили в епархии принять этот деревенский приход.
Поскрипишь ещё, — сказали, - там, на свежем воздухе, и окрепнешь, Бог даст.
Мы поехали с ним первый раз вместе. Дорога дальняя, очень волновался батюшка, как встретят, как примут. Я, как могла, успокаивала: «Люди стосковались по духовной жизни, для них ваш приезд, батюшка, - праздник...» По телеграмме подали нам к поезду «транспорт» - старую клячу Аиду. Аида прядала ушами и дремала в ожидании важных гостей. Поехали. Вёл «транспорт» важный дед, в очках и потёртых джинсах «монтана». Он протянул батюшке руку, крепко её пожал, представился:
Михаил Тимофеевич. Очень рады, ждём не дождёмся. Как звать изволите?
Отец Василий.
На взгорочке Кукушкиного Болота и стояла она - Никольская церковка, пока ещё сиротливая, без креста, но уже прибранная, похорошевшая от свежей побелки, умытая тёплыми дождями. Молебен Николаю Угоднику служили прямо на траве перед храмом. Клали поклоны до земли. Старушки в весёленьких новых платках поближе к батюшке. Мужики, те сторонились, от смущения хмурили лица, покашливали.
Батюшке отвели небольшую, но справную хатку. Жила в ней глухонемая баба Фрося, да умерла как два года, огород, конечно, без присмотра, а дом ничего, жить можно. Повесили в красный угол иконки, пристроили лампадку. Батюшка, не привыкший к особому комфорту, был доволен: «Вот и поживу ещё, вот и помолюсь», - приговаривал он, распределяя по вешалкам облачение.
И остался отец Василий служить, а я на той же Аиде уехала к ближайшему поезду на Москву. Месяца через три получила от батюшки письмо: «...жив, не сказать, что здоров, но на всё воля Божия. Храм освятили, да вот беда: нет никого в храме, не ходят. Поначалу-то ходили, вроде как игрушка была новая, а теперь игрушка надоела. Хожу по домам, зову, отмахиваются: кто захворал, у кого печка не топлена, у кого огород не полит, а то и вообще пьяные. Пьют в Кукушкином Болоте, страшно пьют, да и где не пьют? Недавно отпевал одну рабу Божию, так мужики предупредили: «Ты давай недолго, а то мы не евши с утра ». А я-то знаю, что за стол не терпится, помянуть... В проповеди стараюсь вразумлять — в воскресенье не работайте, грех, в храм приходите. Нет, как воскресенье, так пошла по деревне гульба - там поют, там дерутся. Вспоминаю, как трогательно прихожане свою церковь обихаживали. Занавесочки из дома приносили, иконки дедовские из сундуков доставали, один раб Божий залез на купол крест ставить, да, видно, сквозняком его прихватило, слёг надолго, я к нему с сочувствием, а он: «мне за Господа пострадать в радость...» С тех пор и не был ни разу в церкви, а встретимся, голову опустит и мимо, вроде не заметил. Я ведь это тебе не в осуждение людей пишу, как можно в осуждение? С болью пишу - отвык наш народ от Бога, научился без Него обходиться. Храмы открывать вроде кампания такая. А в храм прийти — труд. Стоять трудно, молиться трудно, поститься трудно. Оно, конечно, трудно, да разве тот труд не на твою собственную пользу? Вот, сестричка, мои скорби, православный народ не идёт в храм, хоть и прибран он теперь, обихожен...»
К сожалению, не новость для меня, батюшкины слова. Обрядившиеся в новые, чистенькие стены, в иконостасы, пахнущие свежей древесиной, стоят церкви, ждущие светлото праздника новоселья. Но много званых, да мало избранных. Заждались... Пустая церковь беда почти такая же, как и церковь - амбар. Пусто сердце, отвыкшее от Бога, противится, не даёт ногам сделать несколько шагов к собственному спасению. Кампания по открытию храмов, торопливые просьбы и требования передать «Богово Богу», увы, очень часто не дают добрых плодов. Нет, храмы возвращают охотно, но не так уж и редко стоят вновь открытые церкви пустые, нет прихожан, некому молиться, некому восстанавливать и поддерживать вновь открывшиеся храмы. Причин этому очень много. Иногда в храме некому служить, священники сейчас на вес золота. Иногда, как отец Василий, они очень стары и даже беспомощны, иногда приход состоит всего из трёх человек и не может себя «прокормить», иногда люди идут просто к приглянувшемуся батюшке, сторонясь той церкви, что под боком. Но есть и главная тому причина, простая, как ясный день: исцелиться от безбожия намного труднее, чем выбелить свежей побелкой церковную стену.
Через полгода, когда потеплело и, по моим расчетам, подсохло, выбралась я опять в гости к батюшке на Кукушкино Болото. На стук открыл сразу, засуетился, обрадовался, кинулся чайком угощать, а воды в ведре на донышке. Пошла за водой. Мимо колодца промчался на велосипеде паренёк из наезжающих внуков.
Здрасьте! - крикнул на ходу. — Сегодня все в библиотеке гуляют, праздник.
Какой? - спросила вдогонку, да разве услышит?
Попили чайку. День был постный, батюшка угостил
сухариками. Спросила, по какому поводу в библиотеке застолье. Пожал плечами, перекрестился — пьют, беда страшная, молюсь, да видно, стар стал, силы не те, молитва не та. К вечеру у отца Василия поднялась температура, он прилёг, а я стала искать что-нибудь жаропонижающее в его аптечке. Но там был только валидол и просроченные глазные капли. Пошла к соседям, никто не открыл, тёмные окна — нет дома. Ещё в одну калитку ткнулась, но и там — замок. Вспомнила — библиотека, там торжество, все там.
В библиотеке ярко светились окна, на ступеньках сидел Степаныч, грузно привалившись к дверному косяку. Рядом с ним хихикал щупленький старичок, видимо рассказывал анекдот. Степаныч покровительственно улыбался: «Слышал, старьё, поновее давай что-нибудь...» Выбежала Настя, библиотекарша, раскрасневшаяся, нетрезвая, на розовой блузке свежее винное пятно:
Ой, гости! К празднику. Заходите, заходите, сегодня день у нас особый.
Я по делу. Батюшка заболел. Ему бы аспирин.
Найдём. А вы заходите, это неуважительно не зайти.
Зашла. Затхлый воздух, замешанный на винных парах и жирной закуске, лениво плавал над книжными стеллажами. Стеллажи были сдвинуты в сторону, а посреди библиотеки под большим портретом Маяковского стоял стол. Вернее, два стола, сдвинутые вместе и покрытые клеёнкой. На столе жалко жались к тарелкам остатки сала, съёжившийся сыр, несколько случайных кусков жареной курицы. Всё остальное было съедено и - выпито. Кукушкино развезло, старушки одни дремали, поддерживая кулаками отяжелевшие головы, другие что-то запевали нестройно, но сбивались, махали раздосадованно руками, начинали снова... Оживились, увидев нового гостя, задвигали стульями, усадили. Налили самогоночки: выпей за праздник.
Какой?
Зашумели, засмеялись, заосуждали:
Ты что? А ведь вроде как верующая. Сегодня у нас на Кукушкином Болоте престол — Николай Угодник. Храм у нас Никольский. А сегодня Николин день.
А я и в календарь не заглянула, стыд какой. Пришлось пригубить глоток тёплой мутной жидкости.
Больше не могу, меня батюшка ждёт.
А ты его приводи. Только он не пойдёт, он нами брезгует, всё говорит, не так живём, не по-божески. А кто сейчас по-божески? Никто. Всяк норовит урвать своё, а мы, мы веруем, мы праздник вот престольный собрались отметить. Каждый деньги сдавал, у Насти записано, из дома всего нанесли, сама видишь, - толстая старуха в желтой вязаной кофте стала тыкать на раскуроченный стол и заплетающимся языком провозгласила тост:
За нашего Николая, угодничка, чудотворца!
Я вышла на улицу, за мной выбежала Настя: «У меня дома есть аспирин, сейчас вынесу». Вынесла. Мы пошли с ней в сторону батюшкиного домика. Настя торопливо делилась со мной деревенскими секретами:
Вот собрались отметить праздник, я предложила: что по норам-то сидеть, давайте по-человечески, престол всё-таки. Ты думаешь, все деньги сдали? Степаныч, тот на дармовщину привык, его телевизоры избаловали, а бригадира жена сказала: сама не пойду и его не пущу. А то я не знаю, что она мне завидует. А мы с бригадиром, мы с ним друзья, понимаешь? - она опустила голову, потом заговорщически мне подмигнула:
Я тебе только, по секрету, а ты никому, хорошо?
О «дружбе» Насти с бригадиром я слышала ещё в прошлый свой приезд.
Хорошо, — пообещала, — никому.
Батюшка лежал в сильном жару.
Сегодня же престольный праздник, - напомнила я ему, - память Николая Угодника, в деревне престол.
- Что ты, — он испуганно взглянул на меня, — Николин день через две недели, опомнись...
Настя тихо ойкнула:
Как через две недели? А мне сказали...
Перепутала ты, Настя, перепутала. На престольный праздник служба у нас будет торжественная, с помазанием. Приходи.
Что делать, что делать? - заохала Настя. - А мы сегодня, в библиотеке...
Батюшка перекрестился на иконы, слабой рукой взял таблетку, запил водичкой и ничего не сказал.
Настя ушла. Через несколько дней отцу Василию стало полегче, и я уехала в Москву, поручив Насте за ним приглядеть. А через две недели пришла телеграмма: «Отец Василий умер, сообщите родным. Настя».
Это был день памяти святителя Николая чудотворца и угодника Божия. Большой праздник. Престол в деревне Кукушкино Болото.
РУЧЕЙ У ЯНТАРНОЙ СОСНЫ
Теперь это самые лучшие её минуты. Заварить крепкий чай, налить его не торопясь в любимую чашку с лохматой собачкой на боку, сделать несколько глотков и откинуться на спинку стула. Как правило, это бывает после одиннадцати вечера. Последний раз, на ночь, она делает укол мужу, переворачивает его с боку на бок, перестилает ему постель. Ещё прошлым летом он самостоятельно ходил, они вместе ездили по врачам, но боли усиливались, недуг брал своё, муж слабел и незаметно как-то стал лежачим. Уже полгода не встаёт совсем.
Тамара, - говорит он теперь часто, - Тамара, как же я замучил тебя, ты ведь привязана ко мне, вот и работу бросила...
Она натянуто улыбается, невесело отшучивается:
Вот поправишься, моя очередь наступит в постели валяться, тогда и отслужишь мне.
Оба они знают, что он уже никогда не поправится. Часы отсчитывают его время к концу. А ещё знают, что давно уже друг друга не любят, перегорели чувства в горячей топке жизненных коллизий, не укрепила их прожитая вместе жизнь, а разметала, развеяла по ветру, как парашютики отцветших одуванчиков по бескрайнему полю. Хотела бы забыть, да помнит:
У вашего мужа рак. Операцию делать поздно, готовьтесь к худшему.
Страх, сострадание, жалость? Нет, злорадство.
Так ему и надо, — сказал кто-то в ней.
Громко сказал, отчётливо, с расстановкой. Так ему и надо. Потом, конечно, жалость, но сначала... Испугалась своего жестокосердия, но тут же тот «кто-то» услужливо начал поставлять неопровержимые фактики.
Да, Костя не был примерным мужем. Он и женился- то на ней в отместку своей бывшей жене, выгнавшей его из дома среди ночи и вышвырнувшей с балкона его рубашки и галстуки. Он собрал рубашки и галстуки и пришёл к ней. И стали они жить в тесной двухкомнатной квартире с матерью Тамары. И тесно, и небогато, но как всегда бывает первое время, счастливо. Бывшая жена не досаждала звонками и угрозами. Константин совсем не вспоминал о ней, кроме той первой ночи, когда он плакал на груди у Тамары, униженный, выставленный прилюдно из дома.
Родился Стасик. Жизнь вошла в привычное русло, материально окрепли, купили квартиру, теперь жили одни. И, как это всегда бывает, неожиданно ей позвонили. Молодой женский голос доложил ей, что ее «старый козел» путается с молоденькой студенткой. Они и в экспедицию едут вместе.
А вы собственно кто?
А я подруга этой студентки, у меня с ней свои счёты.
Не завидую такой подруге, — только и нашлась Тамара.
Положила трубку. Разревелась по-бабьи, с придыханием и стоном. Но потом взяла себя в руки. Когда Костя пришёл домой, приготовила ему ужин, накрыла стол.
Садись, ешь.
А ты?
На большее её не хватило. Она стала рыдать, говорить, что очень плохо себя чувствует и просит, умоляет, требует, чтобы он в экспедицию не ехал. А если поедет, может произойти всё, она за себя не ручается. Костя стал ругаться, обзывать её истеричкой, принёс ей воды, она оттолкнула его руку, и он плеснул ей воду прямо в лицо. Она закрылась в спальне и долго, безутешно рыдала. Знала: в экспедицию он всё равно уедет.
И уехал. Господи, как она страдала! Представляла их вдвоём, зажмуривала глаза, в ужасе и страдании заходилось сердце, и она в очередной раз капала себе успокоительное.
Костя приехал загорелый, обветренный и счастливый. Он уже всё забыл и говорил, что соскучился по ней, по Стасику, что у него есть неделька отпуска, они поедут на Оку, поживут там вдали от людей и цивилизации. И вдруг неожиданная мысль шевельнулась в голове и Тамара ухватилась за неё как за спасательный круг. Вцепилась: не выпущу... А что, если та «подруга» всё наврала и она напрасно билась в истерике, страдая и ненавидя весь мир. В самой глубине души оставалось чёткое «всё правда». Нет, злые люди позавидовали - кричал другой, истошный, визгливый голос и она дальше затолкала неудобное для неё чувство, а голосу вняла. Стало легче, а со временем и совсем отпустило.
Они уехали на Оку, взяли палатку, котелок и гитару. Ловили рыбу. Стасик обгорел и у него смешно шелушился нос. Костя был предупредителен и нежен. Вечерами жгли костёр, сидели возле него рядышком и Тамара была счастлива, почти счастлива. Костя пел Визбора: «Милая моя, солнышко лесное...» И что-то там про ручей у янтарной сосны. Только один раз... Ей послышалось, ей, конечно же, послышалось - он назвал её не Тамарой, а Ольгой. Окликнул, растерялся и тут же набросился на Стасика:
- Ты зачем трогаешь гитару, я же тебе запретил.
Что за оговорка такая? Но уставшему сердцу хотелось спасительного обмана и поверило сердце - послышалось.
Чай остыл. Тамара сидела на кухне, откинувшись на спинку стула, устало уложив руки на коленях. Ну вот, Костя, ты теперь болен и не нужен ни Оле, ни Кате, ни Маше. А нужен только мне. Да и мне ты не нужен, слишком много боли я от тебя натерпелась, слёзы проливала, пока ты с Олями в экспедициях забавлялся. Да деваться мне некуда - законная жена. Они как раз для этого, законные жены, переворачивать с боку на бок, пролежни мазью смазывать, горшки подставлять. Нагулялся, голубчик, угомонился, уж теперь-то не даёшь для ревности никаких поводов, А на сердце всё равно покоя нет. Злоба и нелюбовь. И вся забота - через силу, по живому, с раздражением под самое горло.