Джеймс Ганн Рождество ежедневно
Вот и остались позади невыносимые три года моего добровольного заключения. Там, среди равнодушных глыб метеоритного пояса, в тесноте навигационного маяка, только ожидание этой минуты спасало меня от безумия. И мечта о Джин...
Наконец я ступил на Землю. «Господи, какое здесь пекло» — первое, что я подумал. После искусственного климата маяка земля казалась горячей, а воздух — влажным и липким.
Вместо бурного восторга, естественно, впрочем, по возвращении, реакция моя оказалась чисто физической, а нервное напряжение, копившееся все три года, еще ждало своей разрядки. Лица снующих вокруг людей действовали угнетающе, мучила неясная тревога. Что-то было не так, но сейчас я думал лишь об одном.
Джин... Почему она не встретила? Еще на подходе к Земле я послал ей телеграмму. Неужели не получила? А я так хотел поскорее увидеть ее...
Я вновь перечитал казенный бланк: «В случае Вашего согласия на возобновление контракта мы со своей стороны готовы удвоить ставки…»
От бездонного неба, испещренного невесомыми облачками, кружилась голова. Сто семьдесят пять фунтов моего тела, отвыкшего от нормального тяготения, стали здесь тяжелым бременем. Но не это сгибало меня — другое, не имеющее отношения к законам природы.
Какова цена трех лет человеческой жизни? А самой жизни?
Пятьдесят тысяч в год? А сколько стоит одиночество? Чем вообще измеряется жизнь? Быть может, тем, чем заполнена? Три года на маяке показались мне целой жизнью, и я не берусь оценить ее в долларах. Теперь они предлагают сто тысяч в год. Будто одну жизнь можно продать дважды! Я не могу согласиться. Я уже продал.
Сто пятьдесят тысяч… Я богач! Джин не могла много истратить, к тому же на службе ей платят вполне прилично. Теперь мы лет десять сможет жить роскошно и еще двадцать — приемлемо.
Я вспоминал ее милое лицо в обрамлении золотистых локонов, голубые, чуть раскосые глаза и нежное тело, чуть полноватое, но всегда желанное. Все три года я вспоминал ее в мельчайших подробностях. Изучил лучше, чем самого себя. Где же ты, Джин?..
Я заспешил. Такси или метро? Мне захотелось пошиковать. Как пошлы эти двадцати пятицентовые турникеты! Но метро быстрее, это и определило мой выбор. Где ты, Джин?..
Нет, это еще не Земля. Жаркий и душный бетон давил на меня со всех сторон. А я хотел упасть в траву, руками ощутить Землю, сдавить в ладони мягкий комок, чтобы он просыпался меж пальцев в траву…
Воняло в метро омерзительно. Под ногами попадались какие-то огрызки, обрывки газет. Размалеванные подростками стены уродовались еще и ободранными плакатами. «Поезд — один доллар», — сообщало самое заметное из них. Я поморщился. Не слишком ли подскочили цены за три года?
Я опустил монету в широкую щель турникета. Механический страж злобно лязгнул и пропустил меня.
Нетерпеливо прохаживаясь взад-вперед по пустой платформе, я от нечего делать, изучал рекламные щиты. Прежде их было гораздо меньше, да и выглядели они скромнее и понятнее.
На одном из них переливались цветные разводы, напоминающие нефтяные пятна на воде. Смысл ускользнул, но щекотал нервы где-то на уровне подсознания. Когда я уже отводил взгляд, вдруг появилось что-то круглое, сдобное, очень сексуальное и пробежали слова «Будь, как все, на высоте, покупай товар везде!»
На другом щите хаотически перемигивались разноцветные пятнышки. Но тут бессмысленная рябь слилась в нечто знакомое — белый цилиндрик, с дымком. Память услужливо воспроизвела расслабляющий аромат сигарет. Страшно захотелось курить, даже дух занялся.
Последний раз я курил перед отлетом на маяк. Три года я и не помышлял о сигаретах. Но теперь накатило неодолимое желание затянуться.
Еще в космосе, по пути на Землю, я мечтал только об одном: стакан холодного молока, хрустящей горькой луковице — чтобы слезы из глаз — и паре помидоров. И чтобы все было свежее. Наверное, всю оставшуюся жизнь я не смогу даже глядеть на консервы.
Из тоннеля донесся нарастающий гул. К нему добавился железный перестук, прерванный визгом тормозов. У платформы остановился поезд. Никто не выходит на этой станции, и я без помех прошел в вагон. Дверцы сомкнулись, поезд плавно начал разгон. Яркий свет люминофоров сменился темнотой тоннеля.
В вагоне сидело не более десяти человек. Отрешенные лица пустыми глазами смотрели в никуда, тела, казалось, окаменели. Женщины, одетые в шорты кричащих расцветок, отличались от мужчин лифчиками с отверстиями, из которых вызывающе торчали накрашенные соски.
«Мода, конечно, прогрессирует, — ошарашено подумал я, — но ведь это сущее уродство!»
«Тр-р-рбум-бум!» — взревела вдруг музыка. От неожиданности я вздрогнул. Рев без пауз, но с резкими диссонансами рвал уши. Звуки неслись со всех сторон, я не мог обнаружить динамик.
«Чаруй, пленяй, меньше думай, покупай!» — визжал хор.
Я взглянул на неподвижных людей. Похоже, шокирован был один я.
Поезд остановился. Музыка смолкла. Несколько пассажиров вскочили и торопливо вышли из вагона. На их места расселись другие, большинство — с небольшими свертками в руках.
Полуобнаженные женщины, несмотря на три года воздержания, совсем не привлекали меня. Что же со мною творится?
Они сидели молча, неподвижно, похожие на выключенных роботов. В пустых глазах и на каменных лицах я не мог прочесть ничего человеческого. Может, что-то произошло не со мной, а с ними?
Дверцы с лязгом сошлись. Поезд тронулся. «Ва-а-а-ду-ду-ду!!!» — опять заорало в вагоне. Стекла задребезжали, резонируя.
«Куришь много? В душе пусто? — забухало исступленно: — Помогает БИЛЛОУСТО! — Многоголосый вой перешел почти на ультразвук: — БИЛЛОУСТО всех спасет!!! Покупай, и все пройдет!!!»
Затем тихонько, даже ласково:
— Душе откроешь врата рая, БИЛЛОУСТО покупая!
Смолкло. Блаженная тишина мягко зазвенела в ушах.
«Биллоусто, — раздраженно подумал я. — Чтоб ей пусто…»
«Ва-а-а-ду-ду-ду!!! — все началось снова. Я втянул голову в плечи. — Куришь много?…» — отдавалось болью в голове.
Я рухнул на скамью рядом с пожилым мужчиной.
— Здесь что, всегда так?! — спросил я, стараясь перекричать вой. — Для чего это?
Старик никак не среагировал. Я схватил его за плечо и тряхнул.
— Что с вами стало? Почему эта штука так орет? Почему ее никто не выключит?
Старик даже не шелохнулся, паралитик и паралитик.
Поезд остановился. Обрушилась тишина. Старик молча встал и деревянной походкой вышел. Вошли другие. Все что-то жевали. Один из них красноватой слюнкой сплюнул на пол.
«Что творится? — мрачно подумал я. — загипнотизировали их всех, что ли? Может, какой-то наркотик?»
Поезд тронулся. Опять заревело. На этот раз женский хор методично тянул: «Успокойтесь… — а затем еще медленнее и нежнее: — успокойтесь…»
Я закрыл ладонями уши. «Засуньте вы это «успокойтесь»! Что вы с ним делаете? Жрете, пьете? Или это что-то сексуальное?..»
Нудиловка сменилась бодрым стаккато.
Из метро я выбежал, как из сумасшедшего дома. Я ровным счетом ничего не понимал. Может, это я стал чересчур чувствительным после трех лет тишины и покоя? Вокруг меня грохотала Таймс-сквер.
Я хотел купить для Джин что-нибудь достаточно ценное, чтобы показать ей, как я рад встрече. Но оглушительные звуки сразу выбили у меня из головы эту мысль.
Меж домов, размалеванным во все цвета радуги, разноцветными тряпками, гирляндами и прочей ерундой, спеша и толкаясь, перла толпа.
«Ночь тиха!» — орал динамик.
«Украсишь дом свой…» — обещал другой.
«Колокола звенят-звенят! Санта-Клаус ждет ребят! Белое Рождество…»
Все очень смахивало на бред. Может, это не я свихнулся, а все остальные? Я вытер пот со лба, прислонился к стене. Солнце полыхало в зените. От жары, что ли, они все повредились?
«Благословен, кто дает!» — радостно сообщала табличка, прикрепленная к треножнику, под которым болтался железный котелок. На тротуаре, рядом с треножником и напротив меня, стоял мужчина в пухлом красном полушубке, отороченном белым мехом. Голову прикрывал красно-белый колпак, грудь — грязно-белая борода.
Он брякал здоровенным колокольчиком. Чудовищный звон перекрывал звуки рождественских гимнов, доносившихся из дверей универмага.
— Дай-дай-дай. — как заведенный кричал мужчина. В котелке то и дело звякали монеты.
На меня накатило неодолимое желание вытряхнуть в котелок всю мелочь из своего кармана. Кое-как пересилив себя, я шагнул к мужчине и хлопнул его по плечу. Он прекратил бренчать колокольчиком и повернулся ко мне.
— Не скажете, какое нынче число? — спросил я.
— Пятое июля, дружок, — он с любопытством посмотрел на меня.
— Вчера, значит, было четвертое. День Независимости.
— Ага, а завтра будет шестое, — в голосе его чувствовалась издевка.
— Ты кто такой?
— Санта-Клаус, дружок. — Он дурашливо захихикал. — Ты-то откуда такой взялся?
— Там меня уже нет. А ты не слишком спешишь? Рождество-то когда еще будет?
— Все нормально, дружок. До Рождества сто сорок пять покупательских дней. Не пропасть же им. Что-то я не замечаю в тебе рождественского настроения.
— Рановато, по-моему, — сказал я и ткнул пальцем на старающееся вовсю солнце.
— А вам не жарковато? Я и без шубы плавлюсь.
— Так у меня же индихолод. На батарейках работает. — Он гордо пошлепал себя по животу.
— Что?
— Индихолод, говорю. Индивидуальных холодильник. Надел на себя — и никаких проблем! Ты с какой луны свалился, дружок? На днях Институт патент выкупил. Все об этом знают! Прибыль сразу подскочила на пятьдесят процентов.
— Что за Институт?
Тип в полушубке оторопело уставился на меня.
Ну, ты даешь! Институт Рекламы, дружок. Хочешь торговать? Так этот институт организовал курс обучения. Я кучу денег отвалил, чтобы мне разрешили торчать здесь. И не жалуюсь. Зарабатываю в два раза больше, чем раньше. Ладно, с Богом. Болтаю тут с тобой. Дай-дай-дай!
Колокольчик вновь забрякал. Посыпались монеты. Я попятился. В голове неотвязно вертелась дурацкая песенка: «Пусть не успел к Четвертому июля, так к Рождеству поспею в самый раз…»
«Ночь тиха» … «Снег искрится на дороге…» «Список подарков проверь дважды…» — вразнобой оповещали динамики. — «Тра-ля-ля-бум-бум…»
Июльское солнце свирепо жарило. Неподвижный воздух обжигал, от миазм перехватывало горло. Кто-то, волоча большую пушистую елку, больно толкнул меня. От злости у меня помутилось в голове.
— Такси! — заорал я. Такси!
Но машины, набитые пассажирами и барахлом в картонных коробках, проносились мимо. В отчаянии я заметался по тротуару, цепляясь о голые руки и запинаясь о голые ноги, расталкивая всю эту оцепенелую нежить.
— Такси!!!
В Обочину ткнулось одно из них. С трудом, расшвыряв по пути несколько баб с дырками в лифчиках, я прорвался к машине. Какое мне дело до этого сумасшедшего мира, если меня ждет Джин…
Я назвал шоферу адрес и в изнеможении откинулся на сиденье. Никогда еще я не был так ошеломлен. Такси тронулось.
«А-а-а-ву-ву-ву! Покупай! Покупай!…»
Открыв глаза, я увидел перед собой экран, на котором, словно капли воды на горячей сковородке, плясали разноцветные пузырьки. Музыка противно фыркала, по-гадючьи шипела.
«Что ты преешь, паренек, куда полезней холодок, — заорал кто-то дурным голосом. Я почувствовал, как челюсти сводит судорога. — Индихолод — вот ответ. Нежен и пушист, как снег! Др-р-р-р-ва-а-а!!! Покупай!! Покупай!!..»
Я забарабанил по деревянной перегородке. Открылось окошечко.
— Какого черта? — рявкнул краснорожий таксист.
— Выключи! — Я задыхался. — Сейчас выключи!!!
— Ты что, рехнулся?
— Может быть. Выключи… — простонал я.
— Каким образом? Она же автоматическая. Все претензии к конторе. Что с тобой? До сих пор никто не жаловался. Или запись барахлит?
Я захлопнул окошечко перед его рожей, скорчился в углу, заткнул уши руками и зажмурил глаза… Такси притормозило. Я открыл глаза.
По тротуару шла женщина. Взгляд привораживали длинные стройные ноги и спина, обнаженная до…
— Джин!!! — я забарабанил по стеклу.
— Чего опять?
— Выпусти меня!
Машина остановилась. Шофер выключил счетчик и повернулся ко мне.
— Тринадцать сорок восемь, — недовольно буркнул он.
Я бросил десятку и пятерку. Сдачи не надо. — Я выскочил из такси. — Джин!!
Женщина не обернулась, она целеустремленно шагала по тротуару. Раньше на нее то и дело оглядывались мужчины, но сейчас все были странно погружены в себя.
Поколебавшись — не ошибся ли? — я припустил за ней. Вблизи я разглядел, что некогда белокурые волосы ее стали огненно-рыжими. Я опять замешкался. Наконец я догнал ее и заглянул в лицо. Джин! Господи, что с ней произошло? Застывшее невыразительное лицо, пустые глаза, как и у тех, что в метро. Она не замечала меня! Лишь нагло торчащие из бюстгальтера оранжевые соски презрительно осматривали меня.
— Джин! Почему ты меня не встретила? Я послал телеграмму…
Она молчала. Я взял ее за руку.
— Джин!
Она, словно заводная кукла, вышагивала дальше. Я рванул ее за руку.
— Джин! — Никакой реакции.
Пока я соображал, что же мне делать, мы подошли к аптеке. Джин открыла дверь и вошла, я за ней. Злое любопытство разбирало меня. Джин встала в конец длинной очереди. Я наблюдал, стараясь унять холодок ужаса где-то под ребрами. Джин медленно, терпеливо приближалась к прилавку. Нет, дело было не в терпении. У меня сложилось впечатление, что она в этот момент вообще ничего не чувствовала, а может, и не думала.
Вот женщина перед ней получила от продавца какой-то пакетик. Подошла очередь Джин. Получив точно такой же, она обернулась.
— Фрэнк?! Как ты здесь очутился?
Глаза ее широко раскрылись, исчезла бездумная муть. Полные оранжевые губы мило улыбнулись. Она не очень походила на ту Джин, какую я помнил, но все-таки это была она, и я любил ее, и она радовалась мне! Она словно проснулась.
— Джин, — я счастливо рассмеялся. — Что с тобой стряслось? Ты какая-то странная.
— Глупенький! Ну, что может случиться со мной? Фрэнк, родной мой, как я рада, что ты вернулся.
Не стесняясь толпы, она крепко обняла меня и поцеловала. Я смутился.
— Не здесь, Джин.
— Никуда я тебя больше не отпущу. И никогда.
— Никогда, — согласился я. Я посмотрел на пакетик у нее в руке. — Что это ты купила?
— Не знаю, — пожала плечами Джин. — Рекламировали… — Она разорвала упаковку. — Зубная паста…— разочарованно сказала она.
— Разве ты не знала?
Джин взяла меня за руку, и мы вышли из аптеки.
— Как бы тебе объяснить? Все так изменилось, пока тебя не было. Ты бы лучше рассказал, чем занимался на своем маяке.
— А чего о нем рассказывать? Тоска! Изо дня в день…
— Постой, — прервала меня Джин. — Потом расскажешь. Дома.
— Мы три года не виделись, зато теперь не расстанемся никогда. А почему ты не на работе?
— Да ну ее… Бросила. Зачем? Разве у нас мало денег?
Я насторожился.
— И сколько у нас осталось?
— А я знаю? — дернула она плечами. — В арифметике я всегда плавала. И вообще, мне кажется, есть кое-что куда ценнее денег. К примеру, ты!
Сердце мое сжалось. Молодоженами мы безумно любили друг друга. Нам нелегко было расстаться, но я на три года продал свою жизнь, чтобы она ни в чем не нуждалась и имела все самое лучшее. Я гордо шествовал рядом с моей Джин, и меня тянуло к ней даже сильнее, чем раньше.
— Ты так спешишь домой, чтобы мы поскорее остались вдвоем, да? — я ее обнял и весело засмеялся.
— Ой, ну не надо, Фрэнк! — Она вывернулась из моих объятий. — Из-за тебя я могу пропустить сериал.
— Какой еще сериал?! — воскликнул я. — Ты что, не рада мне?
— Конечно, рада! Но ты же все равно здесь!
Мы подошли к нашему дому. Я взял Джин за плечи и развернул ее к себе.
— Что твориться, Джин? Что с тобой? Неужели за три года ты охладела ко мне?
— Ну перестань, Фрэнк. Ты же не животное.
Я хотел поцеловать ее, но она отстранилась.
Открыв дверь, она ринулась мимо меня в гостиную и сразу же уселась перед экраном. На лице ее, сразу как-то отупевшем, заплясали цветные полосы.
«Стиросам трет, стирает, Стиросам всем помогает! — бодро хвасталась песенка. — Стиросам, Стиросам все, что хочешь, чистит сам. Поспеши в универсам и купи там Стиросам!!!»
— А-а-а! — взвыл я.
Нескончаемая чушь болезненными уколами отдавалась в мозгу и, казалось, во всем теле. Наконец, после того как экран заполнила лоснящаяся задница, символизирующая, надо понимать, эффективность Стиросама, все исчезло и появился мужчина с черными, давно не мытыми волосами. Он хищно спивался губами в блондинку. Они словно склеились, поскольку отрывались друг от друга с невероятным трудом. Уж они то явно Стиросамом не пользовались — одежды их были убоги и грязны.
— Хватит, Джин! Выключи, — потребовал я.
— Отстань… — не отрывая глаз от экрана, ответила Джин. — Интересно же, что сделает Сандра. Рони Джон ее соблазняет, а она колеблется между долгом и желанием.
«О, Сандра, чей муж лучший друг мой! — молвил мужчина, закатив глаза, как припадочный. — имеют ли значения узы верности, богатства и пристойности, после того как ты познала, сколь глубока моя любовь к тебе. Ступай же со мной в хижину мою убогую, где предадимся мы похоти и разврату, о, желанная моя!!»
«О, Родни, желанный мой, — жеманно змеясь всем телом, отвечала блондинка. — Ты дал мне вкусить плода любви и страсти, что навсегда, я думала, покинули меня. Мечтаю я тебе отдаться, но долг и скромность — вот преграды, что на пути моем стоят. Прости меня, мой друг. Пойми мои страданья».