– Никита!
– Значит, его Никитой зовут?
Вилкас прикусил язык, да поздно. Пришлось угрюмо кивнуть.
– Вот видишь, юноша, а ты говорил – твоя кукла… Решил я тогда у твоего Никиты помощи просить. Авось не откажет старику в такой малости, как состав снадобья?
Литвин молчал. Старик ошарашил его небывалым рассказом. И хотелось бы поверить, да боязно. Не может быть, чтобы колдун – а он по-прежнему считал Финна колдуном – своего интереса в деле не имел. Не бывает такого… Наврет с три короба, наобещает, а сам обманет. Как говорится, мягко стелет, да жестко спать.
– Ты, юноша, не торопись с ответом, – будто прочитал его мысли ведун. – Подумай. Мне спешить некуда. Зря я, что ли, Саво, Карьялу, Ингрию, Виру[130] пешком прошагал? В мои-то годы… Я тебе помогу до Смоленска добраться. А там уж сыщи Никиту, да поговори с ним. Пускай уважит старика. Добрый поступок ему на небесах зачтется.
Упоминание о Царствии Небесном не понравилось Вилкасу еще больше, чем прочие слова Финна. Но он не подал вида. Попробуй такому возрази – сей же час волков натравит! Ишь, лежат, облизываются, глазищами сверкают. Парень кивнул и заслужил одобрительную улыбку колдуна.
Наутро они отправились к Смоленску. Шли не по торному тракту, а напрямик. Через ельники и дубравы. Через буреломы и овраги.
Вилкасу казалось, что это – глупая потеря времени, но он молчал. Слушал неторопливую речь старика, который по дороге еще многое поведал ему о разных оборотнях. И о людях, которые в звериное обличье перекидываются. И о зверях, принимающих человеческий облик. И о совсем уж удивительных существах, обитателях загадочной Волшебной страны, по желанию превращавшихся вообще во что угодно, хоть в пенек трухлявый.
В душе литвина зрело твердое решение – вначале разыскать Никиту, Улан-мэргена и брата Жоффрея, поведать им о просьбе северянина, а там будь что будет. Пускай решение они принимают. Кто он? Слуга, оруженосец… А они наделены доверием князя Московского, Ивана Даниловича.
Финн попрощался с ним рано утром, после очередной ночевки. Махнул рукой на закат: туда, мол, шагай, не заблудишься. Не стал даже лишний раз напоминать, чего хотел от Никиты. Должно быть, доверял. Вилкас, сохраняя серьезность на лице, в душе едва не расхохотался. Вроде бы пожилой человек. Сколько лет по земле ходит? По его же словам, очень много. А такой доверчивый. Ни клятвы не взял, ни побожиться не заставил.
Приближаясь к заставе из десятка смоленских дружинников, кутавшихся в тяжелые шубы, литвин прикинул – с чего бы начать поиски? И не нашел ответа. Поэтому решил сперва заглянуть на какой-нибудь постоялый двор, договориться о жилье и пропитании – тем паче в его поясном кошеле позвякивал десяток медных монеток и даже одна серебряная.
Седобородый стражник наметанным взглядом выцепил его в жидковатом потоке смолян, возвращавшихся в город с вязанками хвороста, и торговых гостей, сопровождавших обоз из саней, груженных пузатыми бочонками.
– Чьих будешь, парень?
Двое других взяли рогатины наперевес и заступили литвину дорогу.
Глава двадцатая
Грудень 6815 года от Сотворения мира Посад, Смоленск, Русь
Стражники выглядели суровыми и решительными.
Ругаться с такими или спорить – себе дороже.
Вилкас улыбнулся до ушей, развел руками, показывая, что хвататься за оружие не намерен и вообще полон к смолянам самых добрых чувств.
– Из обоза я купеческого…
– И где же твой обоз? – Старший из охранников внимательно оглядел его. – Где купцы, где товары?
– Были, уважаемые, были… – Литвин снова улыбнулся. На сей раз улыбкой извиняющейся и немного грустной. – Христом клянусь и на церковь перекрещусь…
Он сорвал с головы шапку и размашисто сотворил крестное знамение, поклонившись на купол, венчавший храм Иоанна Богослова.
– Куда ж подевались?
– А ограбили нас на дороге…
– Да ну? – Взгляд стражника смягчился. Но не слишком. В Смоленске не привыкли верить на слово первому встречному.
– Как есть ограбили. Накося, погляди…
По-прежнему держа шапку в руке, парень наклонился, выставляя на всеобщее обозрение спекшиеся от крови волосы на затылке.
– Добряче тебя… – пробормотал стражник помоложе со светлой, льняной бородой.
– Слышь, Яковлевич, – несмело проговорил второй, чернобородый и коренастый. – Я слыхал, взаправду купцов на тракте порешили. Твердила сказывал…
– Ты молчи и не лезь не в свое дело! – отбрил старший. И вновь обратился к Вилкасу: – Не слишком ты на торгового гостя похож.
– А я и не скрываю – не купец я. Я охранником был.
– Да? А кто старшим над охраной ходил?
– Добрян. Плечистый мужик. Ростом чутко пониже меня будет. Вот досюдова, – литвин отмерил ладонью на уровне бровей. – Седой и лохматый, что твой lokys[131].
– Есть такой у нас, – кивнул Яковлевич, выказывая знание литовского наречия. – Хороший боец. И брат его тоже крепкий вояка. Да что я тебе рассказываю? Вы ж один обоз охраняли.
– Уж извини, уважаемый, но не знаю, – покачал головой Вилкас. – Добряна знаю. А брата его – нет. Не было с нами его брата, даже если их у него дюжина. Сын был – точно помню. Laigonas[132] был. Не о нем ли ты говоришь?
– А еще кто был? – прищурился смолянин.
– Brolenas… Как это по-русски? Сын брата…
– Племяш никак?
– Точно. И не один, а двое сразу. Еще парни помоложе были. Они мне не говорили, кем старшому доводятся.
– Ну, похоже на правду, – почесал бороду Яковлевич. – А как вышло, паря, что ты, литвин… Ты ведь литвин?
– Мне скрывать нечего. Я свой род не позорил. Литвин. Из-под Крево.
– А как попал к Добряну в отряд? Он – человек русский…
– Так и я не татарин, чай, – осклабился литвин. – Иль мы далече от русских ушли? Веры одной, православной…
– Гляди ты… – почесал в затылке стражник. – Похоже, и впрямь не врешь…
Остальные, уловив в голосе командира нотки облегчения, опустили рогатины остриями к снегу, разулыбались.
– Как же ты выжил-то? – Светлобородый смолянин сочувственно вздохнул. – Твердила сказывал, там ужасть что творилось на дороге. Одни мертвяки, одни мертвяки… – Он передернулся.
– Тебе еще раз показать? – Литвин повернул голову, чтобы здоровенная шишка, украшавшая его затылок, стала видна. – Дубиной меня оглоушили. Я и посунулся носом в снег. Не была бы такая черепушка крепкая, да шапка толстая и мягкая, мозги бы вышибли…
Стражники сочувственно рассмеялись.
– А так пролежал дотемна, точно покойник. Все меня за мертвеца приняли: и свои, и чужие. И не добили, и раны не перевязали… Когда оклемался, на дороге уже никого. Только следы конных.
– Верно! Это Илья Приснославич со своими был! – воскликнул молодой и заслужил неодобрительный взгляд Яковлевича.
– Помолчи, Гринька! – Он подумал и махнул рукой: – Иди, парень. Иди… Тебе отлежаться бы после такого. Во-он там постоялый двор есть. Пахом не слишком дерет за харчи и ночлег.
Вилкас сердечно поблагодарил стражников и зашагал в город. Хорошо было бы, конечно, расспросить смолян, не видели ли они с дружинниками Ильи чужаков – двух парней и рыцаря, – но что-то подсказывало ему: не стоит. Сыщутся друзья. Рано или поздно.
На ходу литвин мурлыкал песенку. Не слишком веселую. В самый раз после пережитого.
Дверь корчмы хлопнула за его спиной. В лицо дохнуло теплом, чадом от очага и таким ядреным духом съестного, что у парня в первый миг даже голова закружилась. Из трех длинных столов два занимала хохочущая орава. Все как на подбор крепкие мужики – не моложе двадцати и не старше тридцати лет, плечистые, одетые в суконные зипуны. Заметив особые потертости на плечах и спине, Вилкас понял, что это воины, – такие следы оставляют только кольчуги.
«Должно быть, дружина какого-нибудь воеводы вернулась с объезда границ…» – подумал парень и присел на край лавки у свободного стола.
Плешивый корчемник с сомнением оглядел нового гостя, но выложенные на столешницу две медные монетки смягчили его сердце. Вскоре перед литвином оказалась широкая миска с горячей кашей и золотистыми шкварками.
– Пиво? – поинтересовался Пахом.
– Квасу, – ответил Вилкас. Он устал и меньше всего сейчас хотел захмелеть и заснуть прямо посреди корчмы.
Хозяин пожал плечами и неторопливо удалился.
За соседним столом раздался взрыв хохота. Кто-то противным голосом произнес:
– Молока…
Литвин сцепил зубы и сделал вид, что ничего не услышал. Ссора и потасовка – это не то, чем следует завершить сегодняшний день.
Уплетая за обе щеки кашу, он благодарно кивнул Пахому, который принес кувшинчик с квасом и деревянную кружку.
Литвин сцепил зубы и сделал вид, что ничего не услышал. Ссора и потасовка – это не то, чем следует завершить сегодняшний день.
Уплетая за обе щеки кашу, он благодарно кивнул Пахому, который принес кувшинчик с квасом и деревянную кружку.
– Смотри, как жрет! Седмицу поди голодал! – снова насмешливо и чересчур громко, явно напоказ, сказал кто-то из дружинников.
«Доедать надо и убираться… Куда угодно. На любой другой постоялый двор. Иначе…»
– Гляди не подавись! Эй, морда белобрысая, к тебе обращаюсь!
Вилкас медленно поднял взгляд.
Горбоносый чернобородый воин, чуть постарше прочих, улыбался от уха до уха и смотрел на него в упор.
– Что зенки вылупил? – обрадовался он, заметив, что привлек наконец-то внимание парня. – Голь перекатная!
Литвин, сделав над собой усилие, вернулся к еде.
– Нет, ну ты погляди на него! Чавкает, будто из голодного края! Морда литовская! Не хочет русскому человеку слова сказать…
– Может, он, того… по-русски не понимает? – протянул парень со шрамом на левой щеке чуть пониже глаза. – А, Пантелеймон?
– Ну да! Куда нам, сирым и убогим… У них и вера кафолическая, нe то что наша – православная! – поддержал его еще один – курносый, пухлощекий и румяный.
– За стол сел, лба не перекрестил… – рассуждал вслух Пантелеймон. – Чисто басурманин. Лезут и лезут на Русь Святую. С восхода солнца – татарва поганая, а с заката – немцы с литвинами да полячишки с мадьярами.
Вилкас торопливо доедал. Он предчувствовал… Да что там предчувствовал! Точно знал, что добром все это не кончится. И неизвестно еще, когда в следующий раз доведется плотно перекусить.
– Взять бы его за шкирку, да рожей поганой в кашу! – с вызовом произнес пухлощекий. – Ишь, рожа литовская – бельмами зыркает, желваки гуляют… Нахохлился, что петух драный!
– Gaidys[134]! – захохотал Пантелеймон, выказывая недюжинные знания литовской брани. – Skarmalius[135]!
Парень со шрамом вскочил, под общий гогот выбрался из-за стола. Остановился напротив Вилкаса, уперев кулаки в бока и перекатываясь с пятки на носок.
– Задай ему, Всемил! – подбодрил его пухлощекий.
– Давай, покажи этой чуди белоглазой, кто в здешних землях хозяин! – Пантелеймон скрестил руки на груди, ожидая дармового развлечения.
– Что ты молчишь, литвин бельмастый? – сквозь зубы процедил воин со шрамом. – Язык откусил от жадности? Смотри не подавись, пес! Давай я помогу…
Он протянул руку, очевидно намереваясь подбить край миски, чтобы остатки каши выплеснулись на стол и в лицо Вилкасу. Но литвин перехватил его запястье. Сдавил, дернул на себя, вывернул так, что забияка улегся животом на столешницу.
Свободной рукой Вилкас пододвинул миску с едой под нос шипящего от боли дружинника. Наклонившись, прорычал в оттопыренное ухо:
– Ты ошибся! Я – не пес, я – волк. Зато ты – sunytis snargliuotas[136]. Srutos[137] ты… Ozys nusases[138]. И ты у меня кашу эту по-собачьи жрать будешь!
Всемил дернулся, но литвин держал крепко.
Остальные дружинники вскочили. Кое-кто схватился за ножи.
– Ты что, несчастный, смерти ищешь? – Пантелеймон, горбясь, шагнул вперед.
С неожиданной прытью корчмарь выбежал между враждующими сторонами:
– Эй, эй! Только не у меня! Я драк не потерплю! Тем паче со смертоубийством!
– Ты чего, Пахом? – прищурился старший дружинник. – Ты же русский человек! Что ж ты за поганого литвина вступаешься?
– А мне все равно, кто ты – литвин, татарин или русский! Ко мне люди поесть приходят и отдохнуть! Я драк не потерплю! – упрямо повторил корчмарь.
Вилкас, радуясь неожиданной передышке, шарил свободной рукой по поясу, стараясь отцепить палицу. Особой надежды на победу в свалке он не питал. Слишком много врагов – скопом навалятся, не отмахаешься, с ног собьют и на полу запинают, а потом дорежут, как поросенка. Но двоих-троих можно успеть покалечить или убить, а это не самый плохой счет.
– Слушай, Пахом, – Пантелеймон говорил спокойно, но его соратники волновались и возбужденно перешептывались, прикидывая, как ловчее броситься на литвина, яростно стреляли глазами в его сторону. – Отойди, Пахом. Не мешай забаве. Обещаю тебе, убивать мы его не будем. Здесь… А если Всемила отпустит, то и вовсе не будем.
– Я стражу позову, – упрямился корчмарь. – Князю челобитную подам…
– А мы соберемся, и в дорогу. Ищи-свищи нас потом. Только запомни, Пахом, земля русская – тесная. Глядишь, и перестренемся. Лучше уйди в сторону.
– Не уйду.
Распростертый на столешнице Всемил снова зашевелился. Вилкас придавил его посильнее. Шепнул:
– Тихо лежи, щенок. Руку сломаю.
Ладонь уже привычно обнимала рукоять палицы.
«Жаль, друзей разыскать не успел…»
– Что ты с ним болтаешь, Пантелеймон! – воскликнул высокий широкоплечий дружинник с кулаками что твои кру́жки. – Какой он русский, коль инородцев защищает! В зубы раза, и за дело! – Он поравнялся со старшим, глянул на корчмаря сверху вниз.
Пахом попятился, но и не подумал отступать:
– Уймитесь…
– Отступись, борода! Русский ты аль нет?
– Я-то русский, а вот вы каковские? – угрюмо проговорил корчмарь. – Сами потом жалеть будете, да каяться, да горькую пить…
– Что морозишь такое, смерд? – Горбоносый дружинник сделал еще шажок вперед. Вилкас видел, что в его опущенной руке поблескивает лезвие широкого ножа.
Парень хотел предупредить Пахома, чтобы не играл с огнем. Похоже, им противостоят отъявленные головорезы, которым наплевать на совесть и правду. И наверняка они не местные – свои убоялись бы княжеского гнева, не вели бы себя столь нагло, будто не гости они, а захватчики, получившие город на разграбление…
– А ну уймитесь! – грянул сзади молодой, властный голос.
Литвин хотел оглянуться, но боялся отводить взгляд от готовых броситься на него людей.
– Кому говорю, Пантюха! Живо назад! И железки поубирали! Кому сказал?!
Еще мгновение назад хорохорившиеся дружинники враз сникли. Пухлощекий парень отвел глаза, показал пустые ладони. Пантелеймон неуловимо быстрым движением спрятал нож за спиной.
– Да не беспокойся, Семен Акинфович… Пошутковали мы!
– Я вам сейчас покажу, шутники!
Краем глаза Вилкас заметил движение справа от себя, а потом широкоплечий молодец в ладно скроенном кафтане отодвинул в сторону корчмаря. Под его тяжелым взглядом дружинники все больше и больше скисали. Кое-кто из задних попытался бочком убраться подобру-поздорову, но громкий и властный окрик остановил их:
– Куда?! Как шкодить, так они тут как тут! А отвечать за вас кто будет? Быстро ножики поприбирали, а то как бы беды не вышло!
Его слушались беспрекословно.
Даже Пантелеймон, который до этого мига казался Вилкасу предводителем, повиновался, не моргнув глазом.
– Не взыщи, Семен Акинфович… – пробормотал он, словно извиняясь. – Он Всемила обидел, морда литовская… Разве за товарища вступиться – зло?
– Всемила? – Семен обернулся. Надвинутая на лоб шапка, опушенная соболем, придавала ему внушительности. Литвин видел ровно подстриженную темно-русую бородку, сурово сдвинутые брови и яростно сверкающие карие очи. Да рукоять сабли, украшенную черненым серебром. – Чем он его обидел?
– А руку ему ломает, не видишь ли, боярин? – пояснил дружинник, предлагавший дать Пахому в зубы.
– Руку? Ломает? – ехидно переспросил Семен. И прикрикнул: – Не вижу! Вижу, что держит. Ласково держит. Нежно… – Боярин нагнулся к перекошенному от растерянности и унижения лицу Всемила. – Поди распускал ручки-то? А, Всемил? Скажи честно. Распускал али нет?
– Прости, Акинфович… – заскулил плененный Вилкасом дружинник. – Я же не со зла. По глупости…
– Кто бы сомневался! Разве ты от великого ума что сделаешь?
Семен покачал головой. Взял отмеченного шрамом воина за ухо:
– Слышь, литвин, отпусти его, будь так добр.
Вилкас разжал пальцы. Шагнул назад, на всякий случай не отпуская булаву.
Боярин, скривившись, будто держал кусок гнилой шкуры, отшвырнул Всемила к остальным. Проговорил, взмахивая кулаком на каждое слово:
– Какие же вы русские? Позорище вы всея Руси! Мучаюсь я с вами, мучаюсь… Когда бы не кони уставшие, давно бы вас уже из Смоленска выгнал, а князь Александр только спасибо на это сказал бы. По-хорошему, вам прощения просить у парня надо, да куда уж вам… Лаять только можете да силой кичиться, когда полтора десятка на одного. Вон с глаз моих!
Он топнул ногой, и дружинники, втянув головы в плечи, побрели к выходу.
Семен подождал, пока спина Пантелеймона, отступавшего последним, скроется в дверях, а после повернулся к Вилкасу:
– Прими мои извинения, парень. Мои люди от скуки бесятся. Они на самом деле неплохие, только озорные чересчур. Росточком вымахали, а умом – все еще дети малые. Вот мне и приходится за ними приглядывать, а коль не усмотрел – за них извиняться. Потому и прошу прощения у тебя.