Четверо первоклассных, если не великих живописцев, обосновавшись в одном из тех кварталов Гринич, где бородатые люди в заляпанных краской вельветовых штанах составляют большинство населения, писали неотличимые копии временно выставленных в галерее полотен. Они работали в прекрасно оборудованном подвале по сделанным цифровыми аппаратами безупречным снимкам. Подвал располагался под их официальной мастерской, где они для легальности создавали из мусора и ржавой жести современное искусство и даже продавали его каким-то придуркам, вызывая зависть соседей-коллег. Но подвальных художников не очень интересовали даже заработки, тем более шарлатанские, – они соревновались с гениями.
Свежее, но уже состаренное в подвале по новейшим мошенническим технологиям изделие доставлялось в галерею и там сохранялось до срока – это была часть работы, за которую отвечал мистер Уилсон. А в ночь перед тем как картина должна была уйти к покупателю, он же впускал тех, кто мог отключить сигнализацию ящика из броневого стекла, предназначенного для защиты полотна от сумасшедшего с ножом и кислотой. После этого за несколько минут подлинный холст заменялся в раме на точно такой же, но истинной ценою почему-то на миллион-другой меньше.
Вынесенная из галереи картина переправлялась через разветвленную сеть курьеров на какой-нибудь противоположный край света, где одержимый коллекционер, не смущаясь явно криминальным происхождением предложенного товара, легко расставался с невообразимыми деньгами ради того, чтобы навсегда спрятать великое творение от человеческих взглядов в секретной комнате своего замка… А одураченный официальный покупатель платил галерее почти столько же за приличную копию.
И счет мистера Уилсона, открытый, естественно, на Каймановых островах, понемногу прибавлял нули.
Но однажды он решил выйти из бизнеса – выйти так, чтобы напоследок по меньшей мере удвоить свое состояние, поселиться где-нибудь в глуши и уже до конца жизни ничего не делать – только читать книги по истории живописи и рассматривать репродукции в альбомах. Теперь, спустя четверть века, ему стало понятно, что решение было ошибочным, а тогда он действовал твердо и быстро. Он сообщил – анонимно – в несколько газет, что в знаменитой галерее посетители уже давно любуются подделками, их же и покупают. По меньшей мере одна из десяти выставленных и сейчас работ – безукоризненная фальшивка. Разразился скандал буквально на весь мир. Владельцы галереи что-то заподозрили, однако он опередил их: сам пришел и заявил, что может указать все еще не проданные подделки и сообщить, в каких примерно направлениях отправлялись подлинники. Но сделает он это только за определенную – он назвал, с некоторым запасом, ровно столько, сколько, как он считал, ему понадобится до вероятного конца жизни, – сумму, при условиях полной неприкосновенности, и чтобы никакой полиции. Говорил он с младшим из директоров наедине. Вы же понимаете, сэр, что против меня, если что, у вас нет никаких улик, а наш разговор не записывается, уж я-то знаю всю здешнюю электронику…
Все прошло идеально. Он получил желаемое из музейного бюджета «на поддержание безопасности» – и исчез. Обитателей мастерской с подвалом арестовали первыми, потом взяли специалистов по сигнализации – они попытались заняться просто сейфами, провалились из-за нехватки опыта, согласились сотрудничать со следствием и рассказали всю историю обворовывания галереи. Курьеров находили по одному, причем они не могли уже припомнить, о чем именно идет речь. Коллекционеров обвинить не удалось – там, где счет идет на миллионы, побеждают миллионы. К тому же не везде FBI пока действует так свободно, как хотело бы.
А он купил домик в тишайшем и достойнейшем Эплвуде и сел на крыльце, на всякий случай держа ружье на коленях. Глядя прямо перед собой, он видел не пустую Янг-стрит, а великие картины, которые раздваивались и расплывались в воздухе перед его глазами…
По ночам он рассматривал репродукции и пытался понять тайны гениев.
Он был уверен, что все кончено и забыто, и не придавал достаточного значения тому, что своим предательством создал себе по крайней мере сотни три решительных, жестоких и умелых врагов.
Они нашли его спустя двадцать пять лет.
Они пришли ночью и назвали свою цену: никаких денег, только единственный холст, тот подлинник, который он чудом утаил тогда от всех. «Старик и дама. Портрет соседей художника». Семнадцатый век.
Они могли бы сразу убить его, но понимали, что сами ни за что не найдут картину. Уж если он успешно спрятал ее тогда, то, наверное, и теперь прячет надежно. Поэтому они предложили ясно и твердо: жизнь за холст. И пообещали вернуться в пятницу, послезавтра.
– А вот и она, – закончил мистер Уилсон и откинул вторую полу своего необъятного плаща. Я увидела металлический футляр-тубус, торчащий из узкого кармана, пришитого к подкладке такими же кривыми стежками, как и петли для ружья. – Я не расстаюсь с этими вещами.
В комнате стало уже совсем темно, я включила высокую лампу, ту, что рядом с диваном, так что его лицо оказалось освещенным, а мое – в тени. Он поморщился, но не двинулся с места.
– Итак, что вы предлагаете мне? – сама удивляюсь, откуда у меня берется хладнокровие в таких случаях, которых и было-то в моей жизни… семь… ну, девять… – Сесть на крыльце рядом с вами и в ночь на субботу отстреливаться вместе, пока полиция не подоспеет, чтобы арестовать или просто прикончить нас обоих? Это войдет в историю Эплвуда…
– Я отдам вам эту картину, – старик ответил преувеличенно громко, так упрямые люди произносят мучительные для себя слова. – Мы с нею прожили вместе хороший срок…
– Примерно такой же вы отсидели бы в федеральной тюрьме, если б тогда полиция все же занялась вами, – не удержалась я, но мистер Уилсон будто не расслышал моей глупой фразы.
– Но теперь я не хочу оставлять ее у себя, – продолжал он все тем же тоном говорящей машины. – И не потому, что эти… эти люди в ближайшие дни обязательно убьют меня, чтобы забрать картину. Я уже совершенно не боюсь смерти…
И опять я не сдержала обычную свою иронию, в которой поровну издевательства и сочувствия.
– Никто не боится смерти до тех пор, пока не поймет, что она неизбежна, – сказала я.
– Вы не правы, – вдруг вполне человеческим голосом ответил он, – я как раз и перестал бояться смерти тогда, когда точно узнал не только о ее неизбежности, но и о близости. Доктор Вэйнстайн…
Я промолчала, но, видимо, как-то дернулась, потому что он кивнул, отвечая на незаданный мною вопрос.
– Да, доктор Вэйнстайн приглашал в прошлом месяце консультанта из Филадельфии. Конфиденциально, за большие деньги… И теперь я точно знаю, что никакая пуля не опередит рак моей поджелудочной больше, чем на несколько недель. Они еще сэкономят мне деньги, которые я трачу на нелегальные обезболивающие. Но я не хочу, чтобы картина досталась им даже после моей смерти. В конце концов только это мне и остается: перехитрить их напоследок…
– Но почему?.. – Я действительно недоумевала, чем объяснялся его выбор, выбор этого джинна, высвобожденного филадельфийским онкологом.
– Потому что вы так же любите деньги, как я любил когда-то, и готовы на все, чтобы их получить. В серьезных предприятиях лучше иметь дело с мошенниками, они, в отличие от порядочных людей, не подвержены беспричинной злобе, бесплодной зависти и жажде бессмысленного разрушения. Мошенник никогда не сделает того, что ему невыгодно. Поэтому вы, мэм, выждете пару месяцев после ночи с пятницы на субботу и только тогда начнете действовать. Вы ведь понимаете, что если они выследили меня, то вас найдут уже на третий день после того, как вы обратитесь в этой стране к любому перекупщику краденой живописи?
– А что же я должна делать ночью на субботу? – понемногу я приняла его тон и уже говорила обо всем этом, как о чем-то реальном. Похищенный шедевр, убийцы, международная мафия… Это плохое кино. У нас в Эплвуде если что-то и происходит, то без всякой стрельбы, как правило. – И что в субботу утром?
– Как только ночью вы услышите выстрелы, вызывайте полицию и не волнуйтесь – картина останется у вас, к приезду копов я уже буду похож на мишень, использованную взводом рейнджеров. А утром звоните в какое-нибудь бюро путешествий, только в городское, а не здешнее, и заказывайте билет… Ну, в Сингапур, например. В апреле там прекрасно, а раньше вам не следует бежать отсюда. Понемногу подыскивайте покупателя картины, но не продешевите. И мой вам совет: не продавайте дом, не обращайте внимания соседей на свой отъезд. Потом, лет через пять-шесть, избавитесь от него через подставных лиц. Вам ведь приходилось узнавать о неожиданных бегствах из Эплвуда, не так ли? Вот, к ним прибавится еще одно.
– А если они вас не убьют? – вслед за ним я отказалась от деликатных иносказаний. – Что будет с картиной?
– Вы вернете ее мне, – он усмехнулся, снова немного напугав меня оскалом скелета. – Вернете, никуда не денетесь, я еще протяну достаточно, чтобы, если вы не захотите выполнить все условия, рассказать кое-что какому-нибудь репортеру…
– А когда вы все же умрете, – я уже вовсе перестала выбирать слова, – куда денется картина тогда?
– Посмотрим, – коротко ответил он. – Посмотрим… Возможно, вы получите ее при любом исходе, но… Если я переживу утро субботы, мои планы, возможно, изменятся…
Он в третий раз усмехнулся, и теперь уже мне стало страшно по-настоящему, но я взяла себя в руки.
– Я согласна, – сказала я.
– Вы все поняли в уже сказанном? – спросил он. – Тогда поговорим еще немного о деталях. Толковая инструкции ведь всегда состоит из двух частей – собственно инструкции и указаний, как ею пользоваться…
После этого мы говорили еще около часа.
Потом он ушел, и вскоре раздался телефонный звонок. Разговор занял еще с полчаса, и заснуть после этого удалось не сразу – словом, у меня была тяжелая ночь, а следующая, с пятницы на субботу, была еще тяжелее. От волнения я то и дело начинала дремать, сидя за рулем своего Mini . Наконец я услышала их приближающуюся машину – в Эплвуде действительно все слышно издалека – и поехала им навстречу.
Я запросила треть того, во что они сами оценили сделку. Всю жизнь я претендую только на треть, этому когда-то научила меня лучшая подруга: такая сдержанность смягчает партнеров… Договорились, что они принесут все деньги в бар Рамона днем в понедельник – раньше не успеют. То есть мою часть они выплачивают немедленно, но с долей старика придется повозиться.... Им предстояла действительно большая работа.
Утром во вторник мистер Уилсон снова стоял на моем пороге.
– Итак, мэм, я жив и предлагаю вам все пополам, это просто из симпатии, – он оскалился, пытаясь, как обычно, выдать этот кошмар за улыбку.
– На черта вам деньги, мистер Уилсон? – спросила я.
– А, вы насчет рака?! – он захохотал, как и подобало скелету, со скрежетом и лязгом. – Производит впечатление, да? Даже на вас подействовало… Честно говоря, у меня был расчет именно на рак как главную подробность мелодрамы, которую мы должны были разыграть. И внешность у меня подходящая. В общем, сработало… Нет уж, никакого рака. Я собираюсь прожить еще достаточно, чтобы потратить свою долю, по крайней мере большую ее часть.
– Да, мне далеко до вас, мистер Уилсон, – признала я. – Вообще-то я всегда беру треть, но в данном случае… Маловато. Мне причитается компенсация за то, что я выставлена дурой.
– Берите половину, как договаривались, – великодушно согласился он. – Но каковы идиоты, а? Столько лет искать меня, но не узнать, что тогда я не успел устроить подмену подлинника, так что в моих руках осталась подделка! Не понять, что, идя к вам, я был уверен в слежке! Когда они позвонили?
– Через полчаса после вашего ухода, – сказала я. – Каждый может ошибиться… Вот ваша доля, мистер Уилсон.
Взяв чемоданчик, он не взглянул на его содержимое. Впрочем, мог бы и посмотреть – он неплохо разбирался в живописи, но явно ничего не понимал в деньгах.
И он не поинтересовался, где картина находится теперь. И то правда – на черта ему знать, где теперь эта подделка?
Он просто направился по Янг-стрит к своему дому. На ходу он поклонился неутомимому мистеру Голдфарбу. Снег все падал, а Голдфарб все махал лопатой.
В конце концов, это только справедливо – за фальшивку расплатились фальшивками. А сделать столько копий известного портрета президента Франклина всего за три дня – это, пожалуй, не проще, чем скопировать в одном экземпляре даже гениальный двойной портрет. Так что всем пришлось поработать в минувший уикенд…
Надеюсь, что моя половина напечатана Резервным банком, а не умельцами в каком-нибудь подвале. Ведь эти люди мне обязаны – другой посредник на моем месте содрал бы с них всю сумму настоящими, да еще всучил бы эту трубу со свернутым холстом, которая теперь лежит в моем багажнике.
Да, мистер Уилсон расстроится.
И, конечно, я не смогу убедить его в том, что старые приятели, которых он так ловко пытался обдурить, обдурили его самого без моей помощи. Слишком высокого мнения он о моем уме и слишком низкого – о морали. Хотя не совсем понятно, почему, считая меня совершенно бессовестной, он мне рассказал, что на самом деле хранил подделку. Наверное, ему просто хотелось рассказать это кому-нибудь… Или он желал увидеть именно мое восхищение его замыслом? Следует признать, он его увидел. Всего второй раз за свою жизнь я встретила не менее умного человека, чем я сама. Первый случай я когда-нибудь тоже опишу подробно…
Обнаружив обман, он, конечно, придет в ярость и, возможно, действительно попытается рассказать какие-нибудь грязные истории обо мне репортеру из «Эплвудской хроники». Да кто ж его станет слушать? Ведь он не только сумасшедший, но и, оказывается, приезжий.
А чужакам в Эплвуде не доверяют.
Правда, я тоже не из местных. Но, по крайней мере, я не торчу на крыльце с дробовиком в руках, а спокойно собираюсь на заседание нашего женского литературного клуба. Сегодня у нас очень важная тема для обсуждения – нет ли признаков мужского шовинизма в списке классиков национальной литературы, изучаемых в школах графства. Так вот: я считаю, что таких признаков полно…
Черт возьми, он ничего не потерял! Вместо копии, которая дешевле пошедших на нее красок, у него теперь чемодан денег, не стоящих бумаги, на которой они напечатаны. Никакой разницы, только справедливо.
Да и картину в конце концов я ему верну, если захочет. Мне она не нужна, а он к ней привык.
Мне почему-то жаль старика. Я вообще становлюсь все сентиментальнее с возрастом.
Каюта первого класса, мадам?
К концу лета наш тихий Эплвуд сделался мне мал, как становятся малы туфли к концу жаркого и напряженного дня. Обстоятельства сложились таким образом, что отъезд – конечно, на время – стал не только желателен, но и необходим. Не помню, говорила ли я вам, что в моей жизни всегда так: нужное приятно, а приятное правильно. Потому я считаю себя счастливой и даже, увы, не всегда могу скрыть это. Собственно, лишь осведомленность друзей, в особенности же подруг, о моей гармонии с миром эту гармонию и нарушает. Если вы хотите испортить что-нибудь хорошее, расскажите об этом людям. Они найдут способ.
Да, так вот: я решила отправиться в океанский круиз. Путешествие должно было продлиться две недели, как раз столько, сколько мне следовало бы отсутствовать в нашем городке. Туристическая компания обещала несравненный комфорт на корабле и незабываемые впечатления от экзотических стоянок не то на Восточных Карибах, не то на Западных Багамах – забыла сразу, поскольку совершенно не интересуюсь названиями ни на что не годных мест.
Перелет в Майами и сам Майами, состоящий из неряшливых пальм и похожих на бумажные коробочки гостиниц, в памяти не сохранился – ничего интересного, да и дважды двойной Beefeater c минимумом тоника перед вылетом рассеял впечатления. По секрету: я боюсь летать, так что за всю жизнь ни разу не поднималась в небо на трезвую голову…
Первый проблеск любопытства возник во мне, когда я попала в посадочный зал причала, у которого стоял суперлайнер Star Sky , второй или третий, если верить проспектам, по величине пассажирский корабль в мире – на нем мне и предстояло провести четырнадцать ночей и тринадцать дней.
Собственно, не было ни причала, ни лайнера – ничего, кроме гигантского, слегка ободранного ангара, перегороженного поперек линией кабин, в которых сидели не слишком любезные контролеры, проверявшие билеты и паспорта. Толпы, сотни, если не тысячи людей входили в этот сумрачный сарай с залитой солнцем улицы и растекались на короткие очереди к кабинам. Колеса чемоданов грохотали по неровному бетонному полу. Все это вместе наводило на мысли о каком-то насилии, мне вспомнились кадры хроники, которую снимали наци, – прибытие очередного эшелона с евреями в лагерь уничтожения.
Сходство усиливалось тем, что толпа была чрезвычайно разнородная.
Едва ли не треть ее составляли явно дорожные и строительные высокооплачиваемые рабочие. До кризиса было далеко, и они могли потратить три-четыре тысячи на две недели семейного отдыха. Это были хмурые люди в длинных и широких шортах, таких же длинных и широких майках, в золотых цепочках с амулетами на жилистых шеях, с бритыми головами, похожими на шары для боулинга. Их можно было бы принять за мелких гангстеров, если бы не кроткие выражения лиц. Жены в обтягивающих брючках и блистающих всеми металлическими оттенками широких блузах держали руки перед собой, будто изображая рождественских зайчиков или собираясь сдавать отпечатки пальцев – на самом же деле следя, чтобы свет все время падал на дешевые колумбийские изумруды в уродливых оправах. При этом и мужчины, и женщины непрерывно что-то ели. Это, конечно, секрет, но я не люблю рабочий класс.