Мы всегда избегали темы денег, а он, к тому же, вегетативно не переносил журналистов, но вскоре мы подружились, и я провел последние недели войны, куря с ним опиум на полу его номера в "Континенталь Паласе". Мистер Хи приносил трубку ежедневно в районе трех – даже в тот день, когда в его дом в Чолоне попала ракета – а мы безмолвно лежали в ожидании магического дыма.
Одно из моих наиболее четких воспоминаний о Сайгоне – растянувшись на полу и приложив щеку к прохладному белому кафелю, я слушаю призрачный, сопранный лепет мистера Хи, который скользит по комнате с длинной черной трубкой и лабораторной газовой горелкой, беспрестанно и сосредоточенно что-то завывая на неведомом нам языке.
– Для кого ты сейчас пишешь? – спросил Скиннер.
– Освещаю гонку для медицинского журнала.
– Замечательно, – пробурчал он, – мы сможем использовать хорошие медицинские связи. Какие наркотики у тебя с собой?
– Никаких, – ответил я, – совсем никаких.
Он пожал плечами, потом взглянул на пришедшую в движение карусель и посыпавшиеся со спускного желоба сумки.
– Как скажешь, Док, – сказал Скиннер, – давай-ка загрузим твои вещички в машину и свинтим отсюда, пока меня не сграбастали за особо тяжкое преступление. Я не в том настроении, чтобы с кем-то лаяться.
Толпа зверела, а восточная полисменша выписывала квитанцию. Я выхватил пиво из руки Скиннера, сделал продолжительный глоток и швырнул свою кожаную сумку на заднее сиденье. Вслед за этим я представил Скиннера моей невесте.
– Ты, видимо, сбрендил, – сказала она, – парковаться на пешеходной дорожке!
– Мне за это платят, – парировал он, – если бы я был в своем уме, нам пришлось бы переть твой багаж вплоть до стоянки.
Пока он загружал сумки, она не сводила с него глаз.
– А ну отвали! – гаркнул Скиннер мальчишке, который вертелся возле машины, – хочешь, чтоб прибили?
На этом этапе активность толпы снизилась до нуля. Чтобы мы там ни вытворяли, умирать никому не улыбалось. Мальчишка исчез, когда я скатил чемодан с карусели и перебросил Скиннеру, который едва успел поймать его, прежде чем тот грохнулся, и аккуратно уложил на заднее сиденье.
Контролерша строчила новую квитанцию, уже третью за десять минут. Она явно теряла терпение.
– Даю вам шестьдесят секунд, – кричала она, – потом придет эвакуатор.
Скиннер ласково похлопал ее по плечу, забрался в машину и завел двигатель, который откликнулся резким металлическим ревом.
– Вы слишком симпатичны для этой галимой работы, – сказал он, вручая ей визитку, которую взял с приборной панели.
– Позвоните мне в офис, – добавил он, – вам нужно позировать обнаженной для открыток.
– Что?! – проорала она, когда Скиннер давал задний ход.
Толпа молча рассеивалась, крайне недовольная тем, что нам удалось спастись.
– Вызовите полицию! – крикнул кто-то.
Контролерша верещала по рации, а мы присоединились к потоку машин, оставляя за собой скрежет движка.
Скиннер извлек еще одну бутылку пива из маленькой морозильной камеры на полу около сиденья, потом немного подержал руль коленями, пока чесал макушку и прикуривал сигарету.
– Куда, Док? – спросил он, – в "Кахала Хилтон"?
– Угадал. Далеко это?
– Далеко, – ответил он, – придется сделать остановку, чтоб зацепить еще пива.
Я откинулся на горячую кожу сиденья и закрыл глаза. По радио звучала странная песня про "хула хула бойз" на манер Уоррена Зевона:
Скиннер ударил по газам, и мы помчались колбаской, в 15 сантиметрах уйдя от столкновения с неповоротливым грузовиком с ананасами и прорываясь через свору бродячих собак, перебегавших шоссе. Мы задели гравий подвеской, и задняя часть заходила ходуном, но Скиннер вырулил. Собаки простояли на своем недолго и в панике бросились врассыпную, когда он высунулся и на ходу треснул одну из них по голове бутылкой пива. Тут понтиак атаковал большой желтый зверь с тощими боками, длинной тяжелой челюстью дворняги в десятом поколении и тупостью отморозка, который всю жизнь на кого-то прыгает и привык к тому, что оппонент пасует. Он летел прямо под левое переднее колесо, пронзительно лая, и его глаза внезапно округлились, когда он понял – поздно, Скиннер не свернет.
Пес вцепился всеми четырьмя лапами в горячий асфальт, но слишком разогнался до этого, чтобы успеть остановиться. Машина выжимала около восьмидесяти на первой передаче. Скиннер не убрал ногу с газа и завертел бутылкой как клюшкой для игры в поло. Я услышал приглушенный удар, а потом – страшный визгливый хрип, когда зверь свалился на шоссе прямиком под колеса ананасового грузовика, который его и размазал.
– Опасно, – сказал Скиннер, выбрасывая розочку от бутылки, – невероятно злобные. Легко запрыгнут в машину на светофоре. Это одна из проблем езды с открытым верхом.
Невеста рыдала в истерике, а искаженная мелодия все еще неслась из радио:
Когда мы приблизились к центру Гонолулу, Скиннер сбавил обороты.
– Так, Док, – сказал он, – пора бы вырубить наркоты. Я нервничаю.
Да неужели, подумал я. Ты, упырь-убийца.
– У Ральфа есть, – буркнул я, – он ждет нас в отеле. У него целый флакон из-под альказельцера с этим добром.
Он убрал ногу с тормоза и дал по газам, когда мы проезжали под большим зеленым знаком "Вайкики-Бич 1 1/2". Знакомая ухмылка на его лице. Легкомысленная, шизанутая ухмылка торчка, готовая порвать кожу на щеках. Сколько раз я ее наблюдал…
– Ральф – параноик, – сказал я, – с ним надо поосторожнее.
– За меня не беспокойся, – ответил Скиннер, – я отлично лажу с англичанами.
Мы были в центре Гонолулу, курсируя вдоль береговой линии. Улицы запрудили бегуны трусцой, отлаживающие свой шаг перед большой гонкой. Транспортные средства они игнорировали, что бесило Скиннера.
– Эта беготня – беспредел какой-то, – проговорил он, – участвует каждый либерал-богатей с Запада. Они бегут по шестнадцать километров в день. Это чертова секта.
– А ты бегаешь? – спросил я.
Он засмеялся.
– Еще бы, блин. Но не с пустыми же руками. Мы – преступники, Док. Мы не ровня этим людям, и, думаю, перевоспитываться поздно.
– Но мы – профессионалы, – возразил я, – и мы здесь, чтобы осветить гонку.
– Да ебал я эту гонку. Мы осветим ее, сидя в палисаднике у Уилбура – нажираясь и по-крупному играя на футбольном тотализаторе.
Джон Уилбур, экс-нападающий в "Вашингтон Редскинз", которые ездили на Суперкубок в 1973, был другим моим закадыкой, и он, в конце концов, образумился настолько, что легко мог сойти за респектабельного бизнесмена из Гонолулу. Его дом на Кахала-Драйв с высокой арендной платой стоял на маршруте гонки, километрах в трех от финишной черты… Это идеальный штаб для нашего репортажа, объяснил Скиннер. Мы заценим старт в центре, затем рванем к Уилбору смотреть игры и покрывать сквернословием участников марафона, пробегающих мимо дома, а ближе к финишу опять прощемимся в центр.
– Хороший план, – согласился я, – кажется, что-то подобное со мной уже происходило.
– Не совсем, – сказал он, – ты в жизни не увидишь ничего скучнее этих идиотских марафонов… хороший способ рехнуться.
– Я лишь имею в виду, – вставил я, – что участвую в этой чертовой гонке.
Он покачал головой:
– Забудь. Уилбур хотел развести Рози Руиз несколько лет назад, когда еще был ого-го – он прыгнул в эту гонку на полмили впереди всех на отметке "38 км" и погреб, как проклятый, к финишной прямой, развивая, как ему казалось, скорость звука… – он засмеялся, – это было ужасно: девятнадцать человек обогнали его за три километра. Он пришел осоловевший от рвоты и вынужден был буквально ползти последние метры, – он опять заржал, – эти люди быстры, чувак. Они бежали прямо по нему.
– Что ж, – сказал я, – довольно об этом. Я в любом случае не хотел участвовать в этой хреновине. Это идея Уилбура.
– Выходит, тебе нужно поаккуратнее здесь себя вести. Даже лучший друг тебя обманывает. Он и сам в беде.
Ральф сидел, сгорбившись над барной стойкой в "Ресторации Хо-Хо", проклиная дождь, серфинг, жару и все прочее, что предлагал Гонолулу. Он только пришел с пляжа, куда ходил за острыми ощущениями от подводного плавания, о котором рассказывал Уилбур. Прежде, чем Ральф успел нырнуть, его подбросила волна и беспощадно шваркнула о коралловый риф, пропоров дыру в спине и раздробив позвоночный диск. Скиннер пытался подбодрить его парой присущих ему ужасных историй, но Ральфу было не до того. Его настроение было ни к черту и лишь ухудшилось, когда Скиннер потребовал кокаина.
– О чем ты говоришь? – завопил Ральф.
– Я про номер первый, чувак, – сказал Скиннер, – кокос, порошок, белая смерть… я без понятия, как вы, англикашки, его называете…
– Ты про наркотики? – наконец спросил Ральф.
– РАЗУМЕЕТСЯ, Я ПРО НАРКОТИКИ! – заорал Скиннер, – думаешь, я сюда об искусстве трепаться пришел?
Этого было достаточно. Ральф испуганно ухромал, и даже бармен слегка припух.
Шило в заднице
Мы обосновались в баре и наблюдали, как дождь хлещет пальмы на пляже. В "Ресторацию Хо-Хо" вели три входа, и каждые несколько минут шквал дождя приносился к нам с моря.
Мы были единственными посетителями. Бармен-самоанец молчаливо смешивал для нас маргариты, не снимая с лица прилипшую улыбку. Слева, на камне в бассейне торжественно стояла пара пингвинов, следя за тем, как мы пьем. Их карий немигающий взгляд выражал не меньший интерес, чем взгляд бармена.
Скиннер кинул им ломтик сашими, который тот, что был повыше, перехватил в воздухе и тотчас сожрал, сметя птицу поменьше со своего пути щелчком короткого черного крыла.
– Странные эти птицы, – изрек Скиннер, – я веду с ними своего рода диалоги.
Он немного подулся после того, как Ральф обломал его в намерении утонуть в чистейшем лондоском кайфе до конца дня, но в итоге принял это как еще одну ослепительную вспышку габаритов в лицо со встречной полосы.
После трех-четырех коктейлей в его голос вернулась фатоватость, и он уже смотрел на пингвинов ленивым взором человека, который не станет подолгу скучать.
– Это муж и жена, – сказал он, – мужик – тот, что покрупнее, и он бы с легкостью торговал ее задницей, взамен получая рыбьи хвосты. – Скиннер повернулся ко мне. – Как считаешь, Ральф охоч до пингвинов?
Я вперился в птицу.
– Не суть, – продолжил Скиннер, – он все равно бы ее доконал.
– Британцы ебут все подряд, – развивал он мысль, – такие уж они извращенцы.
Бармен стоял к нам спиной, но я не сомневался, что он слушает. Застывшая улыбка все больше отдавала гримасой. Частенько ли ему доводилось преспокойно стоять за стойкой спиной к респектабельного вида гражданам, внимая, как они рассуждают об изнасиловании гостиничных пингвинов?
* * *В первый день декабря [1778]… он осознал, что перед ним предстал величайший из всех открытых им островов: тот, что туземцы называли, а Кук записал, как «Оухихи». К утру они приблизились к живописному берегу из массивных скал, хребту, выпяченному в мыс, белесым полосам громадных водопадов, обрушившимся на белый прибой, и многочисленным рекам, бегущим из глубоких долин. В них располагались лощины с шумящими потоками, пейзажи, в которых бесплодие мешалось с плодоносностью, рябые пейзажи, медленно вырастающие в вершины с ледяными шапками. Снег в тропиках! Новое открытие, новый парадокс. Здесь, казалось, лежала еще одна плодородная земля, куда крупнее Таити по площади. В подзорную трубу было видно, как тысячи туземцев покидают жилища и рабочие места, устремляясь напрямик к верхушкам скал, чтобы пристально рассмотреть пришельцев и махать белыми лентами одежд, словно приветствуя нового мессию.
Ричард Хью «Последнее путешествие капитана Джеймса Кука»* * *– Сколько еще будет продолжаться этот чертов дождь? – спросил я.
Скиннер посмотрел на пляж.
– Одному Богу известно, – ответил он, – это как раз то, что они называют погодой в Коне. Ветры бушуют и пригоняют циклоны с юга. Иногда это длится по девять дней.
По барабану. По крайней мере, я был вдали от сугробов на моем крыльце в Колорадо. Мы заказали еще по маргарите и стали непринужденно болтать. Пока Скиннер рассказывал про Гавайи, я одним глазом косился на бармена.
Люди становятся дерганными, когда погода в Коне портится. После девяти-десяти дней сплошного шторма и отсутствия солнца тебе вполне могут отбить селезенку на любой улице Гонолулу за одно то, что посигналил самоанцу. Их диаспора на Гавайях огромна и неуклонно растет. Они крупны, опасны, их нрав неукротим, а сердца переполнены ненавистью к звукам клаксона, вне зависимости от того, кто на него давит.
Белых на Гавайях называют чужаками, и насилие на расовой почве – стандартная тема утренних газет и вечерних теленовостей.
Истории вызывают ужас, и некоторые из них, вероятно, достоверны. Наиболее популярная – про "Целую семью из Сан-Франциско" – адвоката, его жену и троих детей, изнасилованных ватагой корейцев в ходе променада по пляжу на закате настолько близко к «Хилтону», что люди, потягивавшие ананасовые дайкири на веранде отеля, слышали их крики еще долго после наступления темноты, но списывали их на пронзительные вопли голодных чаек.
– Даже близко к пляжу не подходи, когда стемнеет, – предупредил Скиннер, – только если ОЧЕНЬ заскучаешь.
Корейское сообщество в Гонолулу еще не готово устроить плавильный котел. Они запуганы госторбайтерами, презираемы японцами и китайцами, их высмеивают гавайцы. Кроме того, периодически на них из спортивного интереса открывают сезон охоты банды пьяных самоанцев, считая хищниками, как портовых крыс и бродячих собак.
– И держись подальше от корейских баров, – добавил Скиннер, – там дегенеративный сброд – жестокий и кровожадный. Они подлее крыс, куда здоровее большинства собак и выбьют дух из всего, что передвигается на двух ногах, кроме, разве что, самоанца.
Я бросил быстрый взгляд на бармена, перемещая вес на табурете и ставя обе ноги на пол. Но тот пересчитывал кассу, явно глухой к скиннеровским бредням. Какого хрена, подумал я. Он сможет сцапать только одного из нас. Я взял свою зиппо с барной стойки и небрежно застегнул на ней футляр.
– Мой дедушка был корейцем, – признался я, – где бы мы могли поообщаться с ними?
– Что? – спросил Скиннер, – ПООБЩАТЬСЯ?
– Будь спок, – сказал я, – они меня признают.
– Да ебал я их – это нелюди. Мне стукнет не одна сотня лет, когда мир сможет хотя бы предположить, чтобы кто-то человекообзраный якшался с корейцем.
Меня начинало мутить, но я промолчал. Бармен все еще был погружен в финансовые операции.
– Ладно, забей, – сказал Скиннер, – дай я поведаю тебе историю о негре. Корейцы покажутся детским лепетом.
– Я слышал эту историю. О девочке, которую сбросили со скалы.
– Точно. Это всех до усрачки перепугало.
Он понизил голос и придвинулся ко мне.
– Я ее хорошо знал. Она была прекрасна, старшая стюардесса в "Пан Американ".
Я кивнул.
– Вообще без причины, – продолжал он, – она стояла на краю со своим парнем – там, на вершине, куда туристов водят – как ни с того ни с сего этот чокнутый ниггер подбегает к ней сзади и толкает со всей дури. Бац! И она пикирует с высоты триста метров прямо на пляж, – он угрюмо кивнул, – она срекошетила два-три раза о камни водопада по пути вниз и скрылась из виду. Больше ее никто не видел, даже следа от нее не нашли.
– Почему? – удивился я.
– Как знать, – ответил Скиннер. – А его они даже не судили. Просто объявили безнадежно невменяемым.
– Ага, это я помню – черный друг в наушниках, так? За несколько недель до этого он еще угодил за решетку за то, что пытался нагишом участвовать в Марафоне.
– Угу. Самый быстрый ниггер-чиканашка в мире. Он одолел половину маршрута голышом, прежде чем его, наконец, спеленали. Скоростной ублюдок, – Скиннер почти улыбался, – понадобилось десять копов на мотоциклах, чтобы догнать его и набросить сеть. Он мог бы стать олимпийским чемпионом, если б не съехал с катушек.
– Хуйня, – отрезал я, – этому нет оправдания. Таких уродов надо кастрировать.
– В точку попал, – сказал он, – и такое случалось.
– Что?!
– Самоанцы. Пробка на шоссе… Боже, ты не слышал эту историю?
Я помотал головой.
– Так вот. Это восхитительная история о том, как безо всяких на то оснований сбываются самые жуткие кошмары.
– Хорошо, – согласился я, – давай послушаем. Люблю такие байки. Они разжигают во мне потаенные страхи.
– И не зря, – подтвердил он, – расплата за паранойю.
– Так что там с самоанцами?
– Самоанцами? – Он на секунду уставился на свой напиток, а потом поднял взгляд. – Все шестеро вышли на свободу. Никто не пожелал свидетельствовать против них… Какой-то мудланистый бедолага попался им в той жаркой воскресной полдневной пробке на магистрали Пали. Пикап был набит пьяными самоанцами. Машина чувака уже накалилась докрасна, но он был бессилен – некуда деваться, некуда поставить машину и смыться. Самоанцы дали волю эмоциям, выбивая фары и мочась на капот, но он продержался почти два часа – с защелкнутыми дверьми и закрытыми окнами – пока, наконец, не шлепнулся в обморок от теплового удара на руль, от чего машина, естественно, загудела…
– Самоанцы спятили окончательно, – продолжал Скиннер. – Они набросились на ветровое стекло с монтажными лопатками для шин, выволокли парня наружу и кастрировали. Пятеро держали его на капоте, а шестой оттяпал ему яйца – прямо посреди магистрали Пали в воскресный полдень.