До поздней ночи кричали, вопили в Бухаре маддахи…
«Слушайте, слушайте! Неверных большевиков плетьми погонят в преисподнюю, и, когда побегут они с воплями, откроет сатана ворота и пригласит: заходите! И пахнёт огнем и серой в их нечестивые морды! Хо-оо!»
Нищие шныряли в толпе и, протягивая деревянные чашки, требовали денег.
— На войну, на священную войну дай! Залезь к себе в кошелку и вытащи побольше серебра, или ты проклятый язычник, забывший закон.
А если доброхотный жертвователь чуть мешкал, маддах запускал пятерню в кошель и тащил уже сколько мог сцапать.
— Хо-оо! — ревели каландары, нищие, дервиши и всякие монахи.
— К оружию, правоверные! Когда встретитесь с язычниками, то отрубайте им нещадно головы до плеч, до тех пор убивайте, пока не смешаются их ряды и пока они не побегут в ужасе от знамен пророка!
— Война, война с неверными! — вопили другие, а купцы, что потрусливее, уже гремели замками, запирая лавки.
— Убивайте идолопоклонников, признающих многобожие, где найдете их! Хо-ооо!
Бежали, мчались по улочкам слухи один другого ужаснее: «На хлебном базаре убили красноармейца!», «В водоеме Лябихауз утопили женщину, бесстыдно открывшую лицо!», «Толпа маддахов разгромила и сожгла вагон на станции!», «Горит медресе Улугбек!»
Жутко стало в Бухаре. Оторопь брала людей. На крепкие засовы запирали двери и ворота бухарцы. А маддахи неистовствовали.
Совет назиров республики заседал весь день и всю ночь. Много решений было вынесено на этом заседании, но никто пальцем не пошевелил, чтобы прекратить бесчинства фанатиков.
Глава пятнадцатая Диспут почти философский
Из бурлящего водоворота бухарского базара Юнуса грубо вырвали и втолкнули в мирный пустынный дворик. С треском захлопнулась калитка перед ревущей толпой, и два здоровенных, чем-то похожих друг на друга милиционера встали у косяков.
Сразу остановиться грузный Юнус не смог: толчок был слишком резок. Сделав несколько скачкообразных прыжков, он упал на колени, едва не сбив невысокого муллу в белой чалме, стоявшего посреди дорожки.
Руки свои мулла зябко прятал в длинных рукавах черного суконного халата и так и застыл, когда в тишину вместе с ввалившимся во дворик Юнусом и прислужниками ворвался шум улицы.
К поднимающемуся с земли Юнусу повернулся знакомый уже ему мертвенно-бледный тощий лик Рауфа Нукрата. В первое мгновение могло показаться, что лицо назира лишено растительности. Такое впечатление вызывалось странным цветом бородки, усов, бровей. И нельзя сказать, что они были светлые. Нет, скорее темные, почти черные, но в результате, очевидно, какой-то болезни они поредели так, что казались песчано-пегими и сливались с цветом дряблой кожи. И только покрасневший на ветру нос оживлял эту стертую, невзрачную физиономию.
Тонкие морщинистые губы Нукрата зашевелились и открыли провал почти беззубого рта.
— Встань, сын мой, мы только борцы за свободу, и перед нами не надлежит преклонять колени.
Разглядывая медленно поднимавшегося с земли Юнуса, Нукрат поднял глаза на высящийся за оградой красный кирпичный минарет, на аспидное небо и, вздохнув, прислушался. «Смерть ему! Смерть красному дьяволу!» — вопили за калиткой. Створки ее сотрясались от ударов. Назойливо кто-то кричал: «Открой!.. Открой!..»
Но ни угрозы, ни устрашающий рев никак не отразились на лице Нукрата. Еще раз терпеливо вздохнув, он проговорил увещевающе:
— Вот видишь, брат мой, что ты наделал. И если бы не мы.
— Презренные подлецы!.. Клянусь!.. Нет у меня вины… — зло сказал Юнус, пытаясь плохо гнущимися, застывшими пальцами соединить лоскуты разорванной гимнастерки и запахнуть шинель. Обнажившаяся загорелая грудь его тяжело вздымалась и опускалась от прерывистого дыхания. — Потаскухины дети! — снова выругался он, срывая с головы солдатскую папаху со звездой и вытирая взмокший лоб. — Чтоб им подохнуть от жажды.
Он замолк под ироническим взглядом назира. Узкое, цвета обожженной глины лицо Юнуса стало внимательным, а правая, несколько приподнятая бровь еще выше подскочила в недоуменном вопросе.
— Конечно, — проговорил снисходительно назир Нукрат, — вы крестьянин, кишлачник, выросли в дикости, невежестве, но мы в городе от всех требуем вежливости. Прошу вас, брат мой, оставьте недостойную брань. Великий пророк пони.
Но от обиды за незаслуженные побои и оскорбления Юнус не мог сдержаться:
— Плевать на всех пророков, чтоб их. — И он со смаком выругался, как ругался только в окопах.
— Не богохульствуй, брат мой. — Тон Рауфа Нукрата сделался еще более вкрадчивым. — Это неподобающе. Мы благодарим тебя за знаки твоего внимания, что ты соблаговолил посетить нас… Прошу, следуй за нами.
Повернувшись на месте и все так же кутаясь в халат, он направился мелкими шажками к дому.
Они шли по посыпанной золотистым песочком тропинке мимо небольшого, выложенного кирпичом водоема, мимо глиняного возвышения, устланного коврами и одеялами, мимо виноградных беседок, укутанных рогожами на зиму, мимо цветочных клумб с побуревшими растениями и поднялись в темноватую, сырую комнату с голыми, неприветливыми стенами.
Рауф Нукрат сел за стол. Юнус, поискав глазами стул и не обнаружив его, расположился прямо на камышовой циновке, постеленной на полу.
— Ты что же, брат мой, а! Ты что же уселся развалясь, будто ты богач, у которого десять тысяч баранов.
Тон Нукрата был таким резким, скрипучим, что Юнус с некоторым удивлением посмотрел на него.
Назир позвонил в настольный колокольчик.
Из соседней комнаты, шаркая каушами, вошел, склонившись уже заранее в поклоне, безбородый мирза в зеленой бархатной тюбетейке, изрядно просаленной, потрепанной.
— Объясни этому дикарю, мирза, кто мы, где мы. Почему мы снизошли до такого ничтожества, как он, чтобы еще разговаривать с ним.
Согнувшись в поклоне дугой, безбородый мирза заговорил. Он не столько говорил, сколько гортанно пел, и его мягкий, нежно вибрирующий голос находился в разительном несоответствии с сырыми канцелярскими стенами, серым облупленным потолком, со всей обстановкой и с мрачным, почти зловещим смыслом слов.
— Ты, мужлан, — обратился он певуче к Юнусу, — ты, баранья голова, находишься в Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией. Ты находишься, вшивая скотина, в присутствии самого председателя Чрезвычайной комиссии господина Рауфа Нукрата, и тебе, ишачья башка, не мешает понять, что раз ты здесь, у нас, то ты есть контрреволюционер, замышляющий злодейство против благословенной Бухарской народной республики.
Пропев гнусаво всю эту длинную тираду, мирза расстелил неизвестно откуда взявшийся молитвенный коврик, уселся на него по-турецки, положил обыкновенную ученическую общую тетрадь в клеенчатой обложке на одно колено и приготовился писать.
На Юнуса эти приготовления произвели неожиданное действие. Издав звук, похожий на рычание, он шагнул к столу:
— Кто злоумышленник?.. Кто контрреволюционер? — Он ударил кулаком по столу так, что телефонный аппарат, похожий на кофейную мельницу, подпрыгнул и жалко звякнул.
Сложив один с другим кончики пальцев, Нукрат покачал головой.
— Спрашивать будем мы, ты — давать ответы.
— На каком основании допрос? Что я, вор?
— О аллах всевышний! Ты дрался со святыми дервишами. Ты возбудил ярость народа.
— Требую, приведите дервишей! Кто-то подстроил. Пусть посмеют сказать…
Спрятав глаза под опущенными веками, отчего лицо его стало совсем плоским, назир покачал головой.
— Ты мусульманин?
— Я… я… — Юнус поразился внезапной перемене тона. — Да… то есть…
— Ты правоверный или… безбожник… большевик?
Вопрос вызвал новый приступ ярости у Юнуса. Всю жизнь он работал: еще подростком был скотогоном, потом лаучи — верблюжатником, чернорабочим-грузчиком на хлопковых заводах, подручным слесаря. Попав как-то в эмирские сарбазы, он сбежал и снова пошел на завод. Он был беден, как степная птица, нищ. Кошомная покрышка его юрты обветшала и пропускала ледяное дыхание зимы и горячий ветер лета, кровля его глиняной хижины прохудилась, и в дождь вода лилась на его жесткое ложе. Но ничто не могло задушить вольного духа Юнуса. Никогда он не гнул шеи даже перед эмирскими «собаками — сборщиками налогов», им нечего было с него взять. Все хозяйство его состояло из хижины, осла да собаки. Никого Юнус не боялся, ничто его не страшило. О господе боге он не задумывался. И он меньше всего испугался, когда ни с того ни с сего на людной улице на него накинулся какой-то растерзанный маддах и, раздирая себе лицо ногтями, поднял крик, что его, честного мусульманина, ударил красный солдат, убил, оскорбил… Не испугался он и толпы дервишей, оголтелых оборванцев-анашистов, красномордых лавочников, кинувшихся избивать его. И тем более его не мог запугать этот сидящий за столом маленький плюгавый человечек, которого ему нетрудно придушить одной рукой. «Эх, вышел в город сегодня без своего друга — винтовки. Показал бы!»
Гнев только на мгновение затуманил мозг Юнуса.
— Зачем кричать на меня? — медленно выговорил он.
— Отвечай, когда спрашивают, — голос Рауфа Нукрата теперь показался совсем зловещим.
— Отец учил меня — давно это было: молчание лучше болтовни, тишина лучше шума, а?
Левое веко Юнуса приопустилосъ, и лицо его приобрело такое выражение, словно он подмигивал, и притом очень лукаво. Нукрат быстро и громко дышал, с силой втягивая своими хилыми легкими воздух. Прошло немало времени, когда он наконец прервал молчание. Тон его до странности стал вкрадчивым и любезным.
— Ты точно скала, брат мой Юнус, несокрушим. Воистину ислам может гордиться таким сыном храбрости. Дело веры ждет твоих подвигов, богатырь! Ты не понял нас. Мы все — и ты, и мы — грешные, желаем единства турок-мусульман. Сын мой, я в мыслях не допускаю, чтобы ты хотел разрушения и разорения тюркского мира.
Он искоса поглядел на Юнуса и продолжал:
— Послушай меня внимательно. Ты должен гордиться, что с тобой разговаривают. Ты деревенщина и черная кость. Мы же — самый слабый из рабов божьих властелин знаний. И мы с тобой ведем разговоры. Ниже нашего достоинства иметь дело с тобой, а мы удостаиваем тебя, пасшего в степи овец, копавшегося в навозе, разговором о возвышенных материях. С тобой. Оцени же по достоинству нашу снисходительность.
Юнус наморщил лоб, бровь его поднялась еще выше, глаз совсем прищурился. Он быстро сказал:
— Да, я из диких мест, полных сухой колючки, мне непонятны цветы красноречия… я бедняк, невежда.
Губы Нукрата сложились в гримасу.
— Бедняки и богачи, воспитанные и дикари обязаны выполнять повеления. Ты где? Ты в государственной канцелярии. Тебе приказывает власть держащий в руках, повинуйся.
Все еще подмигивая, Юнус покорно сказал:
— Приказывайте, я повинуюсь.
Нукрат вздохнул с облегчением.
— Баракалло, мы так и знали… не сомневались в твоем благоразумии… Сейчас ты ответишь на наши вопросы, а потом… Хорошо?
Лукавое лицо Юнуса стало от хитрой улыбки еще лукавее, и его тонкий большой нос совсем заострился.
— Я готов слушаться и повиноваться… только позвольте спросить, господин председатель, не соизволите ли вы сказать, что последует… э… потом?
Он снова подмигнул и пощелкал пальцами.
— Но вот слышу голос благоразумия, друг мой. Хоп, я скажу, что… будет потом. Откровенность — награда, запирательство — гибель.
— Гибель?
На лице Юнуса возник вопрос, недоумение.
— Не будешь отвечать — выкину на улицу базарным людям на расправу. Понятно? Они там, за калиткой. Умненько ответишь на вопросы — получишь столько, сколько не видел и ты, и отец твой, и дед твой.
Глаз Юнуса снова подмигнул очень фамильярно.
— О! Всю жизнь мечтаю, — сказал, ухмыльнувшись, Юнус, располагаясь поудобнее на циновке. — Мне очень нужно купить мамаше платье из ханатласа, а? Мать во всю жизнь платья из шелка не надевала!
— Много получишь — и платье матери купишь. Да что там, жену купишь… Наверно, давно хочешь? Вон какой ты сильный мужчина.
— Жена? Мне? Говорят, рабочему человеку — целиком жену, торговцу — полжены, а солдату жаль давать жену, — усмехнулся Юнус. Он говорил словоохотливо и улыбнулся.
— Сам посмотришь: купишь ишака ли, жену ли — дело твое, — сказал Рауф Нукрат, — но я тебя сделаю большим начальником… военным начальником. Нам доблестные воины нужны… мусульманские воины…
— Начальником? — оживился Юнус. Глаза его пытливо смотрели на назира. — Начальником? Что ж, тоже можно.
— Сделаем большим начальником. Когда… мм… когда большевиков мы… — Нукрат от злобы даже скрипнул зубами.
— Долго ждать… — вырвалось у Юнуса, но он тотчас же задумчиво протянул: — Начальником, это хорошо… начальником…
Теперь испытующе, пристально глядел на Юнуса назир. С сомнением он изучал лицо красноармейца. Но нет, оно оставалось простодушным и во взгляде читалось наивное удовлетворение.
— Платья из ханатласа для матушки, жену куплю, начальником сделаюсь. Хорошо! — повторял Юнус. — Очень хорошо.
— Большевики кончатся, скоро кончатся, клянусь девяносто девятью именами аллаха… кончатся. — И Рауф Нукрат приблизил губы к самому лицу Юнуса. — Нет, Энвер пришел, военачальник пришел. Один день… один день! — И вдруг спохватился, отпрянул и закричал: — Ты сделаешь!
— Что сделаю?
— Ты красноармеец… Опытный… Ты все знаешь. Военное дело знаешь. Ты должен знать. Вот, если в вагоне лежат эти заряды для пушек…
— Снаряды, вы хотите сказать? — глаза Юнуса загорелись интересом.
— Да, снаряды, вот я хочу спросить… так сказать… они могут взорваться?
— Взорваться? Почему?
— Ну, я говорю о таком случае… возможном случае. Ну, кто-нибудь их взорвет. Залезет в вагон и взорвет.
— Какой же сумасшедший, не жалеющий жизни, полезет в вагон и станет бить по снарядам. Он же себя взорвет. Нет, каждому себя жалко.
— Ну, а если вагоны загорятся, а?
— Если загорятся, тогда… А почему загорятся вагоны?..
— Клянусь всевышним… ты подожжешь!
Назир стоял теперь за столом и, упершись руками в бювар, подался всем своим туловищем вперед и пристально всматривался в лицо Юнуса, стараясь прочитать его мысли.
— Ты понял? Богатство! Жена! Должность!.. Поедешь на станцию Карши. Там поезда со снарядами для красной артиллерии… Встретишь человека по имени Иргаш Файзи. Сделаете дело — вернешься и получишь все…
Визг Рауфа Нукрата, рев Юнуса. Треск сломанного стола и выбитой оконной рамы. Все звуки на мгновение слились.
Одним броском своего мускулистого, весящего не менее двухсот пятидесяти фунтов тела Юнус отшвырнул Нукрата, выбил раму и свалился прямо в цветочную клумбу.
Но тут же бешеный порыв его столкнулся с непреодолимой силой. На него мгновенно навалились мулозимы.
Когда его приволокли обратно в комнату и бросили, точно мешок с ячменем, на пол, Рауф Нукрат подошел к нему, ткнул кончиком мягкого ичига вбок не очень больно, а так, больше для вида, и с усмешкой процедил:
— Так ты, оказывается, злой дух… дракон.
Ошеломленный, оглушенный, Юнус корчился на полу, отчаянными усилиями пытаясь порвать веревку, которой его мгновенно умело опутали. Видно, опыт у помощников господина Нукрата был не малый.
— Ну-с! Теперь я тебя знаю, кто ты такой, верблюжья башка! Ты есть контрреволюционер. Ты вероотступник.
Не дождавшись ответа, Нукрат дал знак своим мулозимам:
— Уберите вшивого отсюда… Да повыколотите из него пыль, а потом я с ним побеседую.
Сам он вышел во двор. Спустился тихий вечер. На побагровевшем минарете играли пурпурные блики. Пройдя в тароатхану, Нукрат присел на корточки и совершил омовение. И в это время над крышами Бухары поплыл топкий звук азана — призыв на молитву.
Распустив конец чалмы, Нукрат поднялся неторопливыми тихими шагами по ступенькам и встал на колени, на предупредительно расстеленный безбородым мирзой молитвенный коврик. В городе наступила тишина. Даже азанчи перестали перекликаться на минаретах. Нукрат приступил к совершению молитвы хуфтан. Не будучи особенно религиозным, оставляя в душе веру в аллаха и его пророка темным, некультурным людям, он все же внешне аккуратно выполнял все религиозные обряды. Молитву хуфтан он даже любил. Эта последняя молитва читается обычно после заката солнца, в тишине и спокойствии, располагающих к отвлеченным думам, глубоким, полным философских мечтаний мыслям.
И как бы удивились сейчас джадиды — его друзья, как бы удивился тот же Энвербей, если бы они могли прочитать мысли этого скромного, тихого философа, с усердием отбивавшего поклоны на маленьком текинском малиновом коврике. Они искренне поразились бы, потому что в честолюбивых замычат господина назира и председателя Чрезвычайной комиссии не оставалось места ни джадидам, пробравшимся в правительство Бухарской народной республики, ни тайком проживающим в Бухаре вожакам пантюркистов Заки Валидову или Мунавару Кари, ни даже самому зятю халифа — вице-генералиссимусу господину Энвербею, приглашенному тайным джадидским комитетом для борьбы против советской власти.
Никто! Никто не фигурировал в планах Нукрата, кроме него самого. Он один. Он с большой буквы, только он! Рауф Нукрат.
Вдруг он прислушался. Из дома доносились глухие звуки, точно кто-то размеренно и с силой выколачивал толстый ковер. Удары наносились ритмично, и каждый из них сопровождался глухим утробным уханьем и свистящим мучительным вздохом.
Нервно дернув головой, Нукрат вдруг вскочил.
— Бездельники, — прохрипел он, — не могут выколотить слово.
Лицо его было и растерянно и злобно одновременно. Он прервал молитву на середине одного из ракатов, забыв, очевидно, что совершает смертный, с точки зрения исламской религии, грех. Он ушел с айвана, не обращая внимания на двух стражей, стоявших по-прежнему у калитки. От такого святотатства, да еще совершенного столь почтенным человеком, они побледнели. Назир бежал по дорожке, шлепая каушами. Полы халата и концы чалмы неприлично трепыхались, а с дрожащих губ срывались отнюдь не молитвенные слова.