Проклятие Гавайев - Томпсон Хантер С. 11 стр.

– Где собака? – спросил я.

Я знал, что Сэйди очень привязалась к зверю, но его трупа в этой разрухе я не наблюдал.

– Они взяли ее с собой, – ответил сторож, – тебе просили передать записку.

Он вручил мне скомканный клочок гостиничной бумаги, влажный и грязный от пачкотни Ральфа. В записке говорилось: "Я больше не могу. Шторм нас чуть не убил. Не звони. Оставь нас в покое. Гостиничный врач позаботится о Руперте и вышлет его после карантина. Пожалуйста, организуй все как надо. Сделай это для Сейди. Она седеет. Все было хуже некуда. Я с тобой поквитаюсь. С любовью, Ральф".

– Боже, – проговорил я, – Ральф готов. Совсем расклеился.

– Он знал, что ты так скажешь, – отреагировал сторож, принимая у Эккермана косяк и делая глубокую затяжку, – вот почему он оставил тебе собаку. Он сказал, так будет правильно.

Я сложил записку и убрал в карман.

– Разумеется, – согласился я, – Ральф – художник. Он очень остро чувствует что хорошо, что плохо.

Мы посидели на веранде, смоля свежую марихуану и слушая "Асов Атасных Ритмов", а потом поехали ночевать к Эккерману. Наше поселение затопило, вода пропитала все полы. Нечего было и пытаться здесь заснуть.

Ральф уехал, а я слишком притомился, чтобы ему звонить. Скоро он и родные сядут на самолет до Англии, отчаянно вцепившись друг в друга и слишком истощенные, чтобы спать дольше двух-трех минут в один присест – как уцелевшие в жутком кораблекрушении и лишь наполовину осознавшие, что же с ними приключилось. Они непременно будут досаждать пассажирам своими стонами и плачем, пока стюардесса не угомонит их снотворным.

В эти дни жизнь на побережье Коны течет неторопливо. Рыба все так же питательна, солнце светит, с Таити дует ветер…

Но в воздухе висит какое-то новое спокойствие, не имеющее отношения к погоде. Свирепствует скверная тоска. Люди снимаются и – на корабль. Все побережье выставлено на продажу, и даже прелестные сестры-дикарки Чан собираются двинуть на материк. Бум Коны недавно сошел на нет, и серферы спешно выписываются.

Никакие мои доводы не заставят их передумать. Здешним людям я по душе, но моим суждениям они не доверяют.

Поэтому я коротаю ночи на балконе номера 505, в люксе Королевы Каламы в отеле "Король Камехамеха", из которого открывается вид на все – целиковая прибрежная часть Коны, вулканы Мо в снежных шапках и особенно городской волнорез в бухте Кайлуа, возле которого всегда кто-то трется.

Мне здесь нравится. Культивирую у себя вкус к балконной жизни. Счет оформлен на имя Ральфа, но не суть. Менеджеры покроют.

Они сами взвалили на себя ответственность за все неполадки с собакой Ральфа, которую все еще держат в международном карантине. В питомнике она рехнулась от блох, будучи под личным наблюдением гостиничного ветеринара, и теперь они официально за нее в ответе. Причем, не только за Руперта, но и за любое мое повреждение мозга, опухоль, слепоту, пропущенные дедлайны, снижение дохода или какое бы то ни было другое огорчение, боль или психические муки, полученные от укуса осы в глаз в баре у бассейна. Тварь впечаталась в меня и застряла между лицом и очками, после чего трижды тяпнула в глазницу. Голова угрожающе вспухла, и все, что мне дали – это грязный носок со льдом, от которого все разаболелось похлеще, чем от укуса. Попросив о помощи, я обрек себя на общение с доктором Хо, ветеринаром "по большим зверушкам".

Так или иначе, теперь я у них на руках. В некотором роде я удерживаю господствующую высоту и отказываюсь выехать, пока мы не найдем консенсус.

Дабы управиться с необъятным иском, я нанял адвоката-корейца из Гонолулу… тем временем, я научился кайфовать в отеле, который на поверку оказался не так плох для проживания. Внизу навалом приятных магазинов и три бара. Правее – большой голубой бассейн, левее, на берегу через бухту – «Халихи-палас» и тьма зеленых лужаек, сбегающих к молу, Дому Лоно и месту похорон Камехамехи Великого.

Он кинул кони в хижине под соломенной крышей в тени королевских пальм 8 мая 1819 в возрасте 61 года. Его старшие шаманы бросили тело в кратер вулкана, а кости предали земле в секретной пещере, которую никто так и не нашел. В честь Камехамехи воздвигли множество памятников на Гавайях, но только не могильную плиту. Те же шаманы, что участвовали в погребении костей, съели его сердце из-за силы, заключенной в нем – так же, как когда-то сам Камехамеха съел сердце капитана Кука.

Разборки по-конски

В конце городского мола Кайлуа – громадные весы, установленные япошками из местного ледохранилища, которые регулярно покупают каждую рыбину в порту и отправляют в Токио, там ее шинкуют на суши, повторно замораживают и высылают обратно в Лос-Анджелес. Суши – популярный бизнес по всему Тихому, а японские рыбные брокеры контролируют большую его часть.

Лицензии на суши на Гавайях куда прибыльней, чем на игровые автоматы в аэропорту Лас-Вегаса. На суши всегда больший спрос, чем рынок может предложить. Единственное, что варьируется – это цена, которая простирается от 10, а порой 20 долларов за килограмм на Рождество до 40 центов за кило в пик сезона рыбной ловли, открытого на побережье Коны с мая по сентябрь. Количество суши для рынка при этом колеблется от 10 до 20 тонн ежедневно.

Ахи, большой желтоперый тунец – далеко не бестселлер, но стоит кучу денег. Ахи – это суши в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке, равно как и в Токио – а в рождественские недели, когда спрос взлетает, складская цена за крупную ахи в Коне доходит до 10 или даже 20 долларов за кило.

Обычно она не идет ниже доллара, что делает ее заманчивой для ловли. Но ахи не самая обаятельная рыба в Коне. Эти места славятся марлином. КРУПНЫМ марлином. Именно его все здесь хотят видеть на тарелке. Любая лодка под традиционным темно-синим марлиновым флагом на корме враз меняет настроение толпы.

Побережье Коны – рыбная столица Гавайев, бухта Кайлуа – это социальная и коммерческая ось побережья Коны, а громадная «висельная» установка на весах на моле перед моим отелем – то самое место, где рыбные профи Коны живут и умирают каждый день на всеобщем обозрении.

Спортивная рыбалка в Коне – серьезный бизнес, а в 4 пополудни на кончике мола начинается шоу местных чартерных капитанов. Сюда они привозят взвешивать рыбу и фотографируются рядом с ней, если поймали что-то стоящее. Весы-весищи на самом краю служат для триумфаторов и их улова, а неудачники здесь даже не показываются.

Лодки без пятен крови на палубе к молу не подходят; они быстренько чешут домой – в порт, что в 13 километрах к северу. Последние километры от буя зачастую превращаются в долгую и суровую прогулку для шкипера с полной нагрузкой лодки, если клиенты выложили $500 за день за то, чтобы вернуться ни с чем. Хонокау на закате – далеко не рай на земле. В сумятице всех этих неудачников прибой все больше колотится о кромку черной лавовой скалы, смотрящей на док, и начинает рявкать. Всем подавай недоеденное в обед мясо, а не рыбу, и ужасная сцена предстает перед их глазами после дня, угробленного на безнадежные попытки что-то поймать.

Каждый день большинство лодок возвращается в Хонокахау. Но немногие прибудут к молу, где разыгрывается совсем иной спектакль – особенно в "жаркий денек", когда полгорода уже оповещены о чьей-то победе по рации, вещающей из открытого океана о том, чтобы приготовили весы для нешуточного действа по прибытии судна.

В районе трех толпа начинает собираться на моле. Джимми Слоан, профессиональный фотограф, прикрепленный к молу, чтобы вкроить в историю снимки 8 на 10 по $10 каждый. Парень из "Таксидермии Грея" непременно будет охотиться на тех, кто захочет увековечить свой трофей.

А для тех, кто не захочет, рядом будет стоять пикап «Датсун» из ледохранилища, всегда готовый отстегнуть за добычу налом. Марлин идет по дешевке: 50 центов за кило, так как есть его станут только японцы, и основной рынок – Токио, расположенный почти за 5 тысяч километров отсюда.

Парни, которые заправляют весами почти всегда в курсе, чего им ждать, но понятия не имеют, когда… отчего к 16.00 у них сдают нервы. Любой шкипер, отрапортовавший о крупной рыбине, прибудет не раньше сумерек, а ждать его никому не охота.

Толпа осведомлена. Разносится молва, туристы затаривают фотоаппараты. Лодки подваливают с запада прямиком к закату. В тихий летний денек можно стоять на моле и за 15 километров наблюдать, как к берегу чешет судно. Сперва это лишь белая точка на горизонте… Затем – отблеск солнечного света от шпиля тунцовой башни… Вскоре белая точка брызг за кормой взбалтывается струей от быстро приближающегося корпуса.

Вот она лодка – достаточно подошла, чтобы обладатели хороших биноклей могли различить флаг, который полощется на мачте утлегаря. На фоне алеющего неба Тихого океана у белого стяга ахи ощутимо выигрывает синий – он подтолкнет толпу к весам куда расторопнее, когда спадет первый выкрик "Синий!"

Любой успешный чартерный капитан понимает разницу между рыбным бизнесом и шоубизом. Первый имеет место там, в глубоких водах, второй помыкает чудаками раскошеливаться за рыбалку. Поэтому когда тебя приносит в бухту Кайлуа на закате с громадной амфибией, торопиться тебе не с руки. Просочись в бухту, заложив протяжную изящную дугу на фоне парусников и вулканов, потом разверни лодку к молу, преисполнившись форсу бандитского и проверни такую шлюпочную драму, на какую только способны ты и твой экипаж.

Шкипер – на ходовом мостике, обозревает толпу и ведет судно обеими руками, заложенными за спину: одна рулит, другая на тормозе.

Палубный матрос и клиенты при этом стоят на корме, тоже встречая взглядом толпу и вылезая из кишок, чтобы не сделать что-то неправильно или неуклюже в этот критический для всех момент, по мере того, как лодка пятится к весам, а цепная лебедка тянется за их уловом.

Большинству морских чертей, выложивших свои кровные за привилегию поохотиться на крупняк в компании больших шишек, идя на мировой рекорд в водах Коны, до лампады, что станется с пойманной рыбиной после того, как они снимутся рядом с бестией, висящей во весь рост на дыбе на краю мола. Прибытие Рыбы в город – фактически единственное действо за день; ибо рыбалка-спектакль – именно то, что характеризует побережье Коны (не считая всех слухов об урожаях марихуаны и неправдоподобном риэлторском кидалове).

Разборки по-Конски подразумевают вторжение в порт к весам с одной БОЛЬШОЙ рыбой, а не тремя-четырьмя сдохляками, и толпа на моле это осознает. Они во весь голос высмеют любой улов, который можно извлечь из лодки чем-то мельче подъемного крана.

На заходе солнца в воздухе носится жажда крови. К пяти толпа пьяна и безобразна. Пара, впервые выехавшая на каникулы из Питсбурга, стоит на моле и, как дуэт прожженных экспертов, рассуждает о габаритах рыбы размером с компактное авто, которое они арендовали в аэропорту.

– Насколько велика эта штука, Генри?

– РЕАЛЬНО большущая штука, дорогая. На весах цифра 1.21, но это может быть только голова. Тело, как у коровы, думаю, весит с тысячу.

Настроение вокруг весов на закате в бухте Кайлуа – серьезная драма, и с каждой новой лодкой напряжение растет.

К пяти вечера в удачный день они требуют 500-килограммовых и клянут капитанов, приносящих что-то меньшее.

Линчевания не избежать никому, ибо даже 50-килограммовая ахи уходит япошкам из ледохранилища по $2,78 за полкило в июне – этого достаточно, чтобы оплатить горючее за весь день и стоимость самого похода – а цена за то, чтобы не представить рыбу на суд толпы и щедрых япошек слишком высока даже для серьезных шкиперов. Они сшибают кучу денег за оказанные услуги, и одна из них – фотографировать клиентов на моле с добычей – даже за скромного 45-килограммового марлина, чуть не оторвавшего руки тому, кто его ловил, вплоть до момента истины на весах "будет стоить не менее пяти сотен".

Любая рыбина выглядит огромной, когда пружинит в 6 метрах на конце твоей лески. 50 килограмм кажутся миллионом, когда ты провоевал с ними пару-тройку часов; а за $500 многие клиенты влюбляются в нее к тому моменту, как наконец затащат на борт.

Они жаждут фотографий 8 на 10 – начиная с момента входа в порт и заканчивая вздергиванием рыбины на виду у целой толпы, хорошо то или плохо. Хуже того, чтобы приволочь «выдру» – не приволочь ничего вообще.

Король Джеймс волновался не меньше. Он первым из высадившихся на берег заметил пропажу ялика. Его окликнул Берни, подгребая к «Дискавери» по пути на «Резолюцию». Клерке только что вернулся на корабль, а Король прибыл на борт в критический момент – когда Кук отважился на решительную и опасную акцию.

Когда Король начал излагать детали происшествий предыдущего вечера, Кук, как пояснил потом Король, "резко его перебил".

– Вот что я намерен сделать, мистер Король, – угрюмо объявил Кук, – доставить короля и кое-кого из вождей на борт и содержать под стражей в качестве заложников до возвращения ялика.

Кук удовлетворенно закончил заряжать мушкет.

– Ваша задача – охладить пыл индейцев на вашей стороне бухты. Сообщите им, что никто не пострадает. И вот еще, что мистер Король, не давайте им разбредаться и выходить из-под контроля охраны.

Король зашел на борт в тот момент, когда капитан погрузился в шлюпку. Он наблюдал, как шлюпка в сопровождении Уильямсона на баркасе и Ланьона в ялике двинулись на север от «Резолюции» – к месту высадки на Каауалоа. Король высадился на пляже и был встречен Бейли, взволнованно ожидавшим вестей. Вражеский говор едва доносился до них, уносимый восточным ветром. В лагере, среди моряков, плотников и остальных стояло возбуждение, равно как и среди аборигенов, тревожно стоявших вокруг.

Несколько каноэ сошли на воду, включая одно под командованием величавого и энергичного вождя Калирну. Их постигла та же участь, что и каноэ из Каауалоа. Король вспомнил слова Кука, приказавшего Ледьярду расставить людей с мушкетами, заряженными дробью, и открывать огонь при провокации, а потом направился в дом верховного жреца Коа.

Коа и остальные жрецы нервничали. "Я объяснил им, как смог, цель наших приготовлений, – написал Король в отчете, – я понял, что они уже слышали про кражу ялика, и заверил в том, что хотя Капитан Кук и намерен вернуть его и наказать виновников, жрецы и жители деревни на нашей стороне острова не должны даже допускать возможность того, что кто-нибудь из них хоть малейшим образом пострадает от наших рук".

На хуй послан: я богат!

Трагически и неожиданно покинув острова, Ральф оставил мне тучу блядских проблем, многие из которых были посерьезнее, чем судьба собаки Сейди. Половину Эккермановского урожая марихуаны на Южной Точке ночью скоммуниздили копы или кто еще. В любом случае, сказал он, пришло время собирать жатву и ненадолго убраться из города.

– Сто пудов, они еще вернутся, – твердил он, – и если это копы, на сей раз они прихватят ордер. Мне нужно повыдергать ее СЕЙЧАС. Речь идет о паре сотен тысяч долларов.

Кроме того, не ладилось с мистером Химом, риэлтором, жаждавшим оплаты за наш постой – минимум две тысячи налом. Вдобавок, неизбежен был вопрос о корочке красного дерьма по всем владениям. Если она затвердела, снять ее под силу только промышленной пескоструйке.

Лично мне цвет нравился. Я окунулся в воспоминания о Востоке. Странные красные блики на домах в послеобеденное время. Я несколько раз проезжал мимо, и замечал, что даже трава на лужайке блестит. Бассейн иногда выглядел как кровавый холм, а частая листва на лимонных деревьях, казалось, вот-вот воспламенится. Окрестности вообще смотрелись иначе, овеянные аурой тайны и магии. Странные, но значительные вещи творились здесь. И, возможно, еще будут. В этом крылась своя красота, но производимый эффект выбивал из колеи, в связи с чем я не сомневался: Химу едва ли удастся сдать эти дома приличным людям.

– Рассчитайся с ним и не спорь, – посоветовал Эккерман. – Две тысячи – копейки, когда можно отделаться от такой свиньи, как Хим. Он из тебя всю кровь высосет. Тяжба затянется на годы.

Хим был могущественной фигурой в местной политике. Даже как-то избирался президентом Риэлторской Ложы Коны, но ушел из-за скандала.

– Он продавал несуществующие квартиры пенсионному фонду, – пояснил Эккерман. – Ксерил договор в трех экземплярах, облапошивал стариков. Господи, да половина дохлых строительных проектов на острове – химовских рук дело. Он настолько проворовался, что, наверное, ссытся в штаны каждое утро, но он богат и содержит ораву адвокатов, чтобы запихивать таких, как ты, в тюрьму Хило.

Я согласился, что тогда, конечно, лучше раз и навсегда расплатиться с мистером Химом, но мои золотовалютные запасы поисчерпались. Я дал ему две тысячи авансом, остаток был за Ральфом.

– Вот здорово, – обрадовался Эккерман, – теперь мы оба попали. Единственная наша надежда – это урожай. Нужно всего-то собрать все в мусорные мешки и доставить в аэропорт.

– Почему бы и нет, – согласился я.

Смысла в этом я не видел, но настроение мое портилось, а невеста отбыла в Китай на несколько недель, бросив меня в не самой благоприятной ситуации. Я расслаблялся на крыше у Эккермана с термосом маргарит те несколько часов, пока он инспектировал состояние всходов. Наконец, он вернулся с продуманным планом. Он говорил более, чем о двухстах тысяч долларов. Скорее, даже о миллионе.

Нам предстояло собрать добро в мешки и отправить почтой в отделение аграрного Техаса, где один тип, как-то меня наколовший, держал заброшенное ранчо. Такой объем, рассудил я, либо привлечет колоссальное внимание, либо вообще никакого. При последнем раскладе мы живем.

Если объявимся там недельки через две и обнаружим людей, тусующихся за телефонными столбами, на почтамт не пойдем. Но если все будет чисто, мы разбогатеем. Я знал людей в Хьюстоне, они отогнули бы сотню тысяч, чтобы только дунуть. Многие всю жизнь ждут шанса сделать что-нибудь в этом духе: