– Стойте! – подавившись собственным криком, я закончил шепотом. – Подождите. Видите пальто на крючке? А дверь, кстати, была заперта.
Я выдержал паузу глядя на нахмурено удивленные лица:
– Изнутри, на засов.
Мы снова все переглянулись. Ясно было одно – хозяин где-то внутри этого дома.
Я посмотрел на лестницу, приставленную ко входу на чердак. Корней Аристархович тоже взглянул на нее, потом на меня и одобрительно кивнул.
Я с максимальной осторожностью подошел к лестнице и взялся за деревянные перекладины. Очень медленно поставил ногу на первую ступень. Хотя, если хорошо подумать, мы уже нашумели более чем достаточно, но вдруг меня там кто-то подстерегает. Я старался снизу осмотреть чердак. Темно там не было, но обзор мой был слишком уж ограничен. Я думал, как будет лучше – вылезти аккуратно или же выпрыгнуть как…черт, помнил же классное выражение…ах ну да – чертик из табакерки. Получилось нечто среднее – высунув голову в проем и убедившись, что никого нет, я быстро забросил остальную часть туловища.
На чердаке было тепло, комфортнее, чем внизу. Крыша изнутри была утеплена чем-то вроде соломы, только очень толстой. Скорее всего – это камыш. В наклонной крыше было прорезано достаточно большое окно, сквозь которое помещение заполнял яркий свет. Я медленно зашагал в сторону этого светлого пятна. Глаза уже все увидели, но мозг еще удостоверялся в чем-то, складывал факты и не давал отвести взгляда.
Под окном стоял простой деревянный стол. На нем разместилась медная лейка, еще один термометр, несколько непонятных мне приборов со шкалами и лист бумаги, придавленный чернильницей. На длинной железной ноге крепилась необычно большая лампа. Нечто вроде моей лампы Коулмана, только больше, с железными шторками по бокам и фиолетовым цветом стекла. Прямо под небесами находился деревянный ящик, засыпанный рыхлым грунтом, похожим на куски коры и оттуда произрастала чудеснейшая, красивая своей аккуратностью цветков, четкостью линий, и контрастов соцветий и простого гладкого стебля – орхидея. Рядом, тихонько покачиваясь, свисал с потолка Хуртинский.
Последующие минуты для меня расплывчаты, видимо сознание решило пощадить и поскорее стереть все ужасные моменты. Словно я был случайным прохожим и лишь мельком видел происходящее. Костомарову залезть на чердак было сложно, старик-председатель снова впал в полукоматозное состояние, и лишь Галина Ивановна с легким кряхтением влезла на чердак, откуда-то взяла нож, сняла труп на пол. Или я ей помогал? Вот опускали его с чердака мы вместе, прямо в сильные руки доктора и подрагивающие Игната Никитовича. Док производил осмотр, старик крестился, Наседкина спокойно смотрела ни умершего и лишь еле заметно покачивала головой. Я машинально подошел к орхидее. Красивая, необычного красноватого оттенка. Видимо, все эти приборы и окна служили этому цветку. Рука сама вытащила лист бумаги из-под чернильницы. Письмо, предсмертная записка.
«Дорогая Фимочка!
Столько дней я ждал встречи с тобой и все надежды на то, что священные слова не врут и встреча состоится. Пускай на небесах, на дне морском, или вообще за гранью всего этого – мне не важно. Я каждый день смотрю на твой портрет, помнишь тот что тебе сделали на набережной в Ялте? Он мне очень нравится. Такой вроде простой – без цветов, полутонов и прочих художественных деталей, но ты там такая живая, веселая, знакомая и любимая. Разговариваю с рисунком, да уж. Но Фима, с кем мне еще говорить? Всё и все что и кого мы знали – изменилось. Эта революционная волна словно краска – на кого попала, то отмыть уже трудно. И тебя она не пощадила, захлебнулась, моя бедняжка. Милая моя Фима, ты можешь спросить, почему я не решился на этот поступок раньше? Думаешь, собирался с силами, не мог решиться? Мог, еще как мог, но было у меня одно обязательство, перед тобой, да и перед собой. Помнишь, я как-то рассказывал про свои работы по цветам? Я еще тогда пообещал вывести новый сорт, в честь тебя. Причем не просто цветок, а цветок выросший в самом неподходящем и сложном для него месте – в русском лесу, холодном и одиноком. Как, наверное, и я. Дело шло трудно: мало света, холодно, об оборудовании и говорить нечего, хорошо прихватил с собой самое необходимое. И то, спасибо Павлу Мироновичу, доставил мне самое важное отдельной повозкой прям к поезду. Мне самому-то почти ничего не надо, в каком пальто приехал в том и ходил, ел что придется, даже не раздумывая. Трудно поверить, да? Когда-то я ругал повара за то, что эскалоп был без розовой серединки…
А вот для цветка ничего не жалел, словно для тебя. Воду из разных источников брал, фильтровал, создавал особый грунт, прогревал витрину с горшком. Приезжали правда эти, в шинелях. Бывшие рабочие. Видите ли, им нужна моя помощь, вернитесь пожалуйста, не опасайтесь. Цели у нас, Владислав Георгиевич, человеколюбивые, вы должны понять. Но что я мог им ответить? Ненависть захлестнула меня, ведь если б не они, может ты…ну ладно, не будем омрачать. Вот позволь тебе представить – фаленопсис фимус. Орхидея с уникальным окрасом листьев, твоего любимого цвета. Я надеюсь, ты можешь ее видеть. А если нет, то я тебе ее подробно опишу. По приходу.
До встречи,
Твой Слава»
Я аккуратно положил письмо на место и почувствовал себя как в гостях. Я и был в гостях, но сейчас было смущение, словно меня оставили в чьей-то комнате и трогая чужое испытываешь смесь любопытства и страха. Еще один взгляд на орхидею, прощальный, как оказалось. Что с ней делать? Передать Юре, чтоб тот отвез ее в город, может в какой-то институт, раз это новый вид? Или оставить ее здесь, где она и родилась? Вопрос сложный как ни крути и сейчас я бы с удовольствием выслушал очередное решение мудрого Корнея Аристарховича. Он не разочаровал, предложив поставить ее на могиле. Все равно никто не знает, как за ней правильно ухаживать.
Посовещавшись нашим маленьким сельским коллективом, решили закопать Владислава Георгиевича Хуртинского недалеко от дома, централизованного кладбища Чернолесье не имело. С гробом проблемы – вокруг куча дерева, но превратить его в доски не такая уж тривиальная задача, не имея нужных навыков. Домовину заменили на саван. Я вызвался копать яму, Игнат Никитович взялся обеспечить меня лопатой, а Наседкина сказала, что обязательно нужно помянуть покойника и пригласила потом всех к себе. Пока старик ходил за лопатой, а я был охвачен непонятной мне меланхолией, Костомаров шуршал бумагами в секретере. В какой-то момент наши взгляды пересеклись и доктор, видимо, уловил в моем что-то осуждающее. Он вздохнул, подался чуть назад и спокойно сказал:
– Мне и самому не очень приятно это делать, Митт. Можно было конечно выждать какое-то время, но заходить в сию обитель после…похорон мне лично будет еще тяжелее, – и замолчал, ожидая моей реакции.
Что ж, сейчас так сейчас. Я внутренне встряхнулся, прогоняя меланхолию, наводя резкость на окружающий мир.
– Нашли что-нибудь, Корней Аристархович?
Док взял ворох бумаг и стал без особо интереса их перебирать:
– Увы, друг мой, но ситуация совсем обратная той, на которую мы рассчитывали.
– То есть?
– Ну мы с вами видели покойного гонимым системой ученым, жаждущим завершить свои изыскания.
– Но разве это не так? – удивился я. – Вот орхидея наверху, может и животные тоже…
– Не совсем. Вот смотрите, – док снова зашелестел бумагами и выудил лист. – Вот, например, письмецо: «Уважаемый Владислав Георгиевич, пишет вам ректор такого-то университета…зная Ваш опыт… приглашаем Вас на должность заведующего кафедрой биологии…с сохранением ученой степени… Искренне ваш» и дата – ноябрь двадцать первого года. А вот подобное письмо с приглашением в сельскохозяйственную академию, только уже с обращение «товарищ Хуртинский», и подписался тоже чей-то товарищ. Как можно увидеть, наш биолог преследовался, но не угрозами, а предложениями.
– Думаете, он разрабатывал что-то очень важное? – я подался вперед, мысленно пытаясь выстроить цепочку от Хуртинского к красноглазым боровам.
Костомаров коротко задумался, направив взгляд куда-то вверх, затем ответил:
– Думаю, что сельскому хозяйству Советского союза нужна помощь. Страна большая, кушать всем надо. Разумные люди подсказали власти, что нужны работники не только с лопатами и граблями, но и с определенными знаниями. А тут наш биолог. Бывший…
– Значит он не мог быть связан с этой историей с животными? Но почему он вообще сюда приехал? Да еще и такой злой.
– Разгадка приезда кроется в письме, по-видимому от его друга, но в начале о животных, – Корней Аристархович обвел рукой секретер. – Я бегло просмотрел литературу покойного и вся она так или иначе посвящена растениям, но никак не животным. Журнал, который мы с вами читали, наверняка содержал что-то о растениях, но мы с вами увидели то, что хотели увидеть. Теперь, что касается его приезда. В одном письме его друг советует Хуртинскому не убиваться по поводу смерти жены, жить дальше. Также уточняет, что чуткое сердце его супруги Серафимы слишком много пропускало сквозь себя. Он также упоминает о скандале между профессором и представителями новой власти. Что якобы эти сами представители готовы простить ему обвинения в смерти жены и все те крики, если Хуртинский вернется к работе в институте. В еще одном письме этот же неизвестный нам друг сожалеет об отъезде Владислава Георгиевича, обещает помочь ему с материалами, и временным жильем. Отсюда вывод – ученый поссорился с кем-то из нового управления, обвинил их в смерти жены и уехал. Возможно, не сразу в Чернолесье, а скитался еще по стране.
Я в свою очередь поведал доктору о предсмертном письме, добавив в конце:
– Возможно его жена умерла от переживаний, вызванных революцией и профессор не смог этого пережить. Как бы сказать…не смог найти виноватого, кому бы отомстить за ее смерть ну и выбрал…советскую власть…– я запнулся. Тоже, психолог доморощенный выискался.
Но доктор смотрел на меня очень внимательно и серьезно.
– Отличный вывод, Митт, просто отличный. Вполне логичный и правдоподобный. Он действительно мог так поступить, весь мир стал ему немил. Могло случиться так, что он сам со всеми поссорился на нервной почве, без особых конфликтов. Он таскался по миру пока не нашел убежище в этих лесах. И выполнил данное жене обещание…
Мы оба замолчали, но могли бы с уверенностью прочесть мысль друг друга – кто же тогда стоит за животными?
Вернулся председатель с лопатой, и я принялся за дело. Верхний слой земли давался трудно, инструмент с трудом ворочал десятилетиями, если не столетиями, устоявшуюся почву, но это было даже к лучшему – хотелось согнать гнетущее настроение и я энергично махал своим орудием. Мы с председателем кое-как, сопя от натуги опустили холщовый кокон в яму. Игнат Никитович перекрестился, пробормотал какую-то молитву, Костомаров смотрел на могилу как-то успокаивающе, словно хотел сказать покойнику: «ты не волнуйся, все плохое уже было, в новой жизни вряд ли будет так же как на земле». Я же ни о чем не думал, вот совсем. Шок, жалость, осознание того, что я выкопал могилу, оказались слишком сильным коктейлем – сознание отказывалось такой принимать и осталось равнодушным. С характерным звоном лопата врезалась в кучу земли, чтобы с особым же звуком скинуть ее обратно. Доктор куда-то ушел, председатель порывался помочь, но я заверил, что справлюсь. Корней Аристархович вернулся к самому финалу, когда холмик достиг пика своей высоты и док завершил процессию, вогнав в него наскоро сколоченный крест и поставив рядом горшок с орхидеей.
Глава 14. Старый новый подозреваемый.
Я впервые был на таких поминках. Дома, в Америке, я был на нескольких похоронах и следовавших за ними мероприятиями. Да, именно мероприятиями: арендовалось какое-то заведение, приходило немало людей, которые общались между собой лишь мелкими группками. Поддерживался какой-то определенный градус официоза и кому-то при таком градусе было жарко, и он метался между другими, а кто-то озяб и кутался ото всех так, что и не поговоришь.
Сейчас же мы сидели маленькой компанией в тесной комнатенке за простым деревянным столом, правда накрытом красивой скатертью с ручной вышивкой. Словно собралась семья. Казалось бы странно – ни один из нас не то, что толком не знал покойного Владислава Хуртинского, но даже не видел, однако все мы искренне жалели о его уходе, сочувствовали его жизненным проблемам, восхищались его талантом, не сгинувшем в лесу. Никто напрямую так не говорил – вообще говорили мало – но вздохи Наседкиной, грустные воспоминания Игната Никитовича, уважительный тон Костомарова – все подтверждало это. Тима, бледный и всклокоченный, тоже вместился около нас, с шумом потягивая какой-то пахучий напиток из своей кружки. Меня восхитила и Наседкина, не пожалевшая своего времени, чтобы накрыть нам стол, причем сделать это красиво, словно Хуртинский был ее родственником. Как там русские называют такой подход? Ах, да – душевный.
День быстро делал последние шаги на убыль, воздух становился холоднее, клубясь на выходе изо рта.
– Пора уже и печку растапливать, – не обращаясь ни к кому конкретно сказал Костомаров.
– Да уж, – вяло отозвался председатель. – Дровишек надо бы запастись.
– А где брать будете, Игнат Никитович? – заинтересовался доктор. – Лошадь ваша то уже того.
– Да в лесок схожу, валежник тут недалече, прихвачу пару охапок. Может стволов натягаю во двор, а потом потихоньку попиляю, – невнятно бурчал старик, глядя себе под ноги.
Вскоре наши пути разошлись – председатель свернул к своей избе, а мы зашагали дальше.
– Что думаете, Митт? – нарушил молчание доктор, которое кстати сохранялось пока мы не пришли домой и не растопили печь. – Наши логические умозаключения ушли в неправильную сторону.
Я подумал немного, шумно выдохнул, нехотя признаваясь:
– Не знаю, Корней Аристархович, просто не знаю. Кто мог потерять табличку с именем Тесла? У нас остаются только те загадочные люди, живущие под землей. Даже не знаю, как быть.
Разум предписывал мне хорошенько все обдумать, поразмышлять, прикинуть варианты, но вновь обретенная русская мудрость уговаривала меня не напрягаться, а наоборот – отдохнуть, дать скачущему окружающему миру прийти в равновесие, тогда и разобраться во всем будет легче. Кто я такой, чтоб сопротивляться вековому русскому знанию? Или это восточный подход? Ай ладно, пусть будет русский, а значит – утро вечера мудренее. И этот приятнейший принцип меня не подвел.
Утром, мы с доком, словно два джентльмена где-то в Лондоне или Нью-Йорке, за крепким кофе общались о наших поисках. Вариантов, кроме детальной разведки подземного хода, точнее выхода, не было. Костомаров предложил зайти к председателю, порасспрашивать на эту тему, вдруг что видел. Я не был против. Погода теплеть не собиралась, лишь грозилась лиловым тучами да ветром, но дождя не было, чему можно было только порадоваться.
Я привычным шагом направлялся к двери председательской избы, как Корней Аристархович неожиданно остановился и нахмурился. Ничего не говоря он проковылял вдоль боковой стены. Я с недоумением стоял на месте. Док скоро вернулся ко мне с выражением крайней задумчивости.
– В чем дело, док?
– Да вот странная деталь, – Костомаров водил глазами из стороны в сторону, – которая лишь подтвердила мои сомнения. За избой лежит немаленькая куча дров. А еще вчера Игнат Никитович сетовал на то, что придется идти на их заготовку. И вот прошел вечер, ночь, сейчас утро – неужели он за такое время сумел их столько нарубить?
– А где же он, по-вашему, их взял?
– Точнее сказать – у кого? – доктор посмотрел на избу и решительно зашагал на своих костылях ко входу.
Председатель был дома, как раз у растопленной печи, ставя на нее какую-то кастрюлю. Он уже не выглядел таким опустошенным как вчера.
– Бог в помощь, Игнат Никитович, – как-то особо зычно поздоровался Костомаров. – Кашеварите?
– Да вот сварю себе кушанье на пару дней, – прокряхтел старик, но звучало это как-то фальшиво, сам не знаю почему. Он коротко взглянул на нас и сразу же уперся глазами в пол, зашаркал возле печки. И все это тоже начинало казаться мне какой-то маской, словно он специально для нас старался выглядеть таким…ангельским цветком. Помнил же это выражение! Что за черт, нахожусь в России, а слова русские забываю.
– Хорошо у вас, тепло, – продолжал Корней Аристархович. – Никак с утра дровишек нарубили?
Председатель замялся с ответом, лицом к нам так и не повернулся, но все-таки сказал:
– Да я Денис Егорыча встретил. Он мне показал, где чурбачки есть хорошие. Говорит кто-то видно заготавливал да не забрал. Ну вот я и перетаскал потихоньку.
– Понятно, понятно, – закивал Костомаров. – А мы вот с Миттом пришли узнать, как вы и что. Такие события просто так не проходят, поверьте мне.
– Отошел уже спасибо, спасибо, – наконец-то повернулся к нам Игнат Никитович. – Э, да и не такое видали. Очерствела душа, вот теперь так просто не пропадет, как сухарь хороший, который долго лежит, не то что белый хлеб.
– Ну и славно, Игнат Никитыч, рад за вас. Ну мы тогда пойдем, – и док развернувшись пошел из избы, кинув на меня короткий взгляд.
Я рассеяно кивнул председателю и последовал за моим русским товарищем. Тот уверенно двигался, пока не отошел на несколько десятков метров.
– Думаю здесь мы можем спокойно поговорить, – доктор остановился и снова заговорил на своем аристократическом. – Я считаю, стоит обсудить поведение нашего уважаемого председателя.
– Док, вы довольно лихо расспросили Игната Никитовича, я бы так не смог. Мне и самому его поведение показалось не то чтобы странным, но неестественным. Он словно притворялся.
– Вот именно, Митт, вот именно. Он конечно не молод, но меланхолией и самоуничижением не страдает. Но почему-то пытался показаться нам именно таким.
– Божий одуванчик! – неожиданно вырвалось у меня.
Корней Аристархович удивленно смотрел на меня и губы его растянулись в улыбке:
– Именно так. Лучше и не скажешь, право слово. Но Вы ведь обратили внимание на упоминание о Звереве?
Я кивнул:
– Думаете он соврал?
– Может и нет, но с чего Звереву проявлять доброту?
– Может стало жалко старика?
– Возможно, но если приложить к этому факту напряженное поведение Игната Никитовича, то выходит какая-то недомолвка. Что-то здесь не так.
Звучало убедительно.