Бурчание прервала Нина. Раскрасневшаяся на мартовском холодке, она прибежала с дежурства по номеру на обед, принеся с собой свежесть весеннего дня, от которого Сарафанов, прилежавшися в тепле квартиры, даже слегка поёжился.
— Привет! — сказала она. — Ты все ещё лежишь? А перекусить что-нибудь приготовил? У меня всего десять минут.
— Не было света, — соврал Сарафанов. — Вот только что дали. Плита же не работала…
— Ладно. Зато я такое тебе принесла! — И бросила на диван скрепленную большой скрепкой пачку листов. — Это книга профессора Максимова. Представляешь, она вышла тиражом всего 200 экземпляров. В Иванове студенты переписывают её от руки. А какой-то умный выставил её на своем сайте, и мы сегодня распечатали десяток копий. Представляешь, ерунду какую-то можно гнать стотысячными тиражами, а для умнейшей книги нашелся только мизер.
— А чего тут такого? — лениво спросил Сарафанов.
— Это философское осмысление человека и того, что его окружает.
— Еще один Гегель нашелся? Я и первого-то не потянул…
— Нет, это больше Сократ, чем Кант или Гегель. Вот слушай: — Нина взяла у мужа распечатку. — «Глух и слеп не тот, у кого поражены уши и глаза, а тот, кто их имеет обращёнными только внутрь себя . Моё Я и есть то дерево, за которым не видно леса». — Или вот: — «Почти каждый человек знает, что он способен на большее, но редкий индивид откликается практически на это собственное знание. Мы хотим стать лучше, но пугаемся дороги к совершенству».
— Тоже мне Сократ! Сократ выворачивал наизнанку помыслы собеседника. А этот что? — поморщился Сашок.
— Чтобы быть собеседником, надо уметь слушать другого. Ты почитай на досуге, чтобы судить. Кстати, Максимов по-моему был однокурсником Волгаря. В одни годы учились на одном факультете.
— И тоже что-нибудь бает про Душу, про Совесть и про Творца?
— Чудак ты! — И Нина вышла на кухню.
«Жизнь человека — это то, что он воспринимает и знает о себе и реальности и как оценивает это воспринятое и узнанное», — стал медленно читать Сарафанов. — «Ну, и что тут нового? — спросил он себя. — Куда интереснее кто-то сказал: «Вся жизнь — театр, и люди в нём — актеры!» А тут?… «А знание, как известно, это внутренняя личная собственность каждого человека. Вот мы и несём по жизни наше знание и отношение к нему, которые вместе образуют сущность «Я» каждого из нас. Внешний же мир и события в нём — это всего лишь источники знания, некие толчки, побудители нашего «Я» и вряд ли разумно полагать, что только этот мир и формирует наше «Я».
— Ну, правильно, — подумал Сашок, — человек — это продукт желаний… Во, как завернул! Хоть и не профессор… «…До определённого момента влияние окружающей среды на личность, скорее всего, является решающим или хотя бы равнозначным с влиянием наследственности (ген). Но у каждого человека наступает момент в развитии, с которого начинается уже саморазвитие. Я полагаю, что таким моментом, такой точкой отсчёта бывает возникновение «самосознания», т. е. отделение себя в сознании от других людей, даже противопоставление собственного Я остальному миру.» — О! Точно! Кто толкал меня в журналистику? Батя хотел сделать из меня врача… И заткнули бы бедного Сарафанова в сельский фельдшерский пункт… А я раз и вывернулся! И теперь — Александр Крутой, обозреватель лучшего еженедельника области, колумнист столичных изданий!.. Чего там ещё пишет «Сократ?» — «Я — это не только продукт чего-то, а открытая, непрямолинейная, самоформирующаяся и саморазвивающаяся система. С момента возникновения такой системы (что случается исключительно индивидуально), жизненная траектория любого человека, т. е. кем он станет, чего добьётся в будущем, начинает зависеть главным образом от него самого.» — Молодец, «Сократ» сто крат! — «Беда наша в том, что слишком долгое время мы оглядываемся по сторонам, придаём очень большое значение внешним обстоятельствам и мнениям окружающих, тогда как лучше было бы в возможно раннем возрасте заглядывать повнимательнее в самих себя, в свою душу и пытаться оценить непредвзято именно её.» — И этот о Душе? Явный однокурсник Волгаря. Дальше про Совесть будет? — Он перекинул сразу несколько страниц.
«Покопайтесь в своей душе, взгляните пристально на себя как бы со стороны, уясните, чего вы больше всего хотите и вы увидите в какой степени вы лжец и лицемер», — прочитал дальше Сарафанов и спросил: — «Значит, если я откопаю в себе, что хочу быть богатым и здоровым, значит — я лжец? А если я действительно хочу быть богатым, здоровым да ещё и знаменитым, то, что — лицемер? Да, шел бы ты, Сократ местечковый!» — И Сарафанов отбросил листы. Взял «толстушку» КП, пробежал глазами по странице описания похорон Япончика.
— Нин! — заорал он. — Иди глянь: Иванькова братва хоронила в дубовом гробу для VIРов и, прикинь, гроб со светом внутри и с кондиционером! Никогда даже не слышал про такое. Королей, султанов разных раньше хоронили с женами и охраной, но чтобы кондишен и свет там был — представить не мог. Спроси Волгаря, как там Японец смотрится на фоне других жмуриков? И ты читай: Японец ворочал общаком в миллиарды долларов!.. Во, блин! Во, чего делать-то надо по жизни! Воровать! Тогда и гроб будет с кондиционером.
— Саша, что ты мелешь? Ты ещё сыну не скажи! — откликнулась Нина. — С ума люди сходят, и ты туда же? Гроб ему с кондиционером… Слушать смешно.
— А чего?! Я бы хотел… Думаешь, твоего «Сократа» так похоронят? Нееет! В политику или воровать! Только там теперь деньги, слава и гроб с кондиционером!
— Дурак ты, Сарафанов, — заключила Нина. — Куда ты денешься? Для политики — туповат, воровать — трусоват. Сиди уж…
— Ах, так да? — Сарафанов вскочил с дивана. — Тогда — развод и девичья фамилия!
— А я не возражаю, — тихо ответила Нина и увидела, как Сарафанов от неожиданности опять сел на диван.
Глава 16
Сарафанов быстро шёл по длинному коридору редакции, коротко заглядывая в каждый кабинет, пока не сообразил, что свободным сейчас должен быть кабинет Нины, если кто-то уже не устроился там раньше него. Заглянул — пусто. Сел за её стол, включил компьютер. И, пока ждал, когда загрузится программное обеспечение, успел поругать и Нину, и хозяина еженедельника за то, что она не требует, а он жидится потратиться на более совершенную технику. «Ну, давай, давай, — подгонял он меняющий форму курсор. — Волгарь у неё на «Рабочем столе», в «Адресах» или в «Контактах»? И кто у неё там?» — Он побежал курсором по открывшемуся окну «Контактов». — Администрация… правительство… мэрия… минсоц… личное! Вот это мы и проверим! И чего я, дурак, не заглядывал сюда раньше? Она, видите ли, не возражает пересесть на девичью фамилию! А на какую потом?»
В убегающем вверх списке мелькали знакомые фамилии депутатов, клерков, директоров предприятий, но ни одну из них он почему-то не примеривал в качестве замены для своей. Ага, вот и адрес почты Волгаря! Он дважды кликнул его мышкой и стал ждать открытия окна почты. «Не возражает… А кому ты на хрен нужна? Оперилась с моей помощью и готова сорваться? Ну-ну! Посмотрим, где ещё водятся кретины, вроде меня?»
Открылось окно почты.
— Здравствуйте, Владимир! Это Сашок Сарафанов на связи. Есть пара свободных минут?
— Есть. Здравствуй, Саша, — выплыло на экране. — Что у тебя случилось?
— Слушай, я тут в «толстушке КП» вычитал, как хоронили Япончика, вора в законе. Он там у вас не появился?
— Не знаю, не видел.
— Ну, ты что? Его вчера на Ваганьковское несли. Представляешь, в дубовом гробу с кондиционером! Ты только прикинь — дубовый ящик с кондиционером и со светом внутри… А ты не в курсе?
— Саша, у нас Здесь Души. А гробы остаются за порогом, в земле. С кондиционерами они или с простыми рюшками. И Душу твоего Япончика это уже не волновало — как его несли, в чем и с чем. Появилась она Здесь или нет, сказать не могу — не я думал о ней.
— Неужели не интересно? — спросил Сарафанов.
— Интересно было бы видеть, насколько она чиста, получит ли Адрес для обратной связи с миром живых. Но пока не вижу её, значит что-то мешает ей появиться в пространстве Вечных Душ.
— Ну, все равно, я тебе расскажу. Представь: толпа народу у Ваганьковского, одни братки с пудовыми цепями на шее, тьма венков и букетов, нашего брата близко не пускают. Не видел никогда, чтобы так кого-то хоронили. Ну, разве раньше генсеков так носили. И что выходит? Хочешь иметь приличные похороны, будь политиком или вором?
— Это, если ты хочешь жить только ради похорон. Но от человека должна оставаться память. Для этого ставят памятники на кладбищах и на площадях. У кого-то остаются книги, картины, научные разработки, музыка — да много всего может оставить человек на память о себе. Что оставил Япончик? Пышные похороны и имя среди воров?
— Это, если ты хочешь жить только ради похорон. Но от человека должна оставаться память. Для этого ставят памятники на кладбищах и на площадях. У кого-то остаются книги, картины, научные разработки, музыка — да много всего может оставить человек на память о себе. Что оставил Япончик? Пышные похороны и имя среди воров?
— Слушай, не только среди них. Говорят, вся знатная Москва приезжала прощаться с ним ночью. И не только Москва. Но они светиться не хотели.
— Значит, Совесть не позволяла им прощаться с ним днем. И это говорит о том, что Совесть покойного была не чиста.
— Совесть… Совесть… Много ты получил со своей Совестью? — раздраженно спросил Сарафанов.
— Я получил то, что имеет моя Душа.
— И много?
— Вечность, Саша. Вечность. И возможность отвечать на вопросы живых, видеть их Души, знать помыслы, предупреждать… То есть быть Здесь и как бы оставаться Там, среди вас. Разве мало?
— Ладно. А там-то, у себя, ты чего видишь?
— Всё, о чем подумаю, что захочу видеть.
— Вообще, это класс! А о чём люди думают, можешь понять? Вот о чём сейчас Нинка думает?
— Вижу, что у неё сейчас тяжело на Душе и виной тому ты, Сашок.
— Да ладно! Что я такого ей сказал?
— Тебе лучше знать. Почаще, Саша, спрашивай себя, в чем ты неправ. Извини, мне надо ответить на другие вопросы, — сказал Волгарь, и экран монитора у Сарафанова погас.
«Старый козёл!» — вырвалось у Сарафанова, и он хлопнул ладонями по клавиатуре, от чего экран сразу вспыхнул, и на нём всплыли слова:
«А вот этого лучше не надо, Саша». — И экран снова погас.
— Эй, чего не надо-то? — спросил Сарафанов пустой кабинет. И, поняв, что Волгарь слышит всё, даже когда нет прямой связи с ним, Сарафанов зажмурился от ужаса, подумав: «Это что же, теперь слова не скажи? А почему я раньше ничего об этом не слышал? Ну, Волгарь устроился…»
Глава 17
— Дима, ты зачем меня сюда привез? — раздраженно спросила Александра, едва он появился на пороге её съемного гнезда. — Чтобы вывести тебя в люди, — спокойно ответил Диванов, сбрасывая пальто и обувь. — А что не устраивает мою птичку? — Твоя «птичка» заперта здесь, как в клетке. Ты совсем не уделяешь мне внимания. Привез, бросил, носишься где-то целыми днями, а я — довольствуйся кампанией шофера? — Саша, у меня сейчас трудное время. — Он присел на подлокотник её кресла, притянул к себе за плечо, скользнул рукой ниже, к груди. Она остановила его холодную ладонь: — Мне холодно! — сказала капризным тоном. — А мне и холодно, и голодно. У нас есть чего-нибудь перекусить? Как пес голодный носился полдня и ни одной косточки никто не бросил… Так, есть чего-нибудь пожрать? — А ты приготовил? — резко спросила Александра. — Сам унесся с утра пораньше, домработница еще не появлялась… Я тут одна и тоже голодная, как сыч. — Извини, я забыл предупредить, что отпустил Наталью на сегодня. Но ты бы могла заказать обед в ресторане, а Константин бы привез… — Но и ты бы мог побеспокоиться, зная, что человек один в пустом доме. Раньше ты такого не допускал. Скажи, я тебе надоела? — Саша, это не разговор… — А что у нас с тобой «разговор»? То ты бежишь к жене с ребенком, то у тебя запись, то какая-то встреча. Я нужна тебе только на ночь и то не на каждую… Мне надоело быть птицей в клетке. Хочу на волю, слышишь? На волю. Купи мне билет, и я уеду. — Она говорила это так резко, будто постороннему человеку, толкаясь с ним в очереди. — Ну, если ты не можешь или не хочешь понять, что мне сейчас тяжело и, если так ставишь вопрос, возьми деньги, какие там есть, и купи себе билеты сама. Хоть на поезд, хоть на самолет. — Диванов опустился в другое кресло, уронил голову в ладони. «Черт бы всех побрал! И меня тоже! Жил бы себе спокойно, делал бы тихо свое дело… Играл себе в волю, любил молодую стерву… Ведь стерва же Сашенька? Стерва… Нет, захотел сенсаций. Разговоров. Всхлипов: «Ах, каков Диванов!.. И что там какой-то Мессинг!? Диванов управляет другими мирами…» — Диванов, так я уезжаю, — услышал он её голос с порога и, не глядя, устало махнул рукой, мол, скатертью дорога. — Костю я забираю? — спросила она. — Нет, оставь. Я поеду домой. Вызови себе такси. — Ну, если поедешь, может, вы меня завезете куда-нибудь в клуб? — в вопросе был вызов и намек, что уезжать домой сегодня же, сейчас же, она не собирается, и ей нет дела до состояния Диванова. — Ладно, бери Константина. Я обойдусь, — сказал он. Нарочито громко хлопнув дверью, Александра ушла. Диванов поглубже втерся спиной в мягкое кресло, закрыл глаза. «Так,… — подумал он. — Она еще вернется. А что делать мне? Действительно ехать домой? Жена тоже устроит скандал. Вытащит из постели детей… Ох, эти бабы!.. А что скажу я? Что мне плохо? Что был Диванов, на которого молились целыми командами, и нет Диванова? Зарвался и пошел вон? Но я же хотел принести каналу славу, какой он не знал… Ладно. Давай будем думать, что делать и кто виноват? Третий русский вопрос «ты меня уважаешь?» здесь уже не пляшет… Тебя уважают, когда ты во всём и со всеми согласен,… когда плывешь в одной струе… Ты хотел вырваться, и вот сидишь на берегу… Без бабок и без баб. «Деньги есть, так бабы любят, на полати спать зовут… А денег нет, так хер отрубят и собакам отдадут»… Не я это первым сказал… Все началось с Волгаря, будь он неладен. Откуда он взялся, я почти забыл про него… Торчал где-то в провинции, а объявился с того света, и смутил Диванова… Сколько раз он и раньше портил мне кровь! — то у него не убери, это ему не добавь, иначе — подписывай сам… На том-то свете ему не все равно, кто за него отвечает?.. Ну-ка, где ты там?» Диванов подвинул к себе роскошный 17-дюймовый ноутбук, набрал адрес. — Слушаю тебя, Дмитрий. Здравствуй, — отозвался экран. — Привет. Слушай, там у вас кто-нибудь может сказать, почему мне так хреново? — Мог бы и я, но сторонний совет никогда не бывает точнее собственного осознания. Покопайся в Душе, что ты сделал вопреки ее воле. Честное осознание этого помогает вернуть равновесие… — Да я ее уже наизнанку вывернул и выскреб до дыр — ничего не пойму, что хотел или делал не так. — Не торопись, Дима, подумай. — Да я хоть лоб расколи!.. Ты дай мне ещё какой-нибудь Адрес, может, кто другой чего подскажет, — попросил Диванов, в запале не осознавая, что оскорбляет этим Душу Волгаря. — У меня для тебя один адрес: Душа Дмитрия Диванова, его Совесть. Других нет, — ответил Волгарь. — Значит, ни хрена вы там не понимаете в вашем далеке. — И Диванов захлопнул крышку ноутбука. Отодвинув его на край стола, Дмитрий закинул голову, уставился взглядом в центр лепного потолка и приказал: — Ну, давай, Совесть, кори гениального телеведущего, что он сделал не так? — Подождал, прислушиваясь к вялому биению сердца. — Молчишь? Или тебя нет у меня? Вот сердце чего-то выстукивает, а ты молчишь. Значит, дорогой Волгарь, Диванов был прав во всем. И всегда! — Сказав это, он встал, быстро оделся и вышел в ночь ловить «левака», чтобы доехать до дома. В старенькой, холодной и скрипучей «копейке» добрался сквозь светящуюся огнями Москву до громадины своего дома, поднялся лифтом на этаж и увидел возле внушительных дверей своей квартиры три плотно стоящих чемодана, на одном из которых лежала записка. «Диванов, ты здесь больше не живешь, — было написано нервным почерком жены. — Уезжай откуда приехал». Позвонил в дверь. Ни шороха за дверью. Нащупал в кармане ключи, попытался отпереть замок снаружи — ключ не подошел. «Ну, что же, я поступил бы так же, купи она особняк любовнику и проживи там с ним неделю», — подумал он и стал звонить, чтобы вызвать такси. Распахнулся лифт. Вышла яркая Матрона в распахнутом норковом манто. — Ба! Кого мы видим! Наш переселенец собственной персоной! — пропела она низким голосом. — Уезжаешь, или приехал? — Меня выгнали, — признался Диванов. — Правильно сделали. Ты где пропадал? На канале вместо тебя пишут Скворцова, на других каналах тебя не видно. Где ты? — допытывалась она таким тоном, словно не догадывалась, что её Скворцова пишут на канале вместо него, в том числе и по её милости. — Я, как видишь, на лестнице, — вяло пошутил Диванов. — Где мне ещё быть, безработному и бездомному? Канал меня больше не хочет, жена выгнала, деньги кончились, любовница ушла к другому… — Прекрасно! Есть повод начать жизнь сначала, — пошутила она. — Возьмешь гитару, начнешь петь. Ты это умеешь. На хлеб и на угол заработаешь. — Спасибо! — шутовски поклонился Диванов. — В какой подземный переход изволите встать? — Где не выгонят. А хочешь, возьму в свою группу? У меня сейчас намечается тур, и ты мог бы пригодиться. Давай я позвоню директору? — А звони, мать! Где наша не пропадала! — неожиданно согласился Диванов и спросил: — А переночевать пустишь? Или и там уже Скворцов? — Скворцов там, где ему положено. Но коврик найдется и для тебя, — пропела Матрона.
Глава 18
— Нет, нет, — остановила его Матрона. — Чемоданчики ты оставь, где стоят. А то поселишься с чемоданами, потом тебя не выгонишь. А так — зашёл и зашёл. Посидим, поболтаем, по бокальчику с устатку дёрнем… Не бойся, никто их не унесет, чай не в Черёмушках живем, — болтала она, давая домработнице снять с себя шубу и сапоги. — А ты сам разденешься, не маленький. И проходи вперёд.