Он проснулся один на полке. Вагон уже шумел, началось оживленное движение. Поезд подъезжал к конечной станции. Велосипедист с надраенными ботинками наводил красоту на прыщавом лице.
Мальчик боялся вспоминать прошедшую ночь, он почти ничего не помнил, но с ним явно что-то случилось, такое, что он стал другим. Ему казалось, что он стал сильнее и выше ростом, он смотрел на лихорадочные приготовления товарища к свиданию, как на игру в песочнице, он жалел только об одном – что девушка исчезла и он никогда ее больше не увидит. Он даже подумал в какой-то момент, что он все придумал, с ним такое бывало, он часто фантазировал. Вот он космонавт и летит на звездолете, а вот он ученый, придумавший лекарство от смерти, герой для всего человечества. Но в этот раз все было по-настоящему, у него в руках осталась перламутровая пуговка от кофточки, маленькая блестящая бусинка с серебряной ниткой в отверстии – она оторвалась и осталась на полке, одинокая и грустная.
Мальчик ее подобрал на память как свидетельство, что он не сошел с ума, одна бусинка из фальшивого перламутра – вещественное доказательство его настоящего чуда, осенней ночью 66-го года, когда он превратился в мужчину.
Поезд остановился, на перроне стояла Ревякина с бантиками, ее рука лежала в руке бабушки. Бабушка пришла посмотреть на этих «женихов» и проследить за своей кровиночкой.
Мальчику все это было неинтересно. Он с ними не пошел, выпил воды в фонтанчике и сел на вокзале ждать обратного поезда. Мальчик уже все увидел и хотел спать. Через три часа поезд ехал обратно, мальчик лег на третью полку и заснул. Он спал крепко, ему ничего не снилось – его сон сбылся, а новый сон еще не был снят в его беспокойной голове.
Мальчик долго хранил перламутровую бусинку, она приносила ему удачу, а потом пропала, закатилась в дальний угол и исчезла вместе с памятью о той, которой она принадлежала.
Через два года мальчик влюбился, и пуговка закатилась за горизонт, а на горизонте появилась другая цель, и старая бусинка была уже ни при чем.
Фальшивый соловей
Хариков решил устроить себе выходной, затрахался он работать не вынимая, с вечера решил, что будет лежать и жрать в постели, как школьник, обманувший маму искусственным кашлем…
Он любил в будни, когда семья расходится по делам, провести день в неге. Удавалось это нечасто, но раз в три месяца такое происходило.
Проснулся рано, дождался, пока домашние схлынут в активную жизнь, сделал себе чай с бутербродами, лег предаваться покою, по инерции включил радио, и началось.
Ведущий собачьего радио испугал его: он захрюкал, завизжал и нарушил экологию его священного утра. Во время рекламы Хариков слегка оправился в туалете и опять вернулся в нирвану.
Чай уже настоялся, бутерброд звал, как девушка: «Возьми меня! Съешь меня!» – но не тут-то было.
Ведущий послал подальше слушателя, который по смс сообщил, что считает свое мнение о кризисе обоснованным, хотя его счет в банке пуст, а образование ниже высшего.
«Засуньте свое мнение себе в глаз, и пусть оно там торчит», – глумливо захихикал ведущий, наслаждаясь своей веселостью и находчивостью.
«Если Вы недоучились, значит, бог Вам не дал ни ума, ни сердца, поэтому не Вам спорить с кандидатом экономических наук, преподавателем американского университета, специалистом по глобальным проблемам».
«Вы дурак! Вам никто об этом не говорил? Вы мне, юноша, не хамите! Я вам так нахамлю, что у вас детей не будет! Пошел вон, скотина, из моего эфира!»
«Ни хуя себе, – подумал Хариков, – Фантомас разбушевался…»
Чай остыл, бутерброды обмякли, ожидая, когда их возьмут, завтрак оказался испорченным.
Хариков переключился на соседнюю станцию, где постоянно смеялась девушка-диджей. Она так смеялась в половине девятого утра, что можно было подумать, будто она только что пришла из клуба, где приняла не одну таблетку. Ее брутальный партнер по эфиру мрачно вещал. Тема была очень веселой: обсуждали, кто что украл в детстве. Ведущий украл велосипед в соседнем доме, и это было бесконечно смешно. Хариков боялся, что девушка описается от смеха. «Наверное, – подумал он, – она носит на работе памперс».
Началась песня «За таблетку, за таблеточку заманили в подвал малолеточку»…
Слушать эту пургу он уже не мог и вернулся на собачье радио, где звезда эфира рассуждала о судьбе России.
«Я – русский еврей, и мне небезразлична судьба России», – предварил тему получаса ведущий. «Странно, – подумал Хариков, – почему никто из башкир или бурят не скажет: я русский «нерусский», почему евреи всегда больше всех любят обсуждать, как нам обустроить Россию?»
Ведущий с огнем в душе учил бедный народ, как ему любить Родину, и все-то он знал, и радел за веру нашу, за царя, за отечество.
Таких, как он, державников до хера, каждую неделю на экране, бывало, соберутся евреи и армяне и давай глотки и жилы рвать, кто больше Россию любит, а русский народ на печи сидит и удивляется: это какая же рать за нами стоит, можем и на печи полежать.
А ведущий сам себя не жалеет, разоряется изо всех сил, зовет в колонны строиться и мечом и каленым железом извести нечисть с земли русской, чудно как-то.
Потом дядька позвонил и спросил вежливо: «А что вы так расстраиваетесь? Если вам трудно, так раздвоитесь, разделите любовь свою на две части, на всех сердца не хватит».
Что тут началось… Он дядьку провокатором обозвал, Иваном, не помнящим родства, нарек и закудахтал про Рюриковичей, Лефортов, Пушкина приплел и Лермонтова присовокупил. Дядька замолчал, понял, что здесь он огребет за темноту свою, и пожалел, что посочувствовал бедному суперпатриоту.
Ведущий не мог успокоиться, стал другими именами бросаться, но тут пошла реклама о банке, который уже пять дней как продали за долги, а реклама осталась невыбранной. А зачем оплату возвращать, пусть еще пара сотен человек в жопу свои деньги сунет. Бизнес, ничего личного.
Можно было выключить и не слушать эту херню, но Хариков решил испить чашу до дна.
Так часто бывает: смотришь на отвратительное и гадкое и глаз отвести не можешь, завораживает, манит.
Садомазохизм присущ великим народам, вот и имеют их, кто ни попадя, опаивают ядом блудословия и не морщатся.
Потом были забавные новости: один мужик съел коня и наездника, потом рассказали, что скоро конец света, а на сладенькое сообщили, сколько граненых стаканов помещается до Луны. Хариков удивился: с такими новостями из дома выходить страшно, это же, какие нервы надо иметь, чтобы, услышав это в пробке, не протаранить бензовоз.
Потом после перерыва ведущий читал свое «Евангелие», будто он Мессия и скоро второе его пришествие. Он готов свершить Страшный суд над теми, кто живет не по нравственному закону, Хариков вспомнил свою любовницу из службы и залез под одеяло. Стало страшно. Апокалипсис грядет, Армагеддон к тебе, Хариков, подкрался незаметно. Хариков съежился, затаил дыхание, он боялся превратиться в соляной столб или в свинью, и он заплакал.
Но случилось чудо: ведущий запел. Песня была нестрашная, в ней говорилось о дружбе. Началась презентация нового альбома ведущего, и очередное превращение апостола в шансонье прошло без дрожи в коленках. Пел он плохо, но громко и так задорно, что хотелось подпеть и исправить неверные ноты.
В конце часа он еще пропел гимн одной компании за бонус и скидку, одной непризнанной территории и салону красоты, где делает педикюр и эпилирует гениталии.
Между новостями и рекламой не забыл проклясть Чубайса, сделал комплимент и низкий поклон в сторону сахарного Кремля и спел песню с Элтоном Джоном, причем Элтона было чуть слышно.
В поезде метро ехал молодой человек, обосранный в первом часе шоу. Он ехал ответить. Встреча народа и кумира была неизбежна. Кто-то должен был остановить тявкающего и бешеного. В руках ветеринара-общественника был намордник.
Хариков открыл окна. Во дворе по-настоящему запел соловей. Наваждение прошло.
Радиомастер и Мария
В Аптекарском переулке на «Бауманской» в двухэтажном домике, построенном в начале ХХ века, жили в ХХI веке два человека – Радиомастер и Мария.
Им было по сорок лет, и они всю жизнь прожили в Немецкой слободе – так до революции назывался Бауманский район. Их дом номер три стоял на углу Бауманской (в прошлом Немецкой), после революции названной именем большевика Николая Баумана, убитого куском трубы полицейскими агентами. Если бы сейчас называть улицы именами всех убитых силовыми структурами, то улиц бы не хватило на всей планете. Но тогда Бауман стал героем революции, его именем назвали район, улицу, рынок, станцию метро и летний сад. Бауманский район был местом, где во время выборов в Верховный Совет СССР всегда выдвигался очередной генеральный секретарь КПСС.
Радиомастер и Мария родились в одном роддоме на Госпитальной, в 29-й больнице, основанной княгиней Шаховской, которая также основала общину сестер милосердия «Утоли мои печали». С тех пор в том роддоме ничего не изменилось.
Мать Радиомастера при родах умерла, а у Марии отца сроду не было. Ее мама родила для себя – так она всегда говорила. Кто отец, Мария не знала и даже не пыталась искать.
Перед смертью мама сказала дочери, что отец был хороший человек, но женатый, и она от него скрыла свою беременность, не хотела разбивать семью.
Марию сразу увезли в деревню к бабке под Подольск, и девочка появилась в Аптекарском переулке только перед школой. А Радиомастер вырос у своей бабки на руках. Папа его никогда не женился, но женщина у него была, Радиомастер ее даже видел два раза. Один раз маленьким в саду Баумана – они гуляли и ели мороженое, а второй раз на Немецком кладбище, когда папа умер в 85-м году – она помогла раздобыть водки на поминки.
Тогда началась борьба с пьянкой. Она идет до сих пор, но результатов не наблюдается. Народ побеждает благодаря явному преимуществу пьющих над непьющими. Разве может человек трезвым смотреть на бардак, творящийся в стране? так считал Радиомастер, выпивающий ежедневно с восьмого класса.
Пил он всегда, но голову не терял, он вообще ничего не терял, наоборот, он собирал всякий хлам, и теперь прежняя привычка кормит его. Он держит на первом этаже своего дома лавочку радиодеталей и прочей ерунды. В лавочке всегда толпится много народа, те, кто сам мастерит или ремонтирует домашнюю технику.
В этой лавочке когда-то был «Металлоремонт», и папа Радиомастера сидел там каждый день, делал ключи, точил коньки и даже нелегально собирал телевизоры из ворованных запчастей.
Радиомастер после уроков всегда сидел у отца в мастерской и всему научился – точить, паять, курить и выпивать, как положено рабочему человеку, каждый день, но в пределах нормы, без перебора.
Мария и Радиомастер учились в разных школах: она в немецкой спецшколе, а он в обычной, рядом с домом в Казенном переулке. Сидел он за партой только до восьмого класса, а потом уже нигде не учился, начал работать с отцом в мастерской и никогда не пожалел об этом.
Мария прошла весь долгий путь хорошей девочки: школа с медалью, иняз с красным дипломом. Пути Марии и Радиомастера не пересекались, двора у них не было, Мария была всегда занята. Они виделись и в двадцать лет, и в тридцать, но без контактов. Она его не видела, он был не ее герой.
Ее героем был мальчик из сталинского дома на Энергетической улице. Он жил в профессорском доме МВТУ, где были паркетный пол и ванная с окном.
Такой хорошенький мальчик, теннисист, басист группы «Ядерный щит». Мария с ним дружила с первого курса и искала ключ к его сердцу. Он не видел в ней женщины, а она уже хотела ею быть.
Радиомастер делал ключи и в двадцать лет нашел свой золотой ключик. К ним в мастерскую зашла женщина лет тридцати с мальчиком и попросила поставить ей замок в новую дверь.
Папа послал Радиомастера, и он с радостью побежал и поставил замок, а заодно и крест на своей одинокой жизни. Он стал жить с этой женщиной и прожил двадцать лет, пока она не умерла от рака за три месяца. Радиомастер похоронил ее и вернулся к себе на Аптекарский уже сорокалетним, совершенно пустым, и запил так крепко, что чуть не потерял свою лавочку. Помогла остановиться печень, которая отказалась принимать смертельные дозы. Он пошел к врачу, и врач сказал: «Будешь пить – сдохнешь». Радиомастер перестал пить и понял, что трезвому надо чем-то себя занимать; стал читать Библию, единственную книжку в доме, оставшуюся от бабки, набожной старушки, даже крестившей внука в Елоховской, где она была прилежной прихожанкой.
Крестик он носил всегда, но в остальном был равнодушен к вере, к любой, включая коммунистическую и демократическую. Он не любил, когда говорят про политику, про смысл жизни: зачем искать смысл жизни вместо того, чтобы просто жить?
Так Радиомастер и жил со своей женщиной, которая оставила его на этом свете совсем одного. Он стал читать Библию, просто так, из любопытства, смотреть телевизор он не мог, радио не слушал – там показывали и рассказывали, чего в жизни не бывает, а если такое и бывает, где-то, то ему такого не надо.
Ну убили кого-то в Ясенево или шторм в Воронеже снес крышу с прокуратуры, и что теперь, не спать или ехать разбирать завалы? Так думал уверенный в себе Радиомастер, среднестатистический человек со средним доходом и средними потребностями.
В театр он не ходил, не понимал, зачем смотреть, как принц Датский убивает за два часа кучу родственников. Доводит до смерти невесту, убивает ее отца, убивает брата невесты, от кубка с отравой, предназначенного для принца, гибнет мать; он закалывает, как поросенка, мужа матери…
Ну и какое в этом искусство – чистая программа «Максимум», где парень-ведущий со смаком копается в крови и пакостях. Нужно быть дураком, чтобы так травмировать свою нервную систему, а дураком Радиомастер себя не считал.
Жизнь вокруг него рушилась: взорвался Бауманский рынок, где он всегда покупал продукты; рядом с ним в Аптекарском переулке в результате реконструкции взорвали «Дом Щапова» по проекту великого Шехтеля. Первая немецкая аптека в Москве стояла 250 лет и никому не мешала, а теперь стала мешать какому-то банчику, банчик снес ее, теперь там парковка. В банк никто не ходит, и чем он занимается, никому не ведомо.
Мир рушился вокруг Радиомастера, в его окне вместо тихой слободы торчали стеклянные кубы офисных центров, где сидели чужаки в костюмах. Вечером и в обед чужаки шлялись по Бауманской в поисках пива, пиццы и парковки для своих лакированных коней, которыми они заставили все тротуары.
Радиомастер даже хотел взять шило, пройти днем по тротуару от Спартаковской до улицы Радио и нацарапать на лощеных боках надпись «Машины не ставить». Но не стал, побоялся, что его линчуют либерасты – рыночники, для которых частная собственность священна, а его право ходить по тротуару не имеет значения: пешеходы – мусор, полагают автовладельцы, ходят, суки, дома сидеть надо, а не шляться под колесами. Так считают те, кто давно земли не чует под ногами, – у них от этого измененное сознание. Так думал Радиомастер, протискиваясь в свою лавочку через три ряда машин, стоящих перед входом в его магазин.
За границу Родины Радиомастер не ездил, не желал, не видел смысла. Он даже на Красной площади ни разу не был, и в парке Горького не был, зато ходил с детства в сад Баумана. Там Радиомастеру нравилось все, это была его поляна, там он знал каждый угол, и ему там было хорошо. В баню он ездил на Пролетарку, с детства его туда водил отец, у него там в Воронцовских банях был свой банщик, с которым он служил вместе на флоте. Уже умерли и отец, и его товарищ, а Радиомастер до сих пор ездит туда каждую неделю. Вроде не по пути ему эти бани, но привычка для него важнее нового качества. На Бауманской море саун и бань, есть даже турецкий хамам, но в них чаще трахаются, чем моются. А Радиомастер был брезглив, в бане женщин не признавал, да и женщина у него была одна, но бог ее забрал, и теперь Радиомастер других не хочет, не желает он снижать планку, а прыгать в сторону тоже не собирается.
Когда-то в школе он читал рассказ Л. Толстого «Отец Сергий», читал по своей воле, не по программе. Там говорилось о смертном грехе монаха, соблазнившегося красотой прихожанки.
Он пресек свое вожделение и отрубил себе палец, а ведь мера половинчатая, размышлял Радиомастер. Он сам был человек решительный – если причина в штанах, так руби причину.
Он осуждал Толстого за малодушие. Такие мысли пришли ему в голову, когда он читал главу о смертных грехах. Сам он был тверд, и единственный порок – грех сомнения и уныния – мучил его в последнее время.
Стал он замечать за собой, что его железный распорядок стал его тяготить. Каждый день он стоял от рассвета до заката в своей лавочке, потом заходил в «Пятерочку», покупал еду, и так до пятницы. В пятницу баня – и опять неделя за неделей, такой ритм жизни Радиомастера вроде устраивал, но под такую музыку не станцуешь, в таком ритме только по кругу ходить, как лошадь в цирке, а Радиомастер захотел перемен.
Мария тем временем вернулась на Аптекарский, насильно милой быть перестала, ушла от своего милого. Пятнадцать лет тянула она свой крест, мальчика-мужа своего она тогда получила, доказала ему, что с ней он не пропадет, и он сдался ей, они поженились и даже жили хорошо пару лет, а потом все пошло наперекосяк.
Муж остался на кафедре, Мария написала за него диссертацию, он стал кандидатом, а потом и доктором наук, занял место завкафедрой. Мария стала секретарем и руководила вместо мужа, а он лапал студенток и аспиранток на ее глазах и даже водил их домой в дневное время.
Она терпела, она сама хотела его на любых условиях и получила свое – со всеми его вредными привычками. Они жили в достатке, муж как член приемной комиссии получал взятки за поступление. Он брал не у всех, а только у способных, не желающих рисковать своим местом в заветном списке поступивших.
А год назад муж влюбился в юную лань и сошел с ума. Он не скрываясь жил с ланью на съемной квартире и приходил только переодеваться. Лань не желала стирать его трусы, и он носил грязное белье жене, как старому другу, который поймет и не осудит. Мария так и делала.