– Увидишь, – коротко ответила я.
Мы подошли к дому со стороны озера, я толкнула незакрытую заднюю дверь, он пропустил меня в гостиную первой и тут же начал оглядываться, будто пришел к соседям на пятичасовую вечеринку. Я прошла к кухонной стойке и налила себе джину из оставленной там час назад бутылки.
– Ты что-то ищешь? – спросила я.
– Знаешь, – он замялся, – я весь день парился в городе и потом ехал в поезде…
– Пойди в душ на втором этаже, рядом с большой спальней. Чистые полотенца там, – сказала я, и, пока он поднимался по лестнице, не выпустив из рук даже кейса и лэптопа, я допила свой джин, рассматривая его сзади. Он был крепкий мужчина, и зад у него был крепкий, не плоский, как у большинства тех, кто пять дней в неделю просиживает в офисе. Жаль…
Душ шумел, а он фыркал за занавеской и поэтому не сразу услышал, что я сказала.
– Закрой воду, отодвинь занавеску и замри, – сказала я.
И в тот момент, когда вода перестала шуршать, еще не успев – видимо, все же стесняясь или, наоборот, ожидая увидеть и меня голой – отодвинуть полупрозрачную занавеску, он услышал знакомый каждому выпускнику гражданских стрелковых курсов негромкий лязг передергиваемого затвора. Боже, сколько было хлопот, когда я получала разрешение хранить Walter PPK , оставшийся от Эла! Но оружие бывает полезно, иногда оно помогает добиться цели – либо вашей, либо оппонента, смотря у кого оно в руках.
– Замри, я сказала, – повторила я, когда он попытался прикрыть горстью причинное место, увы, весьма привлекательное. – Внимательно слушай и не шевелись…
– Мне холодно, – выговорил он, трясясь, похоже, действительно от холода, а не от страха. Он все больше мне нравился. – Я хочу вытереться… Что за игру ты затеяла? Я не поклонник всех этих штучек со связыванием…
– Я тоже, – прервала я, – и штучки предполагаются совсем не эти…
Он занес ногу, чтобы выйти из-под душа. Я немедленно подняла пистолет повыше, так что черная дырка глянула ему прямо в глаза.
– Стой, где стоишь, – приказала я спокойно и почти безразлично, а потому, я знаю из книг, особенно страшно. – Речь идет о гораздо более серьезных вещах. Ты слышал, что из нашего городка после ухода Эла за три года ушли еще восемь мужчин? Мой муж подал дурной пример…
– Я слышал, – пожал он плечами, все заметнее дрожа, – но разве их не нашли? Или хотя бы… тела? Ведь были расследования…
– Не нашли никого и ничего, – сказала я. – И не найдут.
– Ты… – он в ужасе совсем не по-мужски всплеснул руками и попытался сделать шаг ко мне. – Ты их всех…
– Не всех, – ответила я, дернув стволом пистолета, чтобы напомнить ему, что двигаться нельзя, – только самых глупых и трусливых… У тебя ведь есть любовница? Не ври, что нет, невозможно жить в Эплвуде с Лизи и не иметь любовницы. Ты неплохой парень, и я думаю, что та женщина тебя действительно любит…
– Да! – заорал он так, что вопль мог услышать весь Эплвуд. Но он забыл про Эплвуд, уже почти забыл.
…Энди оказался гораздо более умным и решительным, чем мне показалось сначала. Я было испугалась, когда он голый задрожал под моим пистолетом, – пришлось бы отыгрывать назад, и я не уверена, что все удалось бы обратить в шутку. За такие шутки прокурор обвиняет в похищении человека…
Но, к моему и своему счастью, бедняга быстро пришел в себя. Он даже не жаловался больше на холод. Голый за компьютером, он напоминал слегка ожиревшую античную статую, которая присела просмотреть электронную почту. Минут за сорок он перевел треть своих денег на мой счет в Доминикане (я сочла, что это честная цена за идею и труд), еще треть на счет своей несчастной дуры Лизи (я приказала сделать это) и оставшиеся на свой секретный счет (я так и знала, что у него есть счет в каком-нибудь цюрихском банке, теперь даже обычные граждане вроде этого Энди прячут деньги от налогов, как закоренелые гангстеры, – а почему бы нет, если мошенничают самые почтенные банки, а попадается один из миллиона жуликов). Операции уже шли к концу, и только тут раздался звонок: недотепа Лизи обнаружила, сколько времени, когда Гордон стал тянуть ее на очередную прогулку перед сном. Я вытащила телефон из внутреннего кармана его пиджака и выключила.
– Я бы мог сказать ей пару слов, – нерешительно начал он и замолчал.
– Глупость, – сказала я. – Путь к свободе не начинают с вранья.
Я выронила телефон на пол и наступила на него всей своей тяжестью, так что почувствовала сквозь подошву сникерса, как он расплющивается и расползается на осколки.
– Теперь компьютер, – сказала я, и он, страдальчески кряхтя, минут за десять расколотил в пыль свой лэптоп моим молотком для отбивания мяса. Обломки убитой электроники я собрала в мешок для мусора, завтра он уже будет на свалке, где его никогда не найдут, да и искать не будут. – Вот и все. Ты свободен. Ты ведь можешь к ней пойти, к той женщине? Если б я не была уверена, что у тебя есть прибежище, я не затеяла бы все это. Я – партизанка адюльтера, а не грабительница.
– А водительская лицензия, – вяло заныл он, – и швейцарский счет тоже на мое имя…
– Счет номерной, ты ведь сам сказал, а права… ну, вот новые документы пусть и будут первой твоей проблемой свободного человека, – я наконец опустила пистолет и сунула его за пояс джинсов, перед этим на всякий случай еще раз проверив, не сняла ли нечаянно оружие с предохранителя. Не хватало еще размахивать перед носом человека предметом, который действительно мог выстрелить… Потом я вытащила его бумажник из кармана брюк и достала из него все, кроме денег. – Все, расслабься. Поскольку тебя уже нет.
И с этими словами я бросила все его пластиковые карты, все сертификаты и удостоверения, все расписки и чеки, всю его жизнь, все его рабство, всю его безнадежность – в камин.
Потом я чиркнула старой бензиновой зажигалкой, чудом сохранившейся с тех времен, когда Эл еще курил, и бросила ее туда же – получилось совсем как в кино. Только там предварительно поливают заправочную станцию бензином из шланга, а я прыснула на кучу бумажек и пластика из баллончика пятновыводителем – он прекрасно горит. Запомните, может, пригодится…
Энди не изображал непоколебимую верность своей дальней возлюбленной, но в постели у него просто ничего не получилось, ровным счетом ничего. Да и на что можно было надеяться после такой веселой вечеринки? Он праздновал свое освобождение во сне – в том же одиночестве, в котором провел почти всю предшествовавшую жизнь. Как только он заснул, я сошла в гостиную. Там я просидела в кресле пять часов.
И никого не касается, о чем я думала, никого, понятно?
Перед рассветом он надел летние штаны и куртку Эла, положил в сумку Эла свою одежду, которая никак не подходила для его новой жизни, надел темные очки Эла… Я не стала вызывать такси – шофер уж точно запомнил бы, что мужчина уезжал из моего дома ранним утром. Энди пошел пешком на станцию, по той же дорожке вдоль озера, по которой шел накануне, только в обратную сторону. Так рано на ней уж наверняка никого не встретишь, а на станцию он успевал к первому поезду в город, всегда уходившему из Эплвуда пустым.
– Она, твоя подружка, действительно ждет тебя в любой момент и в любом состоянии? – спросила я перед тем, как он вышел в заднюю дверь.
– Во всяком случае, она говорит, что ждет, – ответил он и, осторожно подбирая слова, в свою очередь, спросил: – А что было с теми, кто… не решился выбрать свободу?
– Они доставили мне много хлопот, – усмехнулась я. – Один весил не меньше двухсот пятидесяти фунтов…
Он тоже усмехнулся – у него обнаружилось даже чувство юмора.
А потом он ушел.
Не знаю, почему я переметнулась на их сторону. На сторону тех, кто всегда ждет наших мужчин, а они все не приезжают к ним насовсем, все возвращаются к нам экспрессом в пять двенадцать и никак не решаются выбрать любовь и свободу. На сторону тех, кто готов принять их в любое время и в любом состоянии. В какой-то момент я поняла их, и мне показалось, что я стала такой же. Но было уже поздно, Эл не мог вернуться, даже если бы и захотел. Я сама сделала все для того, чтобы он не вернулся.
Впрочем, мне только показалось, нет, я не стала одной из них – тех, кто любит. Но я стала их уважать. В конце концов, любить не легче, чем добывать деньги. Просто умеешь, как правило, одно из двух.
На вторую неделю поисков, допросив всех жителей городка – и никто, вопреки моим опасениям, не вспомнил меня, привычное не запоминается, – допросили наконец и бегуна. Он, конечно, сказал, что видел меня с мужчиной в тот вечер, и очень точно описал внешность и мою, и Энди. Но я, когда мне предъявили его показания, просто пожала плечами и безразлично сказала, что он ошибается. Он был чужим в нашем городе, и ему не поверили, а он не настаивал.
А Рамон твердо заявил, что не видел меня в тот вечер. Он очень рисковал – у мексиканца, чужого дважды, были бы большие неприятности, если б выяснилось, что он лгал полиции. Он всегда мне нравился, Рамон…
Лизи однажды подошла ко мне в кондитерской и спросила, не со мною ли все-таки шел Энди тогда по берегу озера.
– Да, со мною, а потом я его убила, расчленила бензопилой и наделала бифштексов, – сказала я. Лизи шуток вообще-то не понимает, но на всякий случай осторожно улыбнулась. Собственно, отсутствие Энди никак не сказалось на ее жизни: днем он и так проводил все время не дома, а ночью спал точно так же одиноко, как тогда у меня…
Боже, если бы Эл вернулся!
Старик и дама. Двойной портрет соседей художника
Кто-то топтался у моих дверей, и я не стала дожидаться, пока маньяк начнет действовать, – сбросив туфли, прокралась через холл и распахнула дверь так решительно, что стекло в ней звякнуло, а оставшийся с Рождества венок едва не свалился. Любимый Walter PPK чуть дрожал в моей руке как раз на уровне лба гостя. При стрельбе самое сложное – не всегда можно упереться дулом в цель.
Шел влажный крупный снег, городок наш, как всегда днем, был пуст, будто после взрыва нейтронной бомбы. Только через три дома от моего трудолюбивый мистер Голдфарб чистил большой лопатой дорожку, ведущую к его крыльцу, хотя никто, кроме него самого, не ходил по этой дорожке лет пять. Кто, спрашивается, будет ходить к пенсионеру с прекрасным здоровьем, лишающим надежды на наследство не только детей, но и внуков?
Совершенно другой пенсионер стоял сейчас на моем крыльце, его звали мистер Уилсон, и жил он не через три дома от меня, а примерно в полумиле по дороге к железнодорожной станции, на нашей бесконечной Янг-стрит. Как и все жители Эплвуда, одного из самых приличных и, безусловно, самого тихого городка в Нью-Джерси, я знала мистера Уилсона. Не знать его невозможно: весь день, от рассвета до заката, он сидит на своей веранде в старом, слегка развалившемся кресле-качалке и без всякого выражения смотрит прямо перед собой. Каждый проходящий по улице неизбежно попадает в зону этого взгляда, некоторое время передвигается в ней и наконец выходит из нее, а некое записывающее устройство внутри мистера Уилсона фиксирует очередной движущийся объект и выключается в ожидании следующего. Если бы у Пентагона было устройство слежения за всем, что движется, равное мистеру Уилсону, русским пришлось бы нелегко.
Сидя на веранде, мистер Уилсон никогда ничего не читает.
А что мистер Уилсон делает от заката до рассвета, не знает никто.
Независимо от погоды на голове мистера Уилсона косо торчит клетчатая красно-синяя охотничья шапка козырьком назад, чем доказывается его безусловное и давнее знакомство с Catcher in The Rye [2] , а тело его спрятано в длинный пастуший плащ. Лицо у него коричневое и в таких глубоких складках, что никто и не подумает о загаре – разве о том, который можно получить в крематории.
И на коленях этого пугала всегда лежит полицейский Remington 870.
Словом, весь мистер Уилсон в таком виде представляет собой оживший – хотя и не вполне – персонаж из классического боевика категории В. Только кассеты с теми стариками валяются в картонном ящике в подвале, а видеомагнитофон для их оживления сто лет назад сломался и отправлен на свалку; напротив, мистер Уилсон жив, целехонек и стоит у моей двери… Интересно, подумала я мельком, почему полиция позволяет ему сидеть на крыльце с дробовиком.
– Миссис Л., – он обратился ко мне по фамилии моего последнего мужа, бедняги Эла, пистолета он будто и не заметил, – простите, что тревожу в столь поздний час (было что-то около трех пополудни!), но у меня есть важный вопрос к вам: не слышали вы сегодня ночью выстрелов на нашей улице?
Он, конечно, не мог избежать старческого слабоумия, возможно, даже Альцгеймера, но не производил впечатления дурака. Можно тысячу раз впасть в слабоумие и полностью забыть свое имя – но ведь от этого не станешь глупее. Точно так же, как тот, кто прекрасно помнит все, включая свой почтовый код, не делается благодаря этому умнее.
– Я ничего не слышала, мистер Уилсон, – я сунула пистолет за пояс джинсов сзади, тоже сделав вид, что не тыкала его минуту назад в нос человеку, и посмотрела вниз и немного вбок, как приличествует девушке, беседующей с джентльменом. – Однако я сплю очень крепко… с тех пор, как мой муж, несчастный Элайя… Ну, вы знаете… Нет, я ничего не слышала, сэр. Не хотите ли войти и выпить чего-нибудь?
Явление этого задержавшегося клиента эплвудской похоронной конторы «Луис Манчини и сын» – единственное кирпичное здание в городке, не считая железнодорожного склада, – заинтересовало меня, и я мгновенно решила не отпускать его, пока не пойму вполне, в чем дело. А свои мгновенные решения я выполняю всегда – в отличие от зароков и обещаний.
Мы расположились в гостиной – я, как обычно, на диване, спиной к свету из двери на кухню, а он в кресле, сразу застывший, будто в своей качалке. Полы плаща лежали на полу. И сейчас к его неподвижности очень пошел бы Remington на коленях, но, видимо, он взял за правило ходить в гости без оружия. Он держал стакан, в который твердо налил скотча до половины, а в моем стакане джина было вдвое меньше, чем хинной воды.
– Мэм, вы не слышали выстрелов потому, – сказал он, – что никто не стрелял. А если бы выстрелы были, вы непременно их услышали бы.
Меня всегда восхищают люди, своим умом дошедшие до того же, что и я.
– Вы совершенно правы, – сказала я. – Вот, например…
– Дослушайте меня до конца, не перебивая, – сказал он, не дослушав и перебив меня. – Итак, в нашем городе все далеко слышно, потому что здесь нечего слышать. В Эплвуде всегда очень тихо, так что, когда я кашляю у себя на крыльце, вы можете желать мне здоровья – могли бы, если бы, как и все местные, не были так ужасно воспитаны…
Я все же перебила его.
– А разве вы не коренной эплвудец? – спросила я с искренним удивлением.
– Я живу здесь всего двадцать пять лет, немногим больше, чем вы, – ответил он. – Поселился, когда ушел на покой. И с тех пор считаюсь местным пугалом…
– Ну, что вы, – опять перебила я его, намеренно затягивая разговор, который меня прекраснейшим образом развлекал, – я, например, вовсе не считаю…
– Да заткнитесь вы, черт бы вас побрал! – он заорал так, что, по его теории, вопль услышали в новом районе Пэрадайз-Хиллз, за озером. – Я отлично знаю, что обо мне думают все, включая вас, и полагаю, что все правы, я и есть пугало, воплощенная деменция. И вас ждет та же старость, если доживете. Однако я не всегда сидел на крыльце в дурацкой шапке и с ружьем на коленях. И я решил вам рассказать кое-что о себе и своих обстоятельствах, причем не приму никаких возражений – я выскажусь, даже если для того, чтобы заставить слушать, мне придется вас связать.
– Но почему именно я? – Голос мой сорвался, он меня действительно напугал.
– Потому что вы корыстны, жестоки и решительны, потому что за последние пять лет вы совершили по меньшей мере семь безнравственных и достойных общественного осуждения поступков, начиная с того дня, когда исчез ваш муж Элайя, и заканчивая недавней историей…
– Хватит! – я попыталась прекратить это безумие, за какие-то десять минут полностью заполнившее мир. – Я на самом деле не желаю больше вас слушать, мистер Уилсон. Спасибо, что заглянули…
Он усмехнулся, если этим словом можно описать оскал трупа, и, откинув полу плаща, открыл ружье, висевшее в специальных петлях, неаккуратно пришитых к подкладке.
– Я на вашем месте тоже изображал бы непонимание и возмущение, но быстро сообразил бы, что это не поможет. Я знаю все. А каким образом я это узнал – не ваше дело. Ну, предположим, я просто умею анализировать раздел происшествий в «Эплвудской хронике». И если вы не подчинитесь мне, я позвоню в эту газетку…
– Вы просто старый параноик, – я подумала, не закурить ли, но вспомнила, что уже два года назад бросила. Потом я подумала, не вытащить ли из-за спины пистолет, но отказалась и от этой идеи, Walter обязательно зацепится, а старик наверняка выдернет ружье за секунду, что-то мне подсказывало, что ему уже приходилось бывать в таких ситуациях. – Какого дьявола вам от меня нужно?
– Теперь слушайте внимательно, – он наклонился ко мне и заговорил еле слышно, так что и я оказалась вынуждена склониться к нему. – Ваши качества, которые я перечислил, делают вас идеальным кандидатом…
Не знаю, сколько длился его рассказ. Впрочем, когда он закончил говорить и допил второй стакан скотча, уже стемнело.
Значительную часть своей жизни он служил охранником в одной из самых известных художественных галерей Нью-Йорка, название которой украшает список достопримечательностей города. Он был старателен, молчалив, жил холостяком и за все это ценим начальством, которое вообще-то относилось к работникам весьма подозрительно…
И все эти годы он сотрудничал с мощной шайкой похитителей шедевров, вернее, был одним из важнейших ее членов. Дело шло планомерно, без спешки и неудач.
Четверо первоклассных, если не великих живописцев, обосновавшись в одном из тех кварталов Гринич, где бородатые люди в заляпанных краской вельветовых штанах составляют большинство населения, писали неотличимые копии временно выставленных в галерее полотен. Они работали в прекрасно оборудованном подвале по сделанным цифровыми аппаратами безупречным снимкам. Подвал располагался под их официальной мастерской, где они для легальности создавали из мусора и ржавой жести современное искусство и даже продавали его каким-то придуркам, вызывая зависть соседей-коллег. Но подвальных художников не очень интересовали даже заработки, тем более шарлатанские, – они соревновались с гениями.