Так что щедрый кус, полученный в обмен на Юшку, Нелидовым впрок не пошел.
– Богдан! Да вставай, кому говорят! – взвизгнула Варвара, и Нелидов оторвал наконец голову от плоской подушки, набитой соломенной трухой.
– Что стряслось? Опять пожар? – спросил, угрюмо подумав, что лучше бы сгореть в огне с чадами, домочадцами и жалкими остатками подворья, чем жить такой жизнью.
Нет, пожаром, к сожалению, не пахло. За окном было черно, темно в доме, лишь в руках у Варвары дрожала лучинка.
– Слава те, продрал наконец глаза! Гость к нам.
– Какой еще гость?!
Незваный гость, как известно, хуже татарина. Но в нелидовском унылом, захолустном житии это какое-никакое, а все ж развлечение. Может, путник весть благую привез о том, что Бориска Годунов подавился жирным куском да подох, а царь Федор Иванович встряхнулся, умишком поднапрягся, вспомнил былые заслуги, некогда оказанные русским государям Нелидовыми, решил былые долги вернуть неправедно обиженным…
Ага. Как же! Растопыривай мошну, сейчас в нее алтыны полетят!
– Гость? А где он?
– На крыльце стоит.
– Чего же в дом не зовешь?
– Так не идет! Просит тебя к нему выйти.
И то. Впустишь гостя – разговор детей разбудит, начнут орать, просить есть, а чем их накормишь?
Богдан Григорьевич сполз с лавки и, почесывая над исподниками тощенькое пузцо, потащился на крылечко.
Луна чуть светила, но этого вполне было достаточно, чтобы разглядеть необыкновенно толстого человека, скорчившегося на ступеньках.
«Вот стать! – завистливо подумал Богдан Григорьевич. – Небось жрет до брюшного треска что утром, что в полдень, что вечером!»
При звуке его шагов толстяк поднял голову, выпрямился, и Нелидов уразумел, что человек-то обычный, только на руках держит тяжелую ношу. Что-то вроде большого узла.
Незнакомец устроил узел на ступеньках, поднялся.
– Челом тебе, Богдан Григорьевич, – проговорил устало. – Как живешь-здравствуешь?
– Да разве это жизнь? – с привычной унылостью вопросил Нелидов. – Врагу не пожелаешь.
Он напряженно всматривался в лицо гостя, однако и луна светила бледновато, и голос того звучал тихо, хрипло. Нелидову этот человек был явно незнаком, а между тем разговаривал гость дерзко и без околичностей, как со своим.
– Дома только свои? – спросил он, вглядываясь в неосвещенные окна. – Чужих нету?
Вот тут-то в душе Нелидова первый раз ворохнулась тревога. Не беглый ли к нему притащился? Не противник ли властям? Не станет ли приюта просить? И что это за ноша у него? Не краденое ли добро? Не нагрянут ли по следу стражники? От них потом не откупишься, да и откупаться особо нечем.
– Прости, сударь, от скудости бытия своего умишком ослабел, – жалобно проговорил Нелидов. – Вроде как знаю тебя, а припомнить имя не могу. Не сочти за обиду, назовись, какого роду-племени.
Человек воровато глянул через плечо, потом посмотрел на дверь, ведущую в дом. Нелидов тоже обернулся к двери и на всякий случай – вдруг Варвара там подслушивает? – погрозил темноте кулаком. Но человек, видимо, решил, что береженого Бог бережет: решил не доверять свое имя ночи, а склонился к самому уху Нелидова и назвался глухим шепотом.
Богдан Григорьевич отпрянул и вытаращился на гостя во все глаза. Да, он не был знаком с этим человеком, однако имя было громкое. Вряд ли сыскался бы в России человек, который не слыхал бы его, хотя в последние годы былую славу этого рода всячески пытались умалить и потеснить.
Нелидов уже готов был пасть в ножки гостю, но природная недоверчивость взяла верх.
Почему он должен верить неизвестному на слово? Вот так придет невесть кто, назовется хоть царем Борисом, хоть самим Валтасаром, хоть тем именем, которым назвался незнакомец, а ты ему верь, разбивай лоб в поклонах! А голова на плечах всего одна, разобьешь ее – другую взять негде будет.
– Ну что ж, почет такому гостю, коли не врешь, – молвил осторожно. – Только, прости, не привык я на слово верить. Чем докажешь?
– Погляди сюда, – сказал незнакомец и склонился к узлу, который тихонько лежал на ступеньках. – Вот мое доказательство!
Узел не узел, но его ноша оказалась прикрыта плащом. Человек откинул краешек, Нелидов вгляделся…
– Что за притча! – пробормотал, не веря глазам. – Быть того не может!
– Может, может, – успокоил гость. – То и есть, что зришь пред собой. Ну как? Теперь веришь, что я тот и есть, кем назвался? Можно в дом теперь взойти? Устал я с дороги, до смерти устал! Помощь нужна…
Нелидов резко натянул край плаща на то, что лежало на ступеньках. Он не хотел это видеть! Не хотел!
Перекрестился:
– Ой, враг меня мутит! Наваждение бесовское! Сгинь, пропади, сила нечистая!
– Полно выкликать, Богдан Григорьевич, – с досадой сказал человек. – Что ты, ей-богу, словно баба беременная, кудахчешь? Лучше помоги!
– Нет-нет! – пробормотал Нелидов. – Не верю я тебе! Ничего не знаю, тебя не знаю, никого не знаю!
– И Богдана Яковлевича Бельского не знаешь? – со злой насмешкой спросил гость. – Кума своего? Неужто забыл, как он сына твоего крестил? Юшку?
– Бельского знаю, – часто закивал Нелидов. – Да, крестил он сына, так что ж? Эвон когда это было. Вот уж пять годков не видал я ни Бельского, ни Юшки. Да и к чему сии старые дела вспоминать? Иди-ка лучше туда, откуда пришел, добрый человек. Иди подобру-поздорову! А мне душу не мути. Я тебе в твоих делах не помощник. И так с корки на корку перебиваемся, да еще в баловства разные мешаться? Нет уж, поищи для сего кого богаче, кого могутнее, а мы – люди маленькие, невидные, на нас наступи крепкий человек – только мокрое место останется…
Он молотил и молотил языком, сам не соображая, что говорит, и не удивлялся, что глаза у гостя только что на лоб не лезут.
– Да ты в уме, Богдан Григорьевич? – спросил он наконец. – Чего несешь? Белены объелся? Я ж тебе русским языком объяснил, кто я есть такой. Значит, это…
Он указал на свою ношу, но Нелидов перебил:
– Ничего это не значит! Твои слова – только слова, этак любой и каждый прийти может и каким хочешь именем назваться. Привет от Бельского – мало ли что привет. Вот ежели бы сам Богдан Яковлевич, куманек, тут стоял, тогда другое дело было бы. А твоим словам у меня веры нет.
– Так вот же доказательство, что правду говорю! – шепотом, не забывая об осторожности, вскричал гость.
– Эва, душа-человек! – отмахнулся Нелидов. – Таких доказательств я тебе хоть сейчас один на десять представлю да еще у соседей три десятка наберу. Сказано в Писании: не верь глазам своим. Вот я и не верю. Так что не взыщи… Иди, откуда пришел.
– Туда мне с этим дороги нет, – вяло проговорил человек, снова указывая на свою ношу. – Не боишься грех на душу брать? Хоть жену позови, у нее, может, глаз приметливее.
– Вот еще, жену мешать! Не бабье здесь дело, – отрекся Нелидов. – Уходи, добром прошу! Не то…
Он и сам не знал, чем может пригрозить незнакомцу, однако тот явно затревожился. Бросил на Нелидова взгляд, полный не то муки, не то ненависти, поднял на руки свой узел.
– Гореть тебе в геенне огненной, Богдан Григорьевич, – пробормотал устало. – Ох, кабы не знал я, что у тебя полон дом детишек мал мала меньше, я б поговорил с тобой подобающе! Ну да ладно, живи. Только знай: настанет день, когда ты пожалеешь… горько пожалеешь о том, что не дал сегодня приюта путнику. Кровавыми слезами умоешься! Прощай!
– Не пугай! Без тебя пуганые! – прошипел Нелидов.
Человек не ответил, спустился с крыльца, тяжело побрел к калитке. Вышел на дорогу, постоял в задумчивости.
И тут Нелидова словно ветром с крыльца сдуло. Понесся вслед:
– Эй, погоди! Постой!
– А, одумался? – обернулся человек. – Конечно, молодец, а то разве это дело?..
И осекся, глядя, как Нелидов резко крутит головой из стороны в сторону: нет, мол, нет!
– Ты вот что, – забормотал Богдан Григорьевич. – Тут в полуверсте, во-он за березками, имение Михаила Никитича Романова. И он сам днями сюда прибыл. Коли ты и в самом деле тот, кем называешься, тебе к нему прямая дорога, понял?
– Понял, – отозвался человек. – Ну что ж, спасибо и на том. А все-таки ты вошь ползучая, Богдан Григорьевич! И больше никто!
И пошел по дороге к березовой роще, не оглядываясь, растаял в темноте.
– Вошь так вошь, – зевая, пробормотал Нелидов. – Лучше б деньгами дал, чем ругаться! Известное дело, сытый голодного не разумеет!
Август 1601 года, Польское королевство, Самбор, замок Мнишков
«Хлебом и солью люди людей неволят!» – эту старинную польскую пословицу свято исповедовал сендомирский воевода.
То гостеприимство, которое он расточал перед московским гостем, показывало: пан Мнишек решил взять названного Димитрия в самый что ни на есть крепкий полон.
Самбор зашумел гостями. Как только стало известно, что у Мнишка можно посмотреть на самого настоящего московского царевича, со всех сторон ринулись соседние паны. Явились и такие гости из самого Кракова, что хозяин с поклоном встречал их на крыльце, а для жительства отводили им красно убранные комнаты в наугольных башнях дворца – наилучшие помещения! Собрались у Мнишка и другие гости – к ним навстречу не выходили, размещали в закутках для прислуги, а то и вовсе где попало на соломе, а за обедом сажали на дальнем конце стола, куда блюда приносили в последний черед.
Самбор зашумел гостями. Как только стало известно, что у Мнишка можно посмотреть на самого настоящего московского царевича, со всех сторон ринулись соседние паны. Явились и такие гости из самого Кракова, что хозяин с поклоном встречал их на крыльце, а для жительства отводили им красно убранные комнаты в наугольных башнях дворца – наилучшие помещения! Собрались у Мнишка и другие гости – к ним навстречу не выходили, размещали в закутках для прислуги, а то и вовсе где попало на соломе, а за обедом сажали на дальнем конце стола, куда блюда приносили в последний черед.
– Погляди, пан Казик, – пробормотал один такой загоновый шляхтич [25], склонившись к своему приятелю. – Ложки нам дают оловянные, ни ножей, ни вилок, даже тарелок не меняют. А другим так приборы серебряные! Зачем только приглашают добрых людей на такое поношение?! Знал бы – ни за какие коврижки не поехал бы. Вот как Бог свят, слезами Христа клянусь: сей же час встану из-за стола и покину Самбор.
– Ну и дураком будешь, пан Тадек, – пробормотал сосед, откладывая корявую ложку и прямо руками хватая с блюда медвежью лапу под шафрановым соусом. – Можно подумать, в своей хижине ты хоть раз отведаешь такое изобилие. Ешь да помалкивай, а надуваться спесью времени и после обеда хватит!
Пан Тадек оглядел немыслимое изобилие, царившее на столе, и послушался приятеля: спрятав гордость в карман, а не понравившуюся ему ложку бросив на скатерть, горстью цапнул двух или даже трех жареных воробьев, поднос с которыми как раз приплыл на дальний конец стола.
Жареная дичь была одним из основных и любимых блюд всякого праздничного пиршества. Подавались чижи, воробьи, жаворонки, коноплянки, чечетки, кукушки. В чести также были уже названные медвежьи лапы, козьи и бобровые хвосты, петушиные гребешки и куриные ножки. В соусниках, изваянных в виде баранов с позолоченными рогами, в изобилии подавались шафрановые, винные и разные другие подливы. Вообще за столом бывало четыре перемены блюд, зараз предлагалось до пятидесяти их видов, так что дичь была лишь малой толикой роскошного стола.
Слуги в цветных платьях так и сновали вокруг, едва успевая менять тарелки и блюда, а подстолий, кравчий и подчаший надзирали, чтобы каждого гостя успевали обслужить без задержки. Вино, старое венгерское, особенно любимое польской шляхтой, лилось рекой… нет, вина было сущее море, оттого стол ломился от множества серебряных и позолоченных кубков вычурной работы из Нюренберга и Генуи, чарок, роструханов… Меж ними возвышались серебряные судки с филигранными корзинами наверху для плодов.
Пан Тадек и пан Казик, шумно работая челюстями, с восторгом озирались, за вкусной едой забыв об обидах. Сказать правду, ни тому и другому еще не приходилось бывать в таком роскошном собрании. Пол в столовой зале был посыпан пахучими травами, а в воздухе носились не только ароматы блюд, но и клубы благовонных курений. В одном углу на особых столах сверкала пирамида золотой и серебряной посуды, которую подавали самым почетным гостям, а в другом сидел оркестр музыкантов. Маршалок, стоявший у дверей, с поклонами впускал гостей строго по реестру, так что у пана Тадека с паном Казиком слюни по бороде текли, пока до них дошел черед сесть за стол. К каждому гостю подходили четыре служителя: один держал таз, другой лил из серебряного сосуда воду на руки пану или пани (надобно сказать, что на обеде присутствовало множество дам, они сидели попеременно с мужчинами для веселости беседы), а уж потом господа размещались согласно рангу за столом, накрытым тремя скатертями одна поверх другой.
Музыканты без передышки играли в течение всего обеда, но мелодии вряд ли кто слышал за шумной беседой, царившей за столом. То и дело кричали «Прозит!», то и дело провозглашали здравицы за хозяина и его московского гостя, за короля, за королеву, за хозяйку и хозяйских дочерей, ну и, конечно, за Речь Посполитую – чтобы Польска не сгинела!
Конечно, за столом не только щелкали челюстями и звенели кубками. Здесь было раздолье всевозможному краснословию, и, к изумлению многих гостей, загадочный человек, назвавшийся русским царевичем, балагурил наравне с самыми записными витиями. Поляки обожали вплетать в разговор цитаты из латинских классиков и греческих философов, ссылаться на уподобления из мифологии или истории. И, слушая Димитрия, они не раз переглядывались с одинаково восхищенным выражением, ибо он так велеречиво, так душевно рассказывал об издевательствах Бориса над Московией и собственных страданиях, что слезы наворачивались на многие очи, и отнюдь не только женские.
Димитрий не грозил местью Годунову – он просто произнес известное латинское изречение: «Пусть человеку сделают то же, что и он сделал!» – и гости застучали о стол кубками в восхищении от его сдержанности и ума.
– Многие цари и властители побывали в таком же горестном положении, в каком побывал и я, – говорил названный царевич громким, ясным голосом. – Но впоследствии они достигали утраченного могущества вновь и прославились подвигами своими. Такими были Кир и Ромул, пастухи бедные, ничтожные, а потом они основали царские роды и заложили целые государства. Если Бог произволением своим не оставит меня, я добром отплачу тем, кто поддержит меня в трудную минуту. Конечно, не избежать кровопролития… но что поделаешь, если clavris clava pelitur; improbitas improbitate vincitur; scelus in scelere, malum in malo supplicium est!
Те, кто знал, что эти слова принадлежат Лукиану, восхищались их смыслом: «Гвоздь гвоздем изгоняется; наглость наглостью побеждается; преступление наказывается преступлением, зло – злом!» Те же, кто не понимал латыни, восхищался самим звучанием многословной речи претендента.
– В нем нет ничего лицедейского, – сказал пан Казик пану Тадеку. – Он слишком верит в свое предназначение, чтобы быть самозванцем.
– Не может, чтобы он не был истинный царевич! – подхватил пан Тадек. – Московиты – народ грубый и неученый, а этот знает и древности, и риторику, он непременно есть истинный царский сын!
И они громче прочих завопили, вздымая до краев наполненные кубки:
– Виват Димитрию!
Роскошество пиршества смягчило даже тех панов, которые поначалу чувствовали себя обиженными не слишком почтительным приемом. Напротив, теперь они чувствовали себя вполне удовлетворенными, ибо прекрасно понимали, почему их позвали на пир для высокородных особ. Многие из этих безденежных паночков давно искали себе средств поправить унылое денежное положение рыцарскими трудами – да хотя бы обыкновенным разбоем! Ведь шляхтичу гораздо честнее разбойничать, чем жить трудами ремесел и торговли. А почему бы им не пристать к этому велеречивому москалю? Он много обещает, но если даже выполнит хотя бы половину своих посулов, есть надежда воротиться в Польшу при больших деньгах. Сам же пан воевода ведь тоже не просто так сыплет денежки перед этим претендентом – надеется с лихвою воротить потраченное за счет Московии!
Однако на пышное пиршество с отвращением смотрел молодой и пригожий кареглазый шляхтич, чье размещение на дальнем конце стола безошибочно доказывало его убогое общественное положение. Он один из всех не наливался вином под самую завязку, не стучал кубком об стол и не выкрикивал здравицы претенденту. Он глядел на москаля с нескрываемой ненавистью, а когда взор его перебегал чуть левее, где, по другую руку отца, сидела панна Марианна Мнишек, и без того смуглое лицо молодого шляхтича становилось темнее тучи и он старел на глазах.
Наконец пан Тадек заметил эти метаморфозы и ткнул в бок соседа, одними губами спросив:
– Кто сей чернявый?
– Один из князей Корецких – какой-то дальний родственник, безденежный, промотавшийся до последних шаровар пан. Давно и безнадежно вздыхает по воеводиной дочери. А ведь ходят слухи, будто пан Мнишек очень даже не прочь сговорить панну Марианну за названного царевича.
– Быть того не может! – шепотом вскричал пан Тадек. – Но ведь ничто пока не доказывает подлинность его происхождения!
– Но ничто не доказывает и обратное, – ответил пан Казик, но благоразумно примолк, когда поймал на себе свирепый взгляд Корецкого.
Видно было, что молодой шляхтич вне себя и нарывается на ссору. Когда обед закончился и в соседней зале заиграли полонез, знаменуя начало бала, Корецкий вскочил и ринулся к центру стола с таким выражением лица, что сразу стало ясно: грядет большая неприятность! Любители погреться у огня чужой ссоры потянулись за ним, предвкушая развлечение. Однако пан Мнишек не зря славился не только как хлебосольный хозяин, но и как человек, у которого есть глаза на затылке. Вроде бы он сидел спиной к Корецкому, всецело занятый московским гостем, а между тем по обе стороны задиристого юноши стали два здоровенных гайдука и почтительно, но непреклонно попросили пана Вольдемара – так звали Корецкого – выйти на воздух, проветриться. А когда тот заартачился, его просто-напросто вынесли из зала под белы рученьки.