Литвин пожал плечами:
– Да чего уж там, боярин. Я не в обиде.
– Ну вот и хорошо, – Семен Акинфович улыбнулся, скинул с головы шапку.
До того искренним было его лицо, что Вилкас невольно улыбнулся в ответ.
Пахом, о котором, как показалось, все забыли, тяжко вздохнул и присел на лавку.
– В гроб они меня вгонят, – проговорил он, утирая рукавом крупные капли пота, выступившие на лбу и обширной плеши. – Погибель они моя, мор, глад и семь казней египетских…
– Да ладно тебе… – устало отмахнулся боярин, присаживаясь рядом с Вилкасом. – Скоро съедем… Еще скучать будешь.
Парень только сейчас заметил мешки под глазами Семена – свидетельство усталости.
– Эх, Акинфович… – покачал головой корчмарь. – Я вас долго вспоминать буду. Нечего сказать – славные воины у Михайлы Ярославича. Только горячие чересчур.
– Других не держим. Я б тебе, Пахом, приплатил бы сверху оговоренного. За беспокойство. Да путь дальний предстоит – боюсь, без порток останемся. Ты уж не взыщи. Живы будем – на обратной дороге загляну, не обижу.
– Не бери в голову, Акинфович… Тяжко тебе с ними. Разве ж я не понимаю? – Хозяин корчмы поднялся и, кряхтя, отправился восвояси, на ходу принюхиваясь и бормоча что-то под нос.
Литвин и русский боярин остались один на один.
Парень взялся было за ложку, но понял, что охота пропала. Он отодвинул миску, отхлебнул кваса из кружки. Семен внимательно рассматривал его, сверля тяжелым взглядом. Он не пропускал ни единой мелочи в одежде и снаряжении Вилкаса.
«Если начнет подначивать, что с куклой езжу, пошлю подальше. И не погляжу, что выручил… Или нет. Не по чести так поступать. Просто встану и уйду».
– Ты из Литвы родом? – вдруг спросил Семен.
– Да. Из-под Крево.
– Края вдоль Немана хорошо знаешь?
– От Копыла до Гродно… А что?
– Проводник мне нужен. Ты на ребят моих внимания не обращай. Это они от безделья на стенку лезут, а в походе все заняты – некогда безобразничать. Да и ты парень крепкий – себя в обиду не дашь. Я же вижу. Одному, другому зубы выбьешь, они и примолкнут. А проводник мне нужен.
Вилкас задумался. Он, в сущности, ничего не знал о человеке, с которым разговаривал, но испытывал к нему расположение. Семен Акинфович подкупал прямотой, открытым взглядом и той легкостью, с которой он разогнал безобразничающих дружинников.
«Кажется, Пахом упоминал Михайлу Ярославича… Выходит, это тверичи. Почему бы и не поехать с ними вместе? Только сперва нужно друзей выручить. Со мной смоленский князь разговаривать не будет, а с боярином великого князя…»
– А если я не один буду, Семен Акинфович? – так прямо и сказал парень, не желая хитрить и выгадывать удобный случай.
– А с кем? Мне главное, чтобы не с девкой. Или с больным там, или увечным. От баб один раздор в походе, а хворый задержит. Ты прости, но нам спешить надо будет. И так много времени потеряли.
– Не девка и не больной, – Вилкас от мысли, что мог бы путешествовать с бабой, даже усмехнулся. – Три человека. Все три – в бою не помеха.
– Не помеха, говоришь? – Семен слегка призадумался. – Все трое литвины?
– Франк, татарин и русский.
– Ну у тебя и друзья! – восхитился тверич. – Да ладно! Не страшно. Веди знакомиться.
– Не получится так сразу, – покачал головой Вилкас. – Их еще вызволить надо.
И начал рассказ.
Грудень 6815 года от Сотворения мира Смоленская крепость, Русь
Поруб, куда по приезде в Смоленск воевода Илья упрятал Никиту и Улана, оказался темным и сырым. Ну хоть стоять можно в полный рост, и на том спасибо…
После побега крестоносца Приснославич страшно осерчал. В особенности за уведенного каракового жеребца. Шумел, топал ногами, схватился за меч. Прозвище свое – Лют – оправдал полностью. Лют, как есть лют. Хорошо, ума хватило никого не рубануть.
Зато уж наорался воевода вволю. Если бы не привычка войском в бою командовать, пожалуй, глотку сорвал бы. Он костерил на чем свет стоит всех подряд: сбежавшего брата Жоффрея, Никиту с Уланом, которых немедленно причислил к сообщникам франкского рыцаря, своих дружинников за проявленную беспечность. «Как же это так, матерь вашу через плетень, – кричал он, потрясая остро отточенным мечом, – стеречь лагерь надо, чтобы не только человека упустить, да еще позволить ему коня свести! Да не просто коня, а моего любимого Орлика! Как так вышло, что проспали? Бражничали? Плетьми запорю! Выгоню из дружины к ядреной матери… В порубе сгною…»
Никита смотрел, как мелькает в руках воеводы блестящий клинок, и боролся изо всех сил с желанием плюнуть на все, ударить разгорячившегося смолянина под колено, добавить ребром ладони по шее, перехватить кисть, выворачивая черен меча… Нет, нельзя. Во-первых, нырнуть в чащу не получится – дружинники, хоть и стоят, понурив головы, выслушивая обидные и несправедливые упреки командира, а луки схватить успеют. А он, хоть и слышал от учителя, что существуют мастера, способные стрелы на лету отбивать, свои силы оценивал верно. Не сумеет. Пожалуй, и Горазд не сумел бы. Даже в молодости. А во-вторых, друга бросать не годится, а Никита здорово сомневался, что Улан-мэрген верно поймет его намерения и тоже побежит спасться. Скорее всего, растеряется, а если и сообразит, то расторопности не хватит – напорется на чей-то клинок, и все, конец…
«С каких это пор ты стал думать об ордынце, как о друге?» – Парень попытался одернуть себя, но сердце подсказывало другое. Татарчонок стал надежным спутником и не раз выручал в трудное мгновение. Он полностью подчинялся мнению Никиты и не пытался его оспаривать. Не умничал, как можно было бы ожидать от сына нойона, не лез в разговоры старших, а в бою сражался хладнокровно и умело.
Можно ли его назвать настоящим другом, который не выдаст и не продаст? Наверное, можно. И даже нужно. Тогда и Никита должен относиться к Улану по-честному, а бросить татарина было бы, как ни крути, предательством. Как же себя уважать после этого?
Поэтому парень молча выслушал обвинения воеводы. Все стерпел. Даже когда Илья хаял его татем московским, конокрадом и злодеем. Безропотно дал связать себе руки – больше они не пользовались даже самой малой свободой.
«Ну спасибо, брат Жоффрей… Ну удружил… Любопытно до колик, зачем тебе понадобилось вот так вот сбегать? И чем ты, рыцарь из монашеского Ордена, приносивший обеты Господу и утверждавший, что дело всей твоей жизни – борьба с язычниками, еретиками и чернокнижниками, воспользовался, чтобы тайно уйти? Вот разыскать бы да спросить ответа. С пристрастием спросить…»
Веревки, которыми связали им руки, другими концами прикрепили к седлам братьев Вершиничей. Твердила ехал позади, внимательно следя за каждым движением. В руках он все время держал взведенный и заряженный самострел. Мол, попробуйте только хоть вид сделать, что намерены убежать, враз ляжку прострелю.
Смоляне ехали угрюмые. Не шутили, не смеялись, не разговаривали с парнями. Даже между собой болтать перестали. Видно, воевода на самом деле был столь же крут, как казался при первом знакомстве, и слова про плети да про поруб не на ветер бросал. Мог наказать так, что мало не покажется.
До Смоленска они добрались за четыре перехода. Дружинники оконь поспели бы быстрее, но пешие пленники задерживали. Их, к чести дружинников Ильи, особо не торопили – все ж таки люди русские. Ордынцы, как шепнул Улан, гнали бы коней рысью, и никого не волновало бы, кто там привязан. Хочешь, беги следом, поспевай двумя ногами за четвероногим, а не хочешь – на пузе скользи по снегу. Сколько здоровья хватит.
Путь через посад Никита запомнил плохо. Ремесленная слобода и торжище малость напомнили ему московские. Только людей меньше и слишком много домов стоят заброшенными – видно по неподновленным к зиме крышам, засыпанным снегом подворьям, где ни один след не отпечатался, покосившимся, а то и вовсе упавшим плетням. А вот Смоленская крепость Кремлю не уступала. Она стояла на крутобоком холме, повыше и пошире Боровицкого. Земляной вал, покрытый снегом, блестел на солнце. Уже перед самыми воротами парень сообразил, что это мудрый, искушенный в воинском деле князь приказал лить со стен воду, чтобы та замерзла, делая подступы к частоколу неприступными. По заборолам ходили стражники, похлопывая рукавицами по бокам. Из их ртов и носов вырывались клубы пара, будто бы каждый был дальним родственником Змею Горынычу и пугал супостатов дымом, предвестником губительного пламени.
Во дворе смоляне спешились, а Никиту с Уланом развязали (понятное дело, держа под прицелом по меньшей мере полудюжины луков) и затолкали в низкую дверку у подножия одной из башен, сложенной из дубовых бревен в полтора обхвата.
После яркого солнца тьма показалась особенно густой, вязкой и липучей, как смола. Куда бы присесть, Никита искал на ощупь. Нагреб ногой прелой, осклизлой соломы, чтобы не на голый пол. Ордынец пристроился рядом. Так теплее. Но вскорости оба они почувствовали, что согреться будет нелегко, – в застенке хоть и не гуляли сквозняки, но от сырости очень быстро зябли руки и ноги, холодели носы и уши. Добротные кожушки и шапки спасли от мороза наверху – ну так они хороши, когда двигаешься. Сидя на месте, тепла не сбережешь. Пришлось подниматься и ходить. Топтаться с ноги на ногу, приседать, нагибаться и размахивать руками. Хорошо еще, Улана заставлять не пришлось – татарчонок с радостью подражал старшему товарищу.
Никита предложил было поучить ордынца рукопашному бою – не век же им в порубе куковать, когда-нибудь и выберутся на свободу, а там умение постоять за себя без оружия любому пригодится. Но маленькое, прорезанное в бревне окошко под самым потолком давало слишком мало света. Улан никак не мог ухватить нужные движения. Так что учеба вышла сумбурной. Так, бесцельное толкание и суета. Тем паче, Никита все время опасался, что сослепу или сам на стену налетит, или друга в нее головой впечатает.
К счастью, перед самыми сумерками смоляне принесли им несколько охапок свежей чистой соломы и глубокую миску, от которой шел восхитительный запах. Не сговариваясь, парни вытащили из-за голенищ ложки и принялись хлебать жидкую кашу вперемешку с накрошенной репой и морковью. Даже несколько кусочков мяса попалось. А с набитым животом и в темнице веселее. Тем более, усталость вскоре взяла свое, и они заснули, зарывшись в солому.
Проснувшись от холода, ученик Горазда понял, что уже вполне сносно видит в темноте. Он без труда отыскал бадейку для справления естественных надобностей, а потом и Улан-мэргена поднял – не спи, мол, замерзнешь. Татарин ворчал, что он, дескать, не жаворонок, чтобы вставать ни свет ни заря, а особенно когда торопиться некуда. Настоящий баатур, сказал он, когда спешить никуда не надо, спит и ест, ест и спит.
Словно в ответ на его слова, дверь приоткрылась и охранник просунул сквозь неширокую щель жбанчик чистой воды и две краюхи хлеба. Друзья подкрепились и принялись обдумывать свое положение. Воевода Илья наверняка сейчас докладывает князю о диковинных событиях, имевших место на тракте. А как доложит, Александр Глебович думать станет – какую же выгоду может Смоленск извлечь? Когда что-нибудь князю на ум придет, тогда и вспомнит он о пленниках. До тех пор томиться им в четырех стенах и сетовать на холод и сырость. Ничего, авось не пропадем… Главное, чтобы кормили почаще и не жадничали, насыпая хлёбова в миску.
А уж с какими словами к ним князь смоленский обратится, ни Никита, ни Улан предугадать не пытались. Все равно, как ни старайся, но мыслить, как державный муж, ни один из них не в силах. Может предложить службу, а может пообещать на кол посадить. Попытается подкупить и улестить либо запугать и принудить к послушанию? Кто его знает?
Для Никиты главным оставалось – вырваться на свободу и вновь преследовать отряд нукуров, возглавляемый Федотом. Или Кара-Кончаром… Это уж кому как больше нравится. Улан был согласен на все, лишь бы идти куда-то рядом с Никитой и сражаться с ним плечо к плечу. Чтобы достичь цели, каждый готов был пойти на маленькую хитрость и, чего уж там скрывать, на сделку с совестью. Пригласит Александр Глебович на службу? Согласимся. А потом сбежим… Вместе ловить беглого крыжака? Да с дорогой душой! Лишь бы из подземелья вырваться.
Только Никита честно признавался (по крайней мере, себе и другу), что вряд ли князь подступится к ним с предложениями дружбы. Во-первых, птицы они невысокого полета. И даже очень невысокого. По-над самой землей, если честно… Во-вторых, из разговоров и обмолвок смолян выходило: не такой человек был их князь, чтобы доверять первым встречным или пытаться миром уладить какое-либо дело. Упрямый, горячий, непримиримый. Про таких говорят: или убьется, или покалечится, но стену пробьет, ежели решил. Есть надежда, правда, на умудренного опытом прожитых лет воеводу Романа Юрьевича. Только если дойдет дело до советов и советчиков, скорее всего он послушается вспыльчивого и решительного Илью Приснославича. А хорошего о парнях Илья князю не расскажет.
Так прошли три дня. Они начинались серым светом в окошке и хлебом по утрам, а заканчивались тьмой и миской с похлебкой.
Улан тем временем начинал уже скулить, что стены давят на него. Вольному баатуру, сыну нойона, негоже сидеть как лиса в норе, ему пристало скакать в чистом поле на приволье, как парит в небесах степной орел. А тут недолго и заживо сгнить. Будто в могиле урусов. Ведь не секрет, что павших баатуров сжигают, чтобы их души взлетели к Великому Небу… Никита прикрикнул на него, чтобы терпел. Сталь тоже не сразу становится твердой. Ее сперва калить в огне надо, а после остужать в ледяной воде. Тогда клинок заточку держит. Так и человек… Скачка, сражения и пиры – это все хорошо. Но иногда приходится и в «холодной» посидеть, в плену побывать, под допросом оказаться. Все это тоже душу и тело закаляет. Правда, парень не испытывал полной уверенности в собственной правоте. В конце концов, есть воины, никогда в плен не попадавшие. Но ведь, с другой стороны, даже сказочные герои нет-нет да и оказываются в безвыходном положении. И тогда надеяться остается только на чудо и ждать. Терпеливо и спокойно.
Хотя…
Какое чудо может их спасти?
Откроется дверь, и войдет брат Жоффрей, заручившийся грамотой от Ивана Даниловича к его строптивому соседу? Заглянет Емельян Олексич, прознавший, что они следом за ним поехали, да в беду попали? Илья Приснославич раздумает оговаривать их перед князем, махнет рукой и отпустит на все четыре стороны?
Как же!
Держи кошель нараспашку!
Скорее всего, про них забыли и просидят они тут до самой старости, а если уж выйдут на свободу, то седыми, горбатыми, с трясущимися коленками и больными суставами.
И тут дверь тихонько скрипнула.
Глава двадцать первая
Грудень 6815 года от Сотворения мира Смоленская крепость, Русь
Дверь в поруб приоткрылась.
С чего бы это?
Никита насторожился, подобрался, готовясь к прыжку. Что это за гости среди ночи в застенке?
В щели между дверьми и косяком мелькнул желтоватый, дрожащий огонек. Словно пламя свечи или лучины прикрывали ладонью от сквозняка, да помогало не очень.
Потом дверь открылась пошире. В поруб просунулась круглая, стриженная «под горшок» голова. Блеснули два внимательных глаза. Пошевелилась седая борода:
– Эти, что ль, твои добры молодцы? А, боярышня?
– Дай сама гляну, – приглушенный, но знакомый голос заставил Никиту вздернуть брови от удивления. Василиса?
Бесцеремонно оттеснив плечом старика, в застенок вошла Василиса. Окинула долгим взглядом нахохлившихся парней. В волосах Улана торчали соломинки, на кончике носа чернело пятнышко грязи, будто он ткнулся в закопченный котел. Никита подумал, что и сам выглядит не лучше.
– Они самые. Хороши… – насмешливо протянула девушка.
– Тебе-то что за дело? – угрюмо ответил ордынец. Вытер нос рукавом.
Никита молчал. Испытующе глядел на незваных гостей. Из всего отряда Ильи загадкой для него оставалась лишь Василиса. Непонятно было, что женщина делает среди воинов, почему воевода относится к ней с уважением, но как к обузе? Кто она такая? И зачем заявилась сюда?
– На свободу хотите? – неожиданно спросила Василиса, а сопровождавший ее старик только вздохнул и покачал головой.
«Неужели то самое чудо? – встрепенулся Никита. И тут же одернул себя: – Нет, так не бывает. Никто никогда не будет помогать просто так. Люди всегда ищут выгоду…»
– Хотим! – дерзко ответил он. – А что взамен попросишь?
– А почему я должна что-то взамен просить? И почему просить? – Девушка вздернула подбородок.
– А что, потребуешь?
– Надо будет, и потребую.
– А что? Требуй сейчас. А я подумаю.
– Ишь ты! Вы все москвичи такие переборчивые?
– Я не москвич.
– Но Ивану, сыну Данилы, служишь. Верно?
– Служу. И не за плату. За совесть.
– Да мне все равно.
– Тогда чего пришла? Я тебя не звал.
Старик, услышав непочтительные речи парня, заворчал, переминаясь с ноги на ногу, набычился.
– А я в своем городе! – не смутившись, парировала Василиса. – Это ты гость. Да еще силком приведенный. Обвинений с тебя не снимал никто. Пока.
Никита пожал плечами. Зевнул:
– Конечно, куда мне с вами, смолянами, равняться. Только почему ты со мной разговоры разговариваешь, если я для тебя пленник, да еще и головник?
– Я тебе свободу предлагаю.
– Но ведь не за просто так?
– Нет, само собой.
– Тогда говори свои условия, а я подумаю! – Парню до смерти надоели игры и недомолвки. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Будь что будет!
– Вы поедете куда ехали, – отчеканила Василиса. – А я с вами.
– Э-э… Погодь… – дернулся круглоголовый старик.
– А? Ну и дядька Мал поедет, само собой.
– А зачем?
«Что она знает о нашем путешествии? Или это просто дурь прет? Блажит девка от скуки… Видно, боярская дочка. От скуки на стену лезет – потому и с Ильей в поход напросилась. Теперь с нами вот приключений искать хочет…»
– Тебе не все равно? – прищурилась боярышня.
– Нет. Мне не все равно. Не хочу еще и за тебя отвечать перед князем смоленским.
– Вот ты смешной! – Она улыбнулась, но Никита заметил, что синие глаза оставались серьезными и внимательными. – Сидишь тут в порубе и не знаешь, что о тебе тверичи выспрашивают по городу.