– Я только сейчас был у царицы Марфы, она отреклась от расстриги. Говорит, что это не ее сын: она признала его поневоле, страшась убийства, которым он ей грозил, а теперь отрекается от него!
– Сын Марфы убит в Угличе, другого Димитрия нет и быть не может! – подхватил Шуйский, а потом повернулся к окну и прокричал: – Слышали?
– Слышали! – ответил Валуев, протискиваясь к окну и радуясь, что вот наконец попался вождю восстания на глаза. – Что с еретиком делать?
– Бей, руби его! – приказал Шуйский, и голос его был подхвачен толпой:
– Бей, руби его!..
– Что долго толкаться! – воскликнул рыжеватый человек. – А не надоело ли еретику голову на плечах носить?
Он взмахнул саблей, но тут Валуева словно ветром от окна отнесло. Он успел взвести курок заряженной пистоли и спустить его, опередив рыжего.
Пуля попала прямо в сердце Димитрию.
Май 1606 года, Москва, дворец царя Димитрия
Марину не видел никто – она же видела все.
Толпа мужиков набилась в комнату и приступила к ее девушкам. Мужики шли на них, растопырив руки, словно ловили кур. На каждую бросалось сразу несколько, валили на пол, двое или трое держали, один насиловал – торопливо, в несколько стремительных движений достигал своего удовольствия и быстро уступал место сотоварищу. В этом было даже не любострастие, а желание непременно опоганить девушек, взять их любой ценой, пусть даже ценой их жизни, потому что некоторым приставили к горлу ножи и только так сумели подавить их сопротивление. Марина вдруг поняла: эти простолюдины впервые отведали дворянского тела, для них насилие – не злодеяние, а что-то сродни грабежу. Навалились на барский стол, украли с него жареное мясо или сладкое печиво, какого отродясь не пробовали… Так же и здесь.
Какой-то совсем уж очумелый мужик подскочил к раненой пани Хмелевской, которая так и лежала бесчувственная, и начал задирать ей подол, однако Барбара, на которой пыхтел какой-то толстяк, подняла голову, высунулась из-за его плеча и так вызверилась на московита, что тот отскочил от пани Ванды и почти с восхищением уставился на Барбару: небось впервые слышал такую пылкую речь от женщины. Правда, все это закончилось для Барбары печально, ибо московит преисполнился к ней вожделением и, дождавшись своего череда, взгромоздился на ее распростертое тело.
Нетронутой среди всего этого содома пока оставалась только Стефка. Она забилась в щель у окна, выставив впереди карабелю Янека Осмольского, которую подобрала с полу, и не подпускала к себе насильников. Сначала к ней пытались приступить и так и этак, однако Стефка оказалась неожиданно ловкой фехтовальщицей и поцарапала нескольких человек, после чего особо нетерпеливые пристроились в очередь к другим девушкам, а оставшиеся решили снять строптивую паненку пулей.
– Дура девка! – закричала Барбара, выглядывая из-за плеча очередного «любовника». – Какая тебе разница, одним больше или меньше? Убьют ведь! Ложись, пока жива!
Однако Стефка, о неразборчивости которой прежде ходили легенды, которая, по слухам, готова была лечь со всяким, у кого хоть что-то торчало промеж ног, защищалась с остервенением девственницы-мученицы и, казалось, готова была жизнь отдать, а не сдаться насильникам. Марина заметила, что полные отчаяния и слез глаза Стефки все чаще останавливаются на неподвижной фигуре какого-то молодого пригожего московита.
Он не принимал участия в насилии, а стоял в углу, с явным презрением наблюдая за сотоварищами, но не делая ничего, чтобы защитить девушек. Когда глаза его устремлялись к Стефке, в них вспыхивала поистине дьявольская усмешка, а красивые полные губы кривились, словно московит едва сдерживал смех.
Лицо его показалось знакомым Марине… и вдруг она вспомнила. Да ведь это же тот самый стрелец, который стоял на страже около Вознесенского монастыря, когда Марина провела там самую унылую в своей жизни неделю! Ее дамы и девушки со скуки и от дурной пищи рыдали, не осушая глаз, а Стефка чувствовала себя преотлично. И скоро пани Хмелевская, пылая праведным негодованием, рассказала им с Барбарой, что негодница Стефка завела шашни с одним из стрельцов. Зовут его Никитою, и молоденькая распутница по ночам бегает к нему на свидания. И где?! В святом месте! В монастыре!
– Да будет вам лютовать, пани Ванда, – хмыкнула тогда циничная Барбара. – Стефка ведь еще не покрылась клобуком – и слава Богу, на что Христу такие невесты? А насчет святости сего места пускай переживает этот Никита, или как его там. Монастырь-то православный, а Стефка добрая католичка. Она не грешит против своей веры, а вот Никита вполне может сгореть после смерти в аду за то, что блудодействовал в святой обители.
– Нет, Стефка перелезает к своему любовнику через ограду и встречается с ним в роще, – уточнила простодушная пани Хмелевская, и Барбара снисходительно пожала своими роскошными плечами:
– Ну тогда я вообще не понимаю, о чем беспокоиться?!
Марина тогда хохотала так, что у нее даже колики начались. А наутро пани Хмелевская украдкой показала им с Барбарой Стефкиного ухажера. Они сошлись во мнении, что этот Никита очень хорош собой и чем-то напоминает красавчика Янека Осмольского: с такими же черными смоляными волосами и яркими глазами. Правда, таким Янек станет лет через десять, не меньше, решили они тогда, ведь Ян был еще юноша, а этот Никита – настоящий мужчина.
Но Янек теперь останется вечно юным, а этот Никита… он стоял перед Стефкой и смотрел на нее с холодным презрением, не участвуя в нападении на нее, однако не делая ничего, чтобы защитить ту, которая бегала к нему на любовные свидания.
Наконец Стефка не выдержала. Едва удерживая карабелю, которая уже ходуном ходила в ее ослабевших руках, она вскричала, вернее, прорыдала:
– Никита, Никита, спаси меня, ради Господа Бога! Век за тебя буду молиться, все для тебя сделаю, только спаси меня!
Казалось, Никита только этого и ждал. Он выхватил саблю и бросился к Стефке, грозя своим сотоварищам:
– Отступитесь от нее! Она моя!
К великому изумлению Марины, эти простые слова возымели действие. Может быть, потому, что уж очень грозно выглядел Никита, изготовившийся защищать Стефку с оружием в руках. Видимо, он обладал немалой властью среди своих, потому что даже самые рьяные нападающие отступились и отошли от девушки, не особенно бранясь при этом, молча признавая право Никиты на красивую паненку. Да и других девушек было вокруг предовольно – не сопротивляющихся, сломленных страхом и болью…
На их измученные тела Марина старалась не смотреть, к тому же ее внимание было поглощено Никитой и Стефкой.
Выронив саблю, девушка почти упала в объятия своего спасителя, однако, против ожидания, он не прижал ее к себе, а придерживал на расстоянии вытянутой руки. Потом вдруг резко повернул спиной к себе и толкнул так, что Стефка оказалась стоящей на четвереньках. Она взвизгнула, забилась, однако Никита заломил ей руки за спину и держал крепко.
– Егорка! – крикнул он вдруг, и от толпы, суетившейся вокруг других девушек, отделился парень – совсем еще молодой, с юношеским пухом на щеках. Его веснушчатое лицо было красным, но вид он имел несколько смущенный.
– Отведал польских блудниц? – спросил его Никита.
– Нет еще, – простодушно ответил юнец. – Мужики в такой раж вошли, что не пробьешься.
– Ну так возьми ее, – предложил Никита, встряхивая Стефку так, что она взвыла от боли в вывернутых руках. – Эх и сладкая девка! А уж на какие причуды горазда! Не прогадаешь!
– Что ж ты, Никита, говорил, будто она твоя? – озадачился Егорка. – А теперь мне ее отдаешь… Раздумал, что ли, еть свою шлюху?
– Ничего не раздумал, – успокоил его Никита, – только ведь это одни наши русские бабы с одним мужиком спят. А польские блудницы – они знаешь каковы? Им одного мужика мало, им зараз двух подавай.
– Это как же? – озадачился Егорка. – Чай, у всякой бабы между ног только одна лазейка, куда ж тут двоим соваться?
– Сейчас узнаешь, – обещающе улыбнулся Никита и приказал: – А ну, скидавай портки и ложись!
Егорка что-то непонимающе забормотал, однако Никита так рявкнул на него:
– Ложись, не то другому отдам! – что тот торопливо послушался и распростерся на полу.
Никита схватил Стефку за загривок и пояс брезгливо, точно шелудивую кошку, и, приподняв над полом, заглянул ей в лицо:
– Ну что, Степанида, вспомнила, как меня искушала разделить тебя с моим же дружком? Говорила, что третий в постели лишним не будет? Ну так отведай теперь нас двоих, блудница!
Он швырнул Стефку на Егорку, который мигом сообразил, что делать с девушкой. Сам Никита тоже обнажил естество и стал на колени позади Стефки.
Она закричала, принялась вырываться, однако где ей было сладить с распаленными мужиками!..
Все стало ясно Марине. Наверное, Стефка, любительница острых ощущений и разнообразия, попыталась вовлечь Никиту в свальный грех, а его суровая душа возмутилась этим, как оскорблением. Наверное, наскучив москвитянином, Стефка не замедлила изменить ему с кем придется: это было вполне в ее легкомысленной натуре, – и вот сейчас Никита отомстил любовнице!
Никита схватил Стефку за загривок и пояс брезгливо, точно шелудивую кошку, и, приподняв над полом, заглянул ей в лицо:
– Ну что, Степанида, вспомнила, как меня искушала разделить тебя с моим же дружком? Говорила, что третий в постели лишним не будет? Ну так отведай теперь нас двоих, блудница!
Он швырнул Стефку на Егорку, который мигом сообразил, что делать с девушкой. Сам Никита тоже обнажил естество и стал на колени позади Стефки.
Она закричала, принялась вырываться, однако где ей было сладить с распаленными мужиками!..
Все стало ясно Марине. Наверное, Стефка, любительница острых ощущений и разнообразия, попыталась вовлечь Никиту в свальный грех, а его суровая душа возмутилась этим, как оскорблением. Наверное, наскучив москвитянином, Стефка не замедлила изменить ему с кем придется: это было вполне в ее легкомысленной натуре, – и вот сейчас Никита отомстил любовнице!
Марина больше не могла видеть этого. Зажмурилась, скорчилась на полу, молясь только об одном: чтобы никому не пришло в голову заглянуть за кровать. Если ее найдут… Господи, не попусти!
Неведомо, сколько просидела она так, безостановочно молясь, принося всякие мыслимые и немыслимые обеты и одновременно проклиная, однако наконец подняла голову.
Сначала Марине показалось, что она находится на поле брани, где валяются искалеченные тела раненых и убитых. Но это были ее фрейлины, которыми наконец-то пресытились их мучители и оставили несчастных в покое. Ни одного московита не было больше в комнате, и женщины слегка приободрились. Кто был покрепче, вроде Барбары, сами поднялись на ноги и помогали подняться подругам. Стефка лежала без памяти; ее хлопали по щекам, брызгали водой, но никак не могли привести в чувство. Глаза пани Хмелевской неподвижно смотрели в потолок, и Марина вдруг поняла, что ее камер-фрау умерла.
Господи великий! И верная пани Ванда, которую Марина помнила около себя с самого детства, тоже покинула свою госпожу! И Янек умер… И наверное, еще многих, многих из тех, к кому было привязано ее сердце, сегодня утратила Марина.
О судьбе мужа она боялась даже подумать.
– Где государыня? – вдруг воскликнула Барбара. – Матка Боска, где панна Марианна?! Что с ней?
– Я здесь, – с трудом разомкнула запекшиеся губы Марина, выбираясь из своего убежища. – Со мной ничего, ничего…
Она не договорила и с криком ужаса отпрянула за спину Барбары: в дверях появилась фигура какого-то мужчины.
Напуганные до полусмерти, девушки кинулись по углам. Марина с жалостью увидела, что они еле передвигают ноги.
– Где ваша госпожа? – встревоженно крикнул мужчина, и Марина узнала его: это был боярин Борис Нащокин, знакомый ей со времени венчания на царство. – Где пани Марина?
Перед этим боярином Марина не могла обнаружить своего страха. Выступила вперед, не подавая виду, что подгибаются коленки:
– Я здесь, сударь. Что ты желаешь мне сказать или передать? Или просто явился полюбоваться на то, что натворили твои псы?
Боярин с оскорбленным видом поджал губы, и Марина заметила, что он старается не смотреть на растерзанных женщин.
– Это произошло против нашей воли, – угрюмо оправдывался он. – Клянусь Господом Богом, что ничто подобное не повторится. И вы, пани Марина, и ваши женщины могут быть спокойны за свою участь. Сейчас мы приставим к дверям надежную стражу, чтобы охранить вас от насилия и ваши вещи от грабежа, а когда смута уляжется, вас проводят к вашему отцу.
Сердце Марины забилось где-то в горле. Она заметила, что Нащокин ни разу не назвал ее царицей или государыней и ни разу не упомянул о Димитрии.
– Где государь? – спросила она, с трудом справившись с комом в горле. – Где мой супруг? Я приказываю проводить меня к нему!
Злоба исказила красивое лицо Нащокина, и он, по-видимому, изо всей силы сдерживаясь, проговорил относительно спокойно:
– Твой муж, самозванец и расстрига, убит народом. – И тут выдержка ему изменила, он выкрикнул злобно, с ненавистью: – И довольно вам, ляхам, приказывать нам, русским! Кончилось ваше время!
Марина качнулась, но Барбара подхватила ее под локоть и помогла устоять.
Нет, держаться! Не показывать москалям своей слабости, не унижаться перед ними!
О Матерь Божия, Димитрий убит… Она утратила того, ради кого перенесла столько, столько… ради кого явилась в эту варварскую Москву!
А ведь сегодня, именно сегодня народ московский должен был приносить присягу Марине как царице!
Марина вонзила ногти в ладони, чтобы разошлась серая пелена, которая вдруг заклубилась перед глазами.
Не показать своего горя этому ничтожному Нащокину!
Вдруг раздались тяжелые шаги, и в комнату ворвался Шуйский.
Окинул взглядом разорение, царившее здесь… и Марине показалось, что князь с трудом сдержал злорадную улыбку.
– Ты уже слышала, что Отрепьев убит? – спросил он спокойно. – Тебя будут охранять, потом отведут к отцу. Что бы ты хотела взять отсюда с собой? Назови только то, что принадлежало тебе. Все подарки, сделанные тебе Самозванцем, награблены у московитов, поэтому они отымутся от тебя.
Марина раздвинула губы в деланой улыбке. Лишилась мужа, лишилась царства, лишилась Янека… Неужто Шуйский ждет, что Марианна Мнишек, русская царица Марина, станет цепляться за тряпки?!
– Я хочу, чтобы мне вернули моего арапчонка, – холодно сказала она и отвернулась от Шуйского.
Май 1606 года, Москва, Красная площадь
Уже все было кончено с сыном Грозного, уже был он спроважен от жизни к смерти, а заговорщики, напившись крови, продолжали неистовствовать. Над мертвым телом еще продолжали испытывать свою храбрость некоторые особенные удальцы. Еще «добивали» его сабельными ударами, еще били топорами. Рыжий ломанул ему обухом лицо, обезобразив до неузнаваемости.
Каждый изощрялся как мог в поругании трупа, и то, что Димитрий больше никому не мог оказать сопротивления, еще пуще разжигало их и наполняло отвратительной доблестью.
Рыжий от возбуждения не мог стоять на месте. То пинал труп с каким-то особым сладострастием, то начинал шататься по дворцу, глядя вожделенно на остатки роскоши, когда-то поразившей воображение Марины, а теперь поруганной, загаженной. Порывался заглянуть на половину царицы, но там стояла стража.
Возвращаясь в ту залу, где ругались над царем, рыжий вдруг засмеялся, глядя на что-то валяющееся на полу. Поднял, спрятал за пазуху – и воротился к сообщникам в наилучшем расположении духа.
Наконец угомонились – больше потому, что собравшиеся внизу требовали показать им вора и расстригу.
Человек, находившийся здесь же и единственный достойный именования расстриги, тихо хмыкнул и принялся срывать с мертвого остатки одежды.
– Видали охальника? – сказал какой-то боярин, озирая могучее и после смерти естество убитого. – Уж и баб-то он испаскудил – слов нет. Сказывают, тридцать брюхатых монахинь после него остались по ближним монастырям.
Говоривший был сморчковат сложением, и в голосе его прозвучала явственная зависть и тоска по недостижимому. Гонимый мелкой, гнусной мстительностью, он принялся помогать тем, кто привязывал веревку к ногам Димитрия, дабы тащить его на позор, как падаль, и особым пакостным образом накинул петлю на его естество.
Кругом захохотали. К тому времени, как труп вытащили из Кремля через Фроловские ворота на Красную площадь, он был настолько обезображен, что не только знакомых черт в нем нельзя было распознать, но и вообще увидеть человеческого образа.
И только тут Шуйский наконец-то дозволил вызвать из Вознесенского монастыря царицу Марфу. Запираться он более не мог – на него уже начали поглядывать недовольно.
Инокиня вышла, поддерживаемая под руки двумя сестрами. Сегодня, когда долетела весть, что убивают воровского царя, у нее едва не отнялись ноги, но неметь они начали с тех пор, как ее три дня назад навестил брат Афанасий Федорович.
То, что сказал Марфе брат, оказалось чрезмерным для иссушенного тоской существа. Она слушала – и верила, и не верила брату. Все время казалось, что он говорит о ком-то другом!
Значит, она не солгала народу, когда признала в этом ласковом, синеглазом юноше своего родного сына. Но как же так вышло, что вся жизнь их прошла врозь? И как же так вышло, что даже после того страшного дня в Угличе родные не открылись ей, не утешили измученного тоскою сердца? Они боялись подвергнуть опасности царевича, а пуще – боялись быть подслушанными кем-то из подсылов Годунова. Им не было дела до страданий матери, дважды утратившей сына. Первый раз это произошло, когда его скрыли Бельский и Афанасий, подменив по пути в Углич ребенком каких-то Нелидовых-Отрепьевых. Мария Нагая в те дни была тяжело больна – захворала от потрясения, от страха за свою судьбу, – а когда пришла в себя, подмена была уже совершена, и ей не оставалось ничего другого, как принять чужого мальчика как сына. И не выдать себя ни словом, ни движением: ведь их с братьями жизнь висела на волоске! Она ничего не знала о судьбе истинного Димитрия: жив он или мертв, а если жив, то где живет? Так болело сердце в этой вынужденной разлуке, что Мария Федоровна постепенно приучилась вовсе не думать о свершившемся. Прошлого не существовало – только настоящее. Как ни чужд был ей грубый и жестокий мальчик, который рос в Угличе под именем Димитрия, она привыкла к нему и жалела его. Народ в тот день в Угличе был так переполошен, что подмены никто не заметил, когда Афанасий скрылся с раненым. Мария Федоровна, избивая Василису, сделала все, чтобы отвлечь внимание от брата. Афанасий исчез, а Михаил никого не впускал в комнату, где якобы лежал умерший царевич. На самом деле там не было никого… Знала обо всем Арина Жданова, и она же помогала царице отводить народу глаза. Потом пришлось допустить священника и открыться ему, но отец Никон был верен Нагим и не признался, что махал кадилом над пустым гробом. Да, похоронили пустой гроб!