Если объявимся там недельки через две и обнаружим людей, тусующихся за телефонными столбами, на почтамт не пойдем. Но если все будет чисто, мы разбогатеем. Я знал людей в Хьюстоне, они отогнули бы сотню тысяч, чтобы только дунуть. Многие всю жизнь ждут шанса сделать что-нибудь в этом духе:
– Салют! Это ДеЛорейн, я – новый фронтмен "Трипл Сикс". Мне там почта не пришла?
За следующие секунды люди часто расплачиваются: нервные окончания напряжены до предела, а жизнь висит на волоске. Что бы дальше не произошло, это будет всерьез. Ни в Вегасе, ни даже в наркотиках нет ничего такого, что хотя бы шло в сравнение с ЭТИМ кайфом. Для того, кто подписался набить гавайской марихуаной сотню ящиков из-под пива, из техасского почтамта ведут лишь две дороги. Либо тебя подкараулят чекисты и уведут в цепях, а то и попросту прикончат в уличной разборке. Либо ты покупаешь марки или разглядываешь фото "Осторожно, разыскиваются", пока наемные грузчики таскают коробки в грузовик под зорким оком почтмейстера.
Эккерман изъявил готовность пойти на такой риск, посему мы скатились с горы до отеля "Король Камехамеха", где и поселились. Ральф позаботился обо всем, что касалось ухода за собакой, но нигде не упомянул ее опекунов, вследствие чего регистратор разнервничался, когда я сказал, что мы селимся в ральфовский люкс до разрешения вопроса. Предварительно я побеседовал с гостиничным доктором, который покаялся, что поддал, когда составлял заявление о врачебной ответственности, и теперь об этом сожалел.
– Это не просто пизданутая псина, – сознался он мне. – Это своего рода чау-чау-выродок. Когда я взвесил его сегодня, он весил на 2,5 кило больше, чем вчера. Тело растет, как гриб, соразмерно полному истощению центральной нервной системы.
– Не волнуйся, – сказал я, – я растил его с щенячьего возраста. Это был мой рождественский подарок дочери мистера Стедмана.
– Боже правый! – пробормотал он. – Что же тогда она вам преподнесла?
– Руперт бесценен, – ответил я. – С этого пса начнется целая порода, когда мы доставим его в Англию.
– Ужасная затея, – сказал врач. – Если бы у меня была подобная собака, я бы ее усыпил.
– Такое решение вне нашей компетенции. Мистер Стедман оставил инструкции. Наше дело их выполнять.
Доктор согласился. Равно как и регистратор, от которого, тем не менее, ускользнули кое-какие детали.
– Кто-то должен вот тут подписать, – заявил он, – и собака этого сделать не может.
Он обратил взор на счет, который держал в руках.
– Кто такой Руперт? – спросил он. – Это единственная подпись, которую я могу распознать.
А, действительно, кто он, подумал я и уставился на горбинку его носа. Руперт – имя собаки, но я знал, что такой поворот клерка не воодушевит. Эккерман был снаружи, на стоянке, с десятью мусорными мешками сырой марихуаны. Он пребывал в боевой готовности загрузить их в лифт и откантовать в номер Ральфа на тележке. Назад пути не было.
– Не стоит беспокоиться, – сказал я, – мистер Руперт скоро приедет и подпишет все, что пожелаете.
В ту же секунду в фойе возник Эккерман. Он злобно жестикулировал, минуя стойку.
– А-а! Мистер Руперт, – сказал я.
Эккерман пришел в замешательство.
– Вам надо здесь подписать, – продолжал я. – Собака слишком больна.
– Само собой, – ответствовал он. – У меня с собой лекарство для бедного зверя.
Эккерман вынул из хозяйственной сумки пригоршню красных и желтых блошеловок – то были цвета Алии. Голос клерка приобрел иной тон.
– Ах, да… собачка. Теперь припоминаю. Разумеется. Доктор Хо очень переживал. Животное в 505-ом номере, – он сверился с компьютером, – и в 506-ом, – буркнул он с осадком расшатанных нервов в голосе.
– Что?
– Это животное нужно усыпить! – клерк внезапно заорал. – Оно покрыто МИЛЛИОНАМИ красных блох! Мы даже ЗАЙТИ не можем в эти номера, не говоря уже о том, чтобы их сдать! Это вонючее существо обходится нам в триста долларов ежедневно!
– Знаю, – сказал Эккерман. – Мне придется ЖИТЬ с бедным зверем. Мистер Стедман взял с меня клятву, прежде чем улетел в Лондон. Он хочет, чтобы мы посадили этого пса на самолет сразу, как он будет готов к путешествию.
– Руперт теперь наша забота, – сказал я клерку. – ТОЛЬКО наша.
– Руперт? – переспросил Клерк.
– Не суть, – брякнул Эккерман. – Доктор Хо организовал специальный уход за ним. О деньгах забудьте. Деньги для мистера Стедмана – навоз.
– То то и оно, – подтвердил я. – Он – богатейший в Англии художник.
Клерк с уважением кивнул.
– Чем он обязан нам и никому больше.
Я подтянул Эккермана к стойке.
– Мистер Руперт, – пояснил я, – личный менеджер мистера Стедмана. Он разгребет любую волокиту.
Эккерман тепло улыбнулся и протянул все еще блекло-синюю руку. Клерк помедлил, явно встревоженный трупной окраской плоти мистера Руперта… но на руке росли светлые волосы и висел золотой ролекс. Регистратор смотрел настороженно, но, казалось, уже расслабился. Мы производили четкое впечатление живых людей, не взирая на эксцентричное поведение.
– Очень приятно, мистер Руперт, – сказал он, – вылезая из-за стойки, чтобы пожать Эккерману руку, – мы окажем вам всестороннюю помощь.
– На нас ляжет вина за трагедию, если животное не удастся вылечить.
– Не волнуйтесь, – сказал клерк, – доктор Хо пользуется большим авторитетом. Именно поэтому мы выбрали его нашим терапевтом.
– Безусловно, – встрял я. – Он до сих лечит пор мою инфекцию от укуса осы.
Клерк невыразительно кивнул и положил на стойку бланк для кредитной карты, который учтиво подвинул Эккерману.
– Теперь не могли бы вы подписать здесь? – попросил он.
Эккерман что-то резво накарябал на бланке и взял у регистратора два ключа.
– 505-й был номером мистера Стедмана, – сказал клерк, – но мы открыли дверь в смежный 506-й – так что теперь в вашем распоряжении весь люкс Королевы Каламы – с баром и обширным пространством, необходимым для немытой собаки.
Мы поблагодарили его и пошли к лифтам, но он окликнул нас:
– Вы, конечно, понимаете, что этот люкс – запретная зона для всего персонала гостиницы.
Эккерман остановился на полушаге и медленно, как робот, развернулся на пятках. Улыбаться он перестал.
– Что вы имеете в виду под запретной зоной?
Клерк опять зашаркал к нам.
– Ну… э-э… думаю, дело в медицинской проблеме, мистер Руперт. Красные блохи вредны для здоровья. Мы не можем позволить нашим сотрудникам подвергаться опасности заразиться инфекционным заболеванием.
Он разволновался.
– Эти чертовы штуки переносят бактерии, – кричал он. – Красные блохи хуже крыс. Они переносят оспу. Переносят холеру, сифилис.
– Как на счет доставки в номер? – спросил я.
Клерк колебался. Глаза не фокусировали.
– Доставка в номер? – издал он эхо. – Э-э, да… ну… не волнуйтесь об этом. Никаких проблем, мистер Руперт. Вы получите полное обслуживание номера, какое вам будет угодно – единственное, мы будем оставлять все за дверью.
Он счастливо закивал, явно довольный своей находчивостью.
– Именно так, – продолжал он. – Номера не обслуживаются, но коридор, разумеется, здесь ни при чем – поэтому я просто порекомендую нашим людям в обслуживании ни под каким предлогом не входить внутрь. Они доставят все, что пожелаете к дверному проему, но не перейдут порог. Это вас устроит?
Эккерман задумчиво кивнул, как если бы ставил неутешительный диагноз. Вслед за этим он улыбнулся клерку и произнес:
– Само собой. Это единственное приемлемое решение, разве нет? Мы будем делать все перед дверью: никакого риска – никакой ответственности.
Это прозвучало вполне четко, и клерк усердно закивал.
Равно как и я, пока мы двигались к лифтам.
– Базовый канон всей англоговорящей юриспруденции, – прошептал я, – НИКТО не станет оспаривать эту истину!
– Точно, – сказал Эккерман. – Курс права в Оксфорде. Первое, чему нас научили.
– Очень ловко, – ответил я. – И предельно легально. Мистер Стедман хотел бы, чтобы все делалось именно так.
Эккерман пожал плечами:
– Поживем – увидим. Мы сможем нагнать километровый счет, прежде чем нас накроют – что-нибудь вроде пятисот долларов в день, учитывая доставку в номер и врачей. Блин, я только что выложил сорок восемь долларов наличными за эти блошеловки. Надо будет накинуть эту сумму на карточку Стедману.
– Сколько же ты взял? – спросил я, заходя в лифт.
– Две дюжины, – ответил он, – двенадцать тебе, двенадцать мне. Напялим по шесть на руку, как браслеты.
– Здравая мысль, – сказал я.
* * *Они провели Кука и Филлипса к дому Террибу – крытой соломой хижине, выстроенной без напуска и украшений, но более крупной, чем соседние. Офицеры ждали появления короля, и спустя несколько минут Кук сказал:
– Разведайте, что там к чему, Филлипс. Мне не с руки идти внутрь, я вообще сомневаюсь, что старик там.
– Разведайте, что там к чему, Филлипс. Мне не с руки идти внутрь, я вообще сомневаюсь, что старик там.
Филлипс нырнул в дом.
– Когда я зашел, старик только проснулся, – скажет позже Филлипс.
Он известил короля, что Кук стоит снаружи и хочет увидеться с ним. Медленно, нерешительно за счет своих лет и состояния здоровья, король встал и одел мантию. Филлипс помог ему выйти из дома. Увидев бога Лоно, Террибу выказал радость и полное отсутствие каких-либо признаков вины.
Кук повернулся к Филлипсу и сказал по-английски:
– Уверен, он совершенно непричастен к произошедшему.
Затем он по-полинезийски пригласил короля на борт «Резолюции». Тот немедля согласился и поднялся не без помощи двух сыновей, которые взяли его под локти. Процессия двинулась к берегу.
Дальше события развивались в ускоренном режиме по направлению к катастрофе, не готовым к которой оказался только Кук. Первой реакцией на арест короля стала ярость – вспышка гнева, с которой прежде не приходилось сталкиваться ни королю, ни его жене. Сам король внезапно превратился в жалкую и нецарственную персону – со слов Филипса он был "угнетен и испуган".
В то же время четверо человек на каноэ принесли весть о смерти вождя Калиму из Ваупунаулы от пуль. Эта новость накалила обстановку, распалив туземцев. Они приблизились, две или три сотни. Вялый ропот резко перерос в откровенную враждебность, к ней добавилась небывалая жесткость – пронзительный, заунывный визг стромбидов, в которые они дули.
Даже Кук не мог игнорировать превосходящие силы, окружившие его, а равно и их угрожающий настрой. Ни один из аборигенов, включая тех, кто стоял вплотную, не пали ниц. Напротив, они размахивали палицами и копьями, кое-кто держал новоприобретенные железки с кораблей, а кто-то – 50-сантиметровые лезвия.
Ричард Хью «Последнее путешествие капитана Джеймса Кука»* * *Двери лифта открылись, и мы вышли.
– Как ты расписался?
– "Руперт".
– И все?
– Ага. Правда, я навертел кучу завитушек, вволю позабавился с филигранью готического шрифта, – он опять пожал плечами. – А какого хрена? Все равно это подпись собаки. Я же не Руперт.
– Теперь Руперт. Ты ИМЕННО мистер Руперт, и как только ты об этом забудешь – окажешься в тюрьме Хило за мошенничество в гостинице. Это тяжкое преступление.
Он кивнул, поворачивая ключ в замке 506 номера.
– Ладно, ты прав. А псину мы переименуем.
– В Гомера, – сказал я. – Пес по кличке Гомер. Я возьму с доктора Хо что-нибудь типа письменных показаний.
– Вот именно. Как бы то ни было, это мудачье внизу не должно колыхать, как нас зовут. Они нам что угодно на блюдце с каемкой притаранят, лишь бы ральфовская кредитка авторизовывалась.
– Господи, – добавил он, – а Ральф вообще вовремя оплачивает счета?
– Может, и нет. Сколько нам потребуется времени?
– Немного. Я смогу упаковать все всходы за три дня – меня, кстати, устраивает эта параша с "запретной зоной"; нам не придется дергаться из-за прислуги.
Я кивнул. Это была другая сторона медали, и меня она беспокоила. Я знал, что мы управимся с собачьей проблемой и даже с риском внесения нового имени чау-чау и Ральфовской кредиткой, но я совершенно не разделял той легкости, с которой Эккерман планировал использовать лучший номер отеля "Король Камехамеха", что в самом центре Коны, как склад урожая марихуаны. Он хотел нанять уплотнитель отходов и спрессовать целый сад марихуановых кустов до размеров телевизора.
– Сколько там у тебя? – спросил я.
– Немного. Килограммов двести пятьдесят.
– Сколько? Двести пятьдесят? Это чересчур. Нас раскусят. И примут.
– Не стоит волноваться. Весь люкс занесен в запретную зону. Они не имеют права переступить порог.
– Херня это все. Из-за двухсот пятидесяти кило они переступят через что хочешь. Последнее, что нам сейчас нужно – это парад банчей в номер и обратно. На нас набросится весь город. Мы спровоцируем смуту в обществе. Одно дело красные блохи, но…
– Забей, – отрезал Эккерман. – Блохи нам НУЖНЫ. О лучшем прикрытии нельзя и мечтать.
Я подумал с секунду, а потом отбросил тревоги. В конечном счете, это был люкс мистера Руперта, а не мой – и именно мистер Руперт будет расписываться на листках доставки в номер. Я же всего-навсего оказываю любезность моему закадыке Стедману, богатому и известному британскому художнику. Он, видите ли, в срочном порядке улетел в Лондон, а нас попросил позаботиться об умирающем псе. Зверь был слишком болен, чтобы его тревожить. Его мозг давным-давно закоротило от непрерывного третирования красных блох, которых он, верно, подцепил на Гавайях – вероятно, в этом самом отеле. Когда мы об этом узнали, у нас не оставалось выбора, с чем согласился доктор Хо.
– Не парься на счет этого чокнутого шарлатанишки, – убеждал меня Эккерман. – Это худший кокосовый обьебосник на острове. Я его много лет знаю. Он на меня пашет.
– Что? Доктор Хо?
– Ага. У него друзья в Вайкики. Поставляют море собачьих медикаментов. И поставляют здоровенными ящиками.
Здоровенными ящиками? Собачьи медикаменты? Ну и ну. Ральфу бы это понравилось.
После двух недель в гостинице стало очевидным, что нам нужна передышка. Слишком высоко было напряжение. Мы торчали там слишком долго, и местные начинали нервничать. Риэлторы с самого начала переживали по поводу негативного эффекта, который могла оказать история нашего размещения на их рынок, а отвратный опыт рыбной ловли лишь раскочегарил их страхи.
Мы и сами куксились. Мое настроение сделалось настолько гадким после того похода, что скрывать его я не мог. Капитан Стив тяжко квасил, Норвуд смылся, пляжные сорвиголовы по-прежнему охотились за Лейлой, а внезапный отлет Ральфа в Лондон – который расстался, как он считал, со стыдом, постоянными неудачами и публичным унижением – явился свидетельством того, что даже с друзьями каши не сваришь.
В том-то и дело. Это было ясно с самого начала – хотя и не все в это вникли как следует: бизнес в Коне – это бизнес. Особенно продажа недвижимости. В одной только Коне зарегистрировано 600 риэлторов, и последнее, что им сейчас нужно – это волна антирекламы в прессе на материке. Цены на рынке взвинтили до такой степени, что я знал – такими темпами, вскоре люди будут рыбачить по месту жительства вместо того, чтобы нагрянуть сюда. Спекулянтский рынок начала 70-х нашел продолжение на Гавайях, таких же легендарных, как спесь капитана Кука.
По пиздатой, по дорожке
Когда Эккерман вернулся из Гонолулу, мы решили ненадолго залечь на дно. Даже наши друзья из «Хагго» занервничали от того, как я околачивался там три недели после отъезда Ральфа. Риэлторы вили вокруг нас сплетни. Я понимал – мы достигли той переломной точки, когда даже бармены в таверне «Кона» начали говорить "Я думал, вы уехали на той неделе", стоило мне только войти.
Или:
– О чем вы НА САМОМ ДЕЛЕ пишете?
– Неважно, – отвечал я. – Скоро узнаем.
В какой-то момент я приобрел привычку окапываться в углу бара таверны «Кона», чтобы почитать газетку и попить холодных Маргарит, одним глазом следя за весами через бухту – на тот случай, если увижу сборище, что означало неминуемое прибытие крупняка.
С жердочки в углу, под медленно вращающимися вентиляторами мне открывался весь берег. Славное было местечко почитать – на лужайке практиковались в хуле – гавайском танце, высокие кокосовые пальмы качались у волнореза, большие рыболовные лодки шли в бухту, а вокруг меня тихо болтался целый зоопарк шизанутых людей.
Мы въезжали в жизнь мачо. Несомненно. И бесповоротно. Мы жили среди этих людей, имея с ними дело 24 часа в сутки на их поле. Они ходили в море на собственных лодках, поддатые уже к обеду и вечно недовольные этими молчаливыми ублюдками-мореплавателями с их специальными знаниями и кругами, которые они нарезали по воде. Кое-где на побережье Коны глубина – двенадцать километров. Двенадцать километров строго вниз, все равно что упасть со скалы. Тело будет долго оседать на морское дно. И все черным-черно, полный мрак.
Так глубоко не заплывают даже акулы. Но они легко подберут тебя по пути вниз, где-нибудь на мутно-голубой отметке в 90 метров, там, где меркнет свет. Болтаться в лодке размером с пикап в открытом море, когда под тобой 12 километров, хочется меньше всего, особенно, если ты капитан. Или матрос. Да кто угодно.
Правил нет. Делай, что сказано, вне зависимости от того, насколько безумно это звучит. Даже если капитан заперся в сортире в трюме в девять утра с литром виски, забив на то, что лодку водит кругами 45 минут, а матрос завалился в кресло для ужения с закатившимися глазами, похожими на инкрустации белого мрамора.
Даже тогда не рискуй что-либо спрашивать. Эти люди – профессионалы, шкиперы, капитаны с лицензиями, и они воспринимают себя со всей серьезностью. Слова вроде «мачо» и «фашист» принимают совершенно иное значение, когда земля теряется из виду. Ничто так быстро не превращает человека в нациста, как выход в открытое море с кучкой невежественных незнакомцев, и неважно, сколько они платят. Это почти правило моря, считают чартерные капитаны, что «клиент» запаникуют и все испоганит при первом признаке беды, посему они разыгрывают карту по-своему; если несколько твоих клиентов попадали за борт, выбить страховку будет непросто.