Улан-мэрген прижал ладони к ушам, закатывая глаза.
Вилкас, заметив его полный отчаяния взгляд, только подмигнул и растянул губы до ушей.
Пронзительный вой, раздавшийся из чащи, заставил литвина замолчать на полувздохе и озадаченно вытаращить глаза.
Заржали лошади, вырываясь из постромок.
Конь под Никитой встал на дыбы так, что седоку пришлось двумя руками схватиться за его шею, дабы не вывалиться из седла. Чубарый Вилкаса прижал уши и рванулся в сторону.
Возницы закричали, натягивая вожжи.
Одни сани подались назад, наваливаясь на идущие следом. Хрустнула оглобля. Гладила, вскочив на ноги, заорал что-то зло и неистово, размахивая кулаками.
А из лесу на дорогу выплеснулась толпа голосящих, рычащих, размахивающих дубинами людей.
Никита, вцепившись в поводья двумя руками, боролся с конем, порывающимся сбросить его и умчаться куда глаза глядят. В голове билась одна мысль: «Достать клинки и сражаться!» Но как это сделать, если мышастый, словно обезумев, бил задом и хрипел, выбрасывая клубы пара из распяленного удилами рта?
Время будто остановилось.
Нападающие, одетые в рванье и облезлые шубы мехом наружу, налетели на сгрудившиеся сани.
Замелькали дубины.
Купцы ответили кистенями и палицами.
Добрян, привстав на стременах, наотмашь рубанул по шее ближайшего к нему врага. Широким веером брызнула кровь.
– Босеан!!!
С этим кличем брат Жоффрей врубился в рычащую толпу. Рыцарь бросил повод и сжимал эфес меча двумя руками.
– Non nobis Domine, non nobis, sed nomini Tuo da gloriam!!!
Улан-мэрген перепрыгнул с седла на кучу товаров, высящуюся на санях, и пытался натянуть тетиву на лук. Петля все соскальзывала и соскальзывала, не слушаясь трясущихся пальцев.
– Бей-убивай, друзья!!!
Вилкас направил коня прямо на врагов. Одного свалил ударом палицы, двое попали под широкие копыта чубарого.
– Прыгай! Прыгай! – кричал ордынец.
«Куда прыгать?» – не мог сообразить Никита. Тут и так все усилия прикладываешь, чтобы не свалиться. Да еще, кажется, нога в стремени застряла!
– А-аргх! – Оскаленная морда, которую трудно было назвать человеческим лицом, появилась у самого колена Никиты. Скрюченные пальцы потянулись, чтобы схватить парня за полу. Он отмахнулся кулаком, не выпуская повода. И тут старания мышастого увенчались успехом. От сильного толчка ездок нелепо взмахнул руками и полетел в снег.
Глава пятнадцатая
Грудень 6815 года от Сотворения мира Смоленская дорога, Русь
Небо приблизилось и вновь стремительно отдалилось. Заснеженные ели смазались, будто сорвались в стремительный бег.
Еще не долетев до земли, Никита понял, что правая нога так и не высвободилась из стремени, и испугался по-настоящему. В считаные мгновения он представил себе, как волочится за конем, как крепкие, гладкие копыта на каждом прыжке бьют ему в грудь, живот, голову, как ломаются кости, лопается череп, как кровь его горячими каплями падает на снег…
Спасла подпруга. Старая была, должно быть.
Она порвалась с громким щелчком, а следом за ней – вторая, не выдержав рывка.
Никита покатился кувырком, отбрыкиваясь от прицепившегося, как репей к коровьему хвосту, седла.
Снег набился в рот, глаза, уши, за шиворот.
Едва разлепив глаза, парень увидел над собой огромного, лохматого, словно медведь, мужика, который двумя руками занес над головой дубину. Он возвышался против сапфирно-синего неба высоченной, бесформенной башней, увенчанной корявым шпилем.
– Га-ах!
Если мужик надеялся на легкую победу, он просчитался. Никита откатился в сторону. Сделанная, похоже, из цельного ствола молодого дерева дубина взрыла снег. Клубы пара от резкого выдоха почти заволокли лицо с нечесаной бородой и торчащие в разные стороны засаленные волосы.
Никита рванул одной рукой клинок из-за пояса, а другой попытался скинуть намертво застрявшее на ноге стремя.
Лохмач вновь замахнулся дубиной, которая в его ладонях, казалось, ничего не весила. Иной и веником так резво не помашет.
– Га…
Сероперая стрела воткнулась великану в шею.
Он как будто не заметил ее.
Еще одна в плечо.
Третья высунула клинышек наконечника около ключицы.
Мужик пошатнулся, но устоял.
Ухнул, посылая дубину вниз…
Чубарый конь врезался ему в бок. Жалобно заржал. Никита был готов поклясться, что это конь отскочил от человека, а не наоборот.
– Держись, друг!
Палица Вилкаса ударила дважды.
Здоровяк медленно разжал пальцы – дубина ухнула в снег не более чем в вершке от плеча Никиты – и упал на колени. Потом на бок. Дрыгнул ногой и затих.
– Дерись, не зевай! – Вилкас мелькнул над головой и исчез.
Проклятое стремя! Ведь захочешь нарочно так прицепить, ничего не получится.
Никите наконец-то удалось избавиться от обузы. Он вскочил, выхватывая второй клинок.
На дороге творилось нечто невообразимое.
Дикого вида оборванцы бросались на купцов и охранников, падали под ударами, но то один, то другой успевал захватить с собой кого-то из смолян.
Прямо на глазах у парня рухнул купец с редкой бородкой – самый старший из обозников. Дубина разлохмаченного мужика, одетого в шубу с оторванными рукавами, размозжила ему висок.
Улан-мэрген, стоя на санях, посылал в толпу стрелу за стрелой. Не целясь.
Ордынец стрелял – любо-дорого поглядеть.
Раз! Пальцы почти нежно выуживают стрелу из колчана.
Два! Древко ложится на кибить, а большой палец захватывает тетиву.
Три! Оперение уже возле уха.
Четыре! Неумолимая, как сама смерть, стрела срывается в полет, а пальцы уже ищут следующую.
Его заметили. Полдюжины лохмачей рванулись к саням, люто выкрикивая что-то и размахивая дубинами. Но дорогу к саням перекрыли Добрян и Гладила. Старший охранник успел потерять коня и вовсю рубился топором, сжимая его в обеих руках. А купец дрался мечом, да так умело, что если у Никиты и были какие-либо сомнения о прежней жизни Гладилы, то они развеялись окончательно.
Возвышаясь над толпой, сражался брат Жоффрей. Крыжак на каждый удар выкрикивал свое: «Босеан!» – а его конь рвал врагов зубами не хуже ученого пса.
Бился, не покидая седла, Вилкас.
Остальные обозники дрались пешими, прижимаясь спинами к саням. Но их оставалось слишком мало – сказались внезапность нападения и звериная ярость атакующих.
Никита пошел по кругу – что толку стоять и глазеть?
Течи с едва слышным шелестом кружились в его пальцах.
Парень без труда увернулся от седого кряжистого мужика с лицом, обезображенным грубым шрамом, – похоже, следом от давнишнего ожога. Нырнул под широкий, но не слишком быстрый взмах дубины, полоснул одним клинком по предплечью, вторым уколол в ногу, чуть повыше колена. Бедняга взвыл и выронил дубину. Никита пинком сбил его с ног и устремился дальше.
Несмотря на горячую, клокочущую ненависть, которая исходила от нападавших, он не хотел пока убивать. Отпугнуть, обратить в бегство, но не убивать. Уж чересчур несчастными и оборванными выглядели обсевшие санный обоз разбойники. Будто с голодухи за ослопы взялись. Кто знает, что за нужда их в лес выгнала?
Следующий мужик оказался более шустрым. Он вертел даже не ослопом, а цельным бревном, стараясь достать парня.
В голову!
По ногам!
В голову!
Когда дубина в очередной раз пошла низом, стремясь подсечь ему ноги, Никита подпрыгнул и, оттолкнувшись от бревна, взлетел высоко вверх, в полете «приласкав» мужика пяткой в лоб.
А вот и новый враг. Скалится, таращит безумные глаза и тянется грязными пальцами к горлу. Несколько мгновений потребовалось Никите, чтобы сообразить – перед ним женщина. Растрепанная, простоволосая, во рту чернеют провалы на месте выпавших зубов. Так должна выглядеть Баба-яга из детских сказок.
Парень отмахнулся клинком. Нападавшая даже не попыталась увернуться. Лезвие прочертило кровавую полосу поперек чумазой щеки. А баба уже вцепилась в одежду Никиты. Толкнула. Клацнула по-волчьи зубами возле самого носа.
Ударить снизу, под ребра?
Нет… Как можно? Женщина как-никак…
Никита попытался сбить захват, но она держалась мертвой хваткой.
В ноздри ворвалась жуткая вонь: смесь прогорклого жира, пота, прелых шкур…
– Дерись, дурень! – орал Добрян, отбиваясь сразу от двух мужиков.
Парень вырывался, как попавший в силки заяц.
– Дерись! – Вилкас развернул чубарого, пытаясь пробиться на подмогу.
Чьи-то сильные руки стиснули локти Никиты. Над ухом послышался басовитый рык.
Он ударил назад головой. Попал. Но хватка не ослабла.
Парень изо всех сил оттолкнул наседавшую спереди бабу ногой. Она отлетела, упала на четвереньки и, не вставая, быстро-быстро поползла обратно, скалясь щербатым ртом.
Ордынец шарил в колчане и все никак не мог понять, что стрелы кончились.
Горячее, смрадное дыхание обдало ухо Никиты. Клацнули зубы.
Горячее, смрадное дыхание обдало ухо Никиты. Клацнули зубы.
Он еще раз ударил головой.
Здоровенный серый зверь ужом вывернулся из мешанины лохматых шуб и в длинном прыжке рванул зубами яремную жилу на шее чубарого. Конь упал как подкошенный. Вилкас едва успел выскочить из седла. Попытался достать волка палицей, но зверь легко ушел от удара. Скалясь, развернулся…
Худой и высокий мужик с огненно-рыжей бородой ударил литвина по голове дубиной.
Раз! И еще раз!
Никита, крутанув течи в руках, ткнул назад, не глядя.
За спиной завизжали, как подрезанный кабанчик.
Вилкас, шатаясь, сделал пару шагов и рухнул ничком на обочину.
Седой, худющий волк перемахнул через сани, толкнув Улан-мэргена, и повис на плечах Гладилы. Добрян с размаху рубанул секирой между прижатых ушей…
Оскаленная баба прыгнула на Никиту, не вставая, как была, с колен. Парень встретил ее ударом ноги. А сам выкрутился змеей из слабеющего захвата. Дважды полоснул течами. И оба раза поперек горла.
Горячая кровь брызнула в лицо, смывая все: сомнения, нерешительность, жалость.
Перепрыгнув осевшего мужика, Никита бросился в бой.
Ветерок от суковатой дубины обдает щеку.
Укол снизу в пах.
Бородач в овчинной шубе кричит и корчится в снегу.
По пальцам!
В горло!
Прыжок!
«Журавль танцует на рассвете!»
Узкий клинок теча без задержки входит в глазницу.
«Орел расправляет крылья!»
Мужик справа роняет дубину и с изумленным лицом пытается зажать пробитый бок.
Тот, кто был слева, отделался разрезом поперек живота, но удар пятки бросил его под удары своих же дубин.
Кувырок!
«Лебедь тянет шею!»
Еще один из нападавших, почти ребенок, но ребенок грязный, рычащий подобно зверенышу, получил укол в живот.
Четверо зверолюдей попытались зажать Никиту в кольцо, но отпрянули от вихря отточенной стали, от безжалостных росчерков, полосующих лица, кадыки, пальцы…
Миг краткой передышки, и ученик Горазда пошел в атаку.
В горло!
За ухо!
В пах!
Последнего он достал в прыжке, вонзив острие за ключицу.
Переводя дыхание, Никита увидел, что конь брата Жоффрея бьется в снегу, между его молотящих воздух копыт мелькают серые волчьи шкуры. Крестоносец очертил мечом круг посреди орущей, размахивающей ослопами толпы. Нет, не толпы, а стаи. Они отшатнулись, тыча перед собой дубинами. А де Тиссэ, в два шага поравнявшись с ближайшим врагом, косым взмахом развалил его до пояса. Еще одному, на беду подвернувшемуся под удар, отсек руку, а потом бегом, наплевав на рыцарские понятия о чести и гордости, бросился к саням, где Добрян из последних сил отбивался от наседавших оборванцев, а Улан-мэрген пытался затянуть безжизненное тело Гладилы под защиту дощатого возка.
Долго не раздумывая, Никита побежал туда же.
На полдороге они едва не столкнулись.
– Вниз! – рявкнул Жоффрей.
Парень едва не распластался по земле, услышал посвист клинка над головой и сдавленный крик убитого врага. Судя по голосу, женщины. Но Никите было уже все равно. Враг есть враг, и неважно – в поневе он или в штанах.
– Спасибо! – Коротко кивнув брату Жоффрею, парень ткнул течами в мелькнувшую на грани видимости тень.
Попал.
Дальше они побежали вместе и достигли саней одновременно.
– Ну, что? – прохрипел Добрян, опираясь на топорище. Его ребра ходили ходуном, из уголка рта на бороду сбегала алая струйка. – Вместе и помирать легче?
– Живы будем, не помрем! – отозвался Никита. Хотя сам мало верил своим словам.
– Per signum crucis de inimicis nostris libera nos, Deus noster[103], – оскалился де Тиссэ. Шлема рыцарь надеть не успел. Только войлочный подшлемник. Из-под него, несмотря на мороз, стекали на лоб храмовника струйки пота.
– Волчка жалко… – прошептал Никита.
– Упокой, Господи, его душу! – перекрестился охранник.
Он исподлобья поглядывал на нападавших, которые медленно кружили у саней, постепенно сжимая кольцо. Ожесточенный отпор поубавил им пыла, вселил звериную опаску. Так неспешно дожидаются волки, когда ослабеет загнанный, изрезавший ноги о наст могучий красавец лось, чьи острые рога уже лишили жизни нескольких серых разбойников.
Никита переступил с ноги на ногу, поддел носком что-то блестящее. Это оказалась сломанная сабля Улан-мэргена. Парень поискал ордынца глазами.
– Под возом он, – пояснил Добрян. – Гладилу волк сильно порвал. Я велел басурманину перевязать… Хотя! – Смолянин сплюнул на снег тягучую розовую слюну. – Все едино пропадать!
Грязные, оборванные, потерявшие всякий человеческий вид, за исключением хождения на двух ногах, люди подбирались все ближе и ближе. Мужики и бабы. Старики и отроки. С дубинами и просто с голыми руками. Они горбились, припадая к земле на звериный манер. Выглядело это страшно и дико, но почему-то совсем не удивительно. Настолько обыденно среди трупов людей и коней, среди пятен крови и обрывков одежды, что Никита нисколько не изумился, увидев среди нападавших несколько волков – поджарых, высоконогих, смертельно опасных в одиночку, а уж в стае…
– Ишь, скалятся… – с ненавистью проговорил Добрян. – Откуда взялись такие на нашу голову?
– И правда, откуда? Что за люди? – Никита поежился, ощущая, как мороз забирается за шиворот, прихватывает промокшую рубаху.
– Да кто ж его знает?
– Дьявол отбирает разум у отринувших Господа! – убежденно воскликнул брат Жоффрей. – Сказано в Писании: «Но будут обитать в нем звери пустыни, и домы наполнятся филинами; и страусы поселятся, и косматые будут скакать там»[104].
– Да уж… – Смолянин поплевал на ладони. – Косматые не косматые… Зато никто не сможет сказать, что мы дешево продали свои жизни!
– Истинно так! – ответил крыжак. И встрепенулся: – К бою!
Оборванные селяне ринулись в атаку. Первыми, опережая хозяев (а может, не хозяев, а соратников?) стелились по снегу волки.
Де Тиссэ захохотал и запел во все горло:
– Benedictus qui venitin nomine Domini. Hosanna in excelsis…[105]
Голосище у него был под стать Вилкасу. Хотя франкский рыцарь не перевирал мотив так безбожно, как литвин.
– Agnus Dei, qui tollis peccata mundi,ona eis requiem. Agnus Dei, qui tollis peccata mundi, dona eis requiem sempiternam…[106]
Меч храмовника обрушился на хребет самого шустрого волка.
Никита присел под прыгнувшего зверя, располосовав ему живот.
Добрян ударил топором наискось, подрубая хищника сбоку, по ногам.
– Luxaetema luceateis, Domine, cum sanctis Tuis in aetemam, quia pius est. Requiem aetemam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis…[107]
Грязные, оборванные люди отшатнулись.
– Босеан!
Де Тиссэ, хохоча, закрутил меч над головой.
Никита вдруг почувствовал, как что-то коснулось голенища его сапога. От неожиданности он дернулся, глянул вниз. И встретился взглядом с Улан-мэргеном, выбирающимся из-под саней.
– Ты куда? – охнул парень. – Пропадешь!
– Лезь назад, дурень! – Добрян попытался ногой затолкать татарчонка обратно.
– Вот еще! – Улан ловко увернулся и вскочил на ноги, отряхивая снег со штанов.
– Убьют ведь! Прячься! – Смолянин неодобрительно покачал головой.
– Прятаться? Я – сын нойона! – Ордынец упрямо вздернул подбородок. Он поднял меч, который не так давно Никита видел в руках Гладилы.
– Ладно! – кивнул парень. – Дерись! Пусть это будет наш последний бой… Зато какой! За Русь Святую!
– За Русь! – крякнул Добрян.
– Non nobis Domine! – отозвался крестоносец.
– Урагш[108], баатуры! – срываясь на визг, выкрикнул татарин.
Враги, будто сговорившись, хотя Никита не услышал от них за все время схватки ни единого человеческого слова, обрушились со всех сторон. На крохотном пятачке у саней сразу стало тесно.
Взмывали дубины. Мелькали оскаленные пасти: волчьи и людские. Завоняло псиной и кровью. Врывался в уши многоголосый вой, и рычание заглушало хриплые выдохи оборонявшихся.
Никита еще ни разу не был в настоящем бою. В свалке, где нет места благородному искусству, которому обучал его Горазд, где главное – убить врага, и не важно, какой ценой ты достиг победы.
Парень колол, резал, рубил наотмашь по лицам, глазам и пальцам. Бил пятками, коленями, локтями.
«Кто бы вы ни были, проклятые, малой кровью вам меня не взять!»
Брат Жоффрей уже не пел. Берег дыхание. Дважды волчьи клыки доставали его и бессильные скользили по прочной кольчуге.
Добряну везло меньше. Прикрывая ордынца, он получил дубиной в плечо и теперь хрипел, тяжело переводя дух, а топор сжимал левой рукой.
Улан-мэрген дрался отчаянно, но неумело. Меч был слишком тяжел для него, привыкшего к сабле, и размахивал он им довольно бестолково. Один раз Никита едва увернулся от удара соратника.
«Лучше бы ты под санями сидел!»
Суковатый ослоп грянул в бортик саней. Взметнулись щепки.
Татарин вслепую ткнул мечом.
Широкоплечий мужик с проседью в бороде рявкнул, дернулся. Клинок, застрявший между ребер, потянулся за ним, увлекая Улана, мертвой хваткой сжимавшего рукоять.