Они опять слиплись, но хаос красок тут же стер их тела.
«Стиросам, Стиросам! Трет, стирает, чистит сам!»
Меня передернуло. Весь мир рехнулся! Четырнадцать минут глупейшей рекламы и тридцать секунд идиотского до невозможности фильма! Куда канули ценности этого мира?
Я вскочил, протянул руку к телевизору. Мужчина, заполнивший экран ,ткнул в меня пальцем.
— Смотрите эту программу, — приказал он.
Я щёлкнул тумблером. Экран погас.
— Что ты делаешь, Фрэнк! — завопила Джин. — Ты же слышал, что он сказал!
Включив телевизор, она опять уставилась в него. Взбешенный, я выбежал из гостиной. Вдогонку, словно глас неумолимого рока, неслась противная песенка. Но я уже не слышал. Я стоял в дверях кухни и ошеломлённо пялился на невообразимое зрелище.
От пола и до потолка громоздилась, сверкала хромом и разноцветными упаковками здоровенная куча разной утвари. Электроприборы всех мастей и любой величины, кастрюли, жаровни, мороженицы. Что там еще — трудно было разобраться, но ни один их этих предметов ни разу не использовался, что можно было определить по невскрытым упаковкам.
Не уместившиеся в шкафах продукты — банки, бутылки, свертки, — валялись на полу. Содержимое бесформенных груд в углах невозможно было определить. Невероятная вонь удалила мен в нос. Я закашлялся и захлопнул дверь. Есть мне больше не хотелось.
Я сунулся в спальню. То же самое!!! Дверцы шкафов уже не держали груды белья. Все валялось на полу, перепутавшись в дикую смесь мехов и разноцветных тканей. Лишь к неубранной кровати вел узкий проход, да и он готов был исчезнуть под слоем ни разу не одеванных вещей.
«Они что, размножаются? — подумал я. — Трахаются, мутируют, превращаясь в безобразные карикатуры на самих себя?»
До сих пор удивляюсь, как я тогда не спятил.
Я заглянул в ванную, но удивляться уже не стал. Кувшины, бутылки, свертки, тюбики, зубные щетки — все переплелось в сюрреалистическом экстазе. Ванна им тоже понравилась. Я бы не осмелился разгребать эту кучу. «А моется она где?» — удивился я.
Уже почти весело я бегал от комнаты к комнате, не заходя в них, а только заглядывая. С меня градом катился пот, а голову назойливо сверлила мысль: «Что происходит? Что случилось с ними со всеми?»
Телевизор в столовой продолжал орать, но Джин куда-то запропастилась. Я с отвращением выключил его и огляделся. Где же Джин?
На полированном столике лежала ее сумочка. Я схватил ее и перевернул над столом. На желтый конверт я не обратил внимания — ясно, это моя телеграмма. Я продолжал рыться в небольшой кучке на столе.
Нашел! Черненькая продолговатая книжонка. Я раскрыл ее. Поступлений совсем чуть-чуть, а вот корешков очень много. Еще конверт. Красный. «Ваш счет исчерпан», — извещал стандартный бланк. Оставалось лишь пятьдесят долларов и шестьдесят центов.
Не густо, мягко говоря. Я продолжал искать. Где-то должна быть еще одна чековая книжка.
Ага. Вот. Тоже черная, только поменьше. Я полистал ее. Сколько снято! Что же осталось?
Сто двадцать один доллар… Невозможно! Три года в преисподней! Рехнуться можно!
Хлопнула дверь. Я оглянулся. Джин! В руках у нее был сверток.
— Ну вот, зачем выключил? — капризно, как ребенок, спросила она.
— Джин! — голос мой дрожал. — Где наши деньги?
— Ты о чем?
— Деньги где? Жалованье, что тебе выдала Компания за мою отсидку на маяке. Сто пятьдесят тысяч долларов. Где они?
— Но вот же чековая книжка, у тебя в руках. Там все указано.
Я упал в кресло. Меня буквально скрючило, и на время я лишился способности говорить.
Нет, на помешанную она не походила, рассуждала вроде бы разумно. Втолковывала мне вполне логично. Я даже готов был поверить в собственную бестолковость.
— Жизнь стала совсем другая, — терпеливо разъяснила мне Джин. — Чтобы достойно жить, теперь требуется покупать гораздо больше. Не спрашивай почему, но называется это жизненным уровнем, — назидательным тоном, как маленькому, втолковывала она. — А жизненный уровень с тех пор сильно повысился, вот.
— Но вот продукты… — перебил я. — Куда тебе столько? Их же за пять лет не съешь.
— Рекламировали… — рассеянно ответила она.
— А эти тряпки? Тебе и за всю жизнь не сносить. Сгниют раньше!
— Синтетика же не гниет, — удивилась моей дремучести Джин.
Я не стал спрашивать, что будет, когда комнаты забьются до потолка, вытеснив нас. Я испугался, что она ответит: «Начнем все сначала».
— Но как ты умудрилась столько истратить? — я уже хрипел.
— А что? «Кадиллак», новый кондиционер, — невозмутимо ответила она. — Ой, да еще много-много всяких штучек… — Она внезапно замолчала и быстренько так засеменила к телевизору.
— Не-ет! — закричал я. — Больше ты его не включишь!
— Хорошо, Фрэнк, — коротко согласилась она.
— Я жрать хочу. Марш на кухню! И чтобы никаких консервов! Бифштекс, лук, стакан молока.
— Хорошо, Фрэнк, — она послушно отправилась на кухню.
— А потом на неделю завалимся в постель! — крикнул я ей вслед.
Но получилось не совсем так.
Кухонная плита оказалась не подключена, пришлось давится холодными консервами. Что же будет дальше? Пожалуй, три года вне общества многовато для человека. Но жить-то как-то надо. Придется смириться и приспособиться. Но как? Я долго не мог уснуть, чувствовал себя обманутым, обидно до слез.
Снилась мне какая-то жуть. Я на маяке. Воет аварийная сирена, а я никак не могу проснуться. На маяк идет группа астероидов. Вот треснул прежний корпус, все крушиться. Нужен срочный маневр, а я никак не могу проснуться…
Я открыл глаза. Было темно, но я сразу сообразил, что я на Земле, в своей спальне, а кошмар творился наяву. Кошмаром стала вся Земля: все посходили с ума, и денежки мои вылетели в трубу. Три года невыносимого одиночества прошли впустую.
Я повернулся. Джин рядом не было. Моя Джин с огненно-рыжими волосами и анемичным телом куда-то ушла. Из столовой доносилась музыка, визжали и хрипели голоса.
Я с трудом добрался до двери, спотыкаясь о груды барахла. Джин в ночной сорочке неподвижно сидела перед телевизором, обалдело уставившись в него. По ее лицу, по стенам гостиной плясали разноцветные пятна.
Свирепая дрожь — казалось, что у меня на моих глазах вершиться мерзкое преступление, — прошла по мне волной и сменилась холодной яростью. Я ощутил тяжесть в руке. Латунный подсвечник! Где я его прихватил? Я прыгнул и изо всех сил ударил по экрану. От резкого хлопка заложило уши, со звоном посыпались стекла. Я бил, не переставая. Летели какие-то щепки, хрустела и лопалась электронная начинка, а я колотил и колотил, и не мог остановиться. От латунного подсвечника остался лишь изогнутый стержень, от телевизора — груда обломков.
Джин испуганно глядела на меня.
— Френк! — голос ее дрожал. — Френк…
— Немедленно ложись!
Она поднялась со стула, боязливо обойдя меня, и выскочила из гостиной. Я устало опустился прямо на пол.
Вот тебе и кошмарный сон… Бессмысленность, идиотизм происходящего не укладывались в голове. А, может, все проще? Сплю я себе на маяке и вижу всяческие сны. И чего только не присниться… Вот только никогда еще мне не снилось, что мне снится сон.
Боль почти парализовала руку, кровь ручьями стекала из глубоких порезов. Я отыскал в ванной полотенце и замотал руку. Вернулся в столовую. Сквозь шторы мало-помалу проступал рассвет. Снова сел. «Кто-то должен мне все это объяснить», — подумал я. Я вспомнил, кто мне может помочь, и встал. Под ногами захрустело крошево телевизора.
Я быстро оделся. Рука уже не кровоточила. Для начала я закрыл все двери, а ключи взял с собой. Вернувшись, я хотел застать Джин дома — нам еще многое предстояло обсудить.
Таймс-сквер грохотала. Нужное мне здание я увидел издалека. Оно высилось там, где сияли бы звезды, не погаси их день. Орали рождественские гимны, опять нещадно палило солнце.
«PER ASPERA AD ASTRA» — сверкали золотом буквы на фасаде здания.
Девиз нашего времени… Сейчас я крепко засомневался в этом. Не знаю, как насчет терний, но звезды выглядели паршиво.
— Здравствуйте. Входите, пожалуйста, — непривычно вежливо сказала секретарша. Хорошенькая, в обычном платье, она выглядела гораздо соблазнительнее тех, с дырками. — Господин Уилсон ждет вас. Можете пройти.
Именно из этого кабинета я отправился в космос три года назад.
— Вы ждали меня? — спросил я.
Моложавое лицо Уилсона выглядело по-прежнему обаятельным. Он приветливо улыбнулся.
— Да, я знал, что вы придете.
— Что происходит? Кто объяснит мне, отчего рехнулся весь мир? А может, дело во мне самом? Я ничего не понимаю!
— Присядьте, — спокойно сказал Уилсон. — Не спешите с вопросами. Три года — большой срок, а изменилось многое. Но для вас все произошло внезапно, и я понимаю, что вам приходится очень трудно. Хотите продлить контракт?
— Что происходит? Кто объяснит мне, отчего рехнулся весь мир? А может, дело во мне самом? Я ничего не понимаю!
— Присядьте, — спокойно сказал Уилсон. — Не спешите с вопросами. Три года — большой срок, а изменилось многое. Но для вас все произошло внезапно, и я понимаю, что вам приходится очень трудно. Хотите продлить контракт?
Я вздрогнул.
— Еще три года?
— Понимаю. Вам нелегко, — посочувствовал Уилсон. — Как бы вам объяснить… произошло в общем-то неизбежное. Все к этому шло. Немало потрудился Институт Рекламы, финансируемый различными филантропическими обществами. Институт изучал психологию потребителя и, судя по результатам, добился немалых успехов.
— В чем?
— В рекламе! — продолжал Уилсон. — Из искусства реклама превратилась в науку. Мы научились внушать потребителю покупать не только то, что ему нужно, но и то, что ему самому не пришло бы никогда в голову. И если раньше реклама принадлежала обществу, то теперь общество принадлежит рекламе.
Я старался его понять, а он продолжал декламировать:
— Еще предтечи научной рекламы нащупали верный путь. Суть его проста: подольше щекочите человека, и ему очень захочется избавиться от щекотки. Повторяйте, повторяйте, возбуждайте подсознание. И в один прекрасный момент оно овладевает человеком, и он неосознанно совершает поступки, которые в нормальном состоянии были бы невозможны. В нашем случае он идет и покупает.
Но этот метод применим не только в рекламе. Современное искусство, не затрагивая высшую нервную систему, воздействует непосредственно на рефлексы. Модернистская поэзия, атональная музыка, абстрактная живопись, к примеру, — все это неэстетично, непривычно и часто неинтеллектуально, но именно то, что надо! Человек становится послушным, а главное — предсказуемым.
Все это не ново. О силе внушения знали давно, но в широких масштабах применять не решались: пугала интеллигенция, сдерживало сочувствие. Много болтали о каких-то ужасных последствиях оглупления потребителя. Только забыли, что потребитель не любит жаловаться, а любит покупать. Да, реклама жестока. Она не дает вам времени на размышления в эмоции. Ну и что? Истинная правда должна быть голой, без всех этих призрачных обманчивых одежд. Уничтожьте эмоции, познайте правду, и вы станете богатыми.
Усвоив это, Институт стал коммерческим центром и теперь практически управляет обществом.
— Но это же ужасно! — Руки у меня тряслись. — Людей превратили в роботов с одной лишь программой: «Покупать! Покупать!»
— Ну и что? — спросил Уилсон. — Люди и раньше частенько становились роботами. Существовал даже специальный термин — «зомби». Причем если этим методом овладевали политики, то одурманенные толпы совершали чудовищные преступления. А у нас все в руках рекламы. Согласитесь, это довольно безобидно. Что плохого в том, что люди покупают и покупают? В результате процветает общество. Благодаря солидным окладам покупательная способность очень высока, а на былые безумства у человека просто не остается ни времени, ни эмоций. Чем же это плохо?
— Но они покупают ненужное!
— Ну и что? Это великолепно поддерживает оборот, повышает производительность, заработную плату и избавляет от угрозы кризиса перепроизводства, чреватого социальными взрывами.
— Но они же захватят весь мир! Кто сможет остановить их? Не эти же рабы! Хоть у кого-то голова должна оставаться ясной.
— Разумеется. Реклама действует на людей по-разному. Большинство подчиняется ей полностью, но редкие индивидуумы безразличны к ней. Они-то и управляют миром. Своего рода иммунитет к рекламе позволяет им следить, чтобы остальные покорно выполняли то, что от них требуется.
— У вас тоже иммунитет?
Уилсон кивнул.
— У меня тоже, наверное, тоже, — сказал я. — Я не испытываю никакого желания покупать.
Уилсон с интересом взглянул на меня.
— Реклама как наука о психологии толпы основана на норм…
— А я, значит, ненормальный? Вы это хотите сказать?
Уилсон поднял руку в примирительном жесте.
— Разрешите мне закончить. Но норме, я хотел сказать. В каком-то смысле вы и вправду ненормальны. Об этом говорит хотя бы то, что вы не сошли с ума за три года одиночества. Реклама эффективна только в обществе, где каждый чувствует себя своим. А вы и раньше своим никогда не были, и это только усугубилось за три года. Общества же ушло далеко вперед, и для него вы — ребенок, который должен еще приспособиться к нему.
— Приспособиться… — тупо повторил я. — Нет! Не хочу. Мне омерзительно такое общество. Я обязан сохранить свой иммунитет. Я не желаю превращаться в раба. — Я вспомнил Джин и свои бедные сто пятьдесят тысяч долларов. — Да и денег у меня нет.
— А жалованье?
— Попусту истрачено. Я нищий, — простонал я.
— Жаль. Об этом мы не подумали. Еще недавно такая сумма казалась весьма солидной, но ее съел возросший потребительский уровень. Но вы можете устроиться на работу. Мы поможем вам.
Я подумал обо всех этих призраках, что видел в метро, на улице, в магазинах. О Джин, порабощенной телевизором. Вспомнил свой дом, заваленный ненужным хламом. Представил, что мне придется жить со всем этим… И маяк, ничтожной песчинкой движущийся среди астероидов, показался мне милее этого бедлама.
— Постойте! — торопливо воскликнул я. — Я согласен возобновить контракт. — Я показал скомканный бланк. — Вот оно, ваше предложение. Можете не удваивать жалованье. Я согласен и на прежнее.
Уилсон сочувственно вздохнул и покачал головой.
— Теперь уже невозможно. Могу наперед сказать, что результат психологических тестов будет отрицательным. Если в прошлый раз вы просто улетали от общества, то сейчас восстаете против него. Совсем разные вещи. Вы понимаете?
Я услышал протяжный стон и не сразу понял, что стонал именно я.
— Что же мне делать?.. Я не могу вернуться туда, но и жить здесь тоже не могу…
Кошмар улицы безжалостно обрушился на меня.
«…Успокойся — веселись!..»
Калейдоскоп красок. Гирлянды, колокольчики. Новогодний придурок в полушубке. Свирепое солнце…
«Дай-дай-дай!..»
Вихри красок. Пляшущие пузырьки. Дымящаяся сигарета…
«Тр-р-р-р-р-бум-бум! Чаруй, пленяй, меньше думай, покупай!»
Пустые глаза, нафабренные соски…
«Ва-а-а-а-а-ду-ду-ду-ду! Куришь много? В душе пусто? Покупайте БИЛЛОУСТО! Ду-ду-ду…»
Роботы! Кругом одни роботы. Маршируют, орут, стучат!
«Бам-бам! — Покупай! Покупай! — Бам-бам!..»
Наконец-то мой дом. Я закрыл за собой дверь, заметно при этом пошатываясь.
«Стиросам, Стиросам трет…»
Перед новеньким сверкающим телевизором сидела Джин. Меня она не замечала. На застывшем лице мелькали разноцветные блики.
Меня так и кольнуло. Чековые книжки у меня, значит, она купила в кредит? Господи, какое болото…
Я лихорадочно перерыл карманы. Пусто! Ничего! У меня же был полный карман мелочи и пятьдесят долларов бумажками! Куда они пропали? Я продолжал обыскивать себя. Пусто! Не мог же я потерять…. И украсть не могли. Не может быть!!! Вот тебе и иммунитет!
«Дай-дай-дай», — смутно услышал я зазывной голос. Мне хотелось завыть.
Я метнулся в спальню. Расшвыривая тряпки, добрался, наконец, до письменного стола. Это где-то здесь. Но в ящиках письменного стола валялось все что угодно, только не то, что я искал. С треском и грохотом, раскидывая все на пути, я метался по дому. Бешенство душило меня. Не помню, как я оказался в подвале, но там, среди всяческого старья, я нашел его. Он чуть заржавел, но затвор ходил свободно. Я погладил его, вынул обойму, вставил патроны. Обойма четко вошла на место и защелкнулась. Все! Пора!
Я вернулся в гостиную. Телевизор надрывался впустую. Джин исчезла.
«Муж твой, — утешал блондинку Родни Джон, — являясь другом моим лучшим, не заподозрит никогда, что мы…»
«Бах!» — пуля пробила похотливую рожу Джона. Экран умер.
Сунув пистолет в карман, я выбежал из дома.
«Блям, блям, блям! Дай-дай-да…»
«Бах-бах-бах!» — задергался пистолет. Шут в красно-белом изумленно посмотрел на свой огромный живот. Крови не было, только дымок вился из отверстий. Медленно-медленно он повалился на тротуар. Тело его тихо сложилось рядом с треножником.
«Благословен, кто дает», — сообщала табличка.
— Что случилось?
— Кто-то выстрелил, и он упал.
— Санта-Клауса убили!!! Здоровенный мужчина в синей форме растолкал толпу.
— Разойдитесь! Назад! Назад!
Он склонился над телом. Синее над красно-белым.
— Он мертв.
— Меня повесят? — нетерпеливо спросил я, будто спешил куда-то. — или посадят на электрический стул? Как у вас тут наказывают за убийство?
— Что за глупости?! Вышку давно отменили. — Добродушный с виду человек смотрел на меня с другой стороны широкого стола.