Теперь он уже не летает, за него летают его птицы, они летают по его делам, куда он сам слетать не может.
Целой стаей они летают вместо него, и все видят, и докладывают ему. Он сидит, привязанный к стулу, чтобы не упасть, но все знает, они – его птицы, его глаза, его крылья. Он сидит на стуле, а знает, почем слива на Смоленском рынке, что горит на маслозаводе и почему сегодня нельзя проехать на улицу Кирова из-за учений по гражданской обороне.
Люди удивлялись: человек сидит на одном месте, а знает все, колдун, наверное. Но он просто разговаривает много лет со своими птицами, и они научились понимать друг друга.
Они летают вместо него, а он их кормит и защищает.
Они летают даже туда, где он никогда не был, он никогда так высоко не летал. Он видит все с птичьего полета, и поэтому у него иной взгляд на землю, где ползают те, кому не дано взлететь.
Когда Каплун еще летал на своих ногах, он часто видел у почты на улице Ленина компанию молодых людей. Они стояли там вечерами или прохаживались вниз до Толстого, а потом уже шли в «Аврору» – самый фешенебельный ресторан города. В ресторане правил железной рукой заслуженный работник общественного питания Липа Абрамович.
Кроме железной дисциплины у него в ресторане было вкусно и очень прилично, все знали это, и получить стол даже в будни было решительно невозможно. Но не для всех.
В начале семидесятых каждый день в ресторан не ходил никто, кроме персонала, только Володя Нос, зубной техник Белкин, отставник с подводной лодки Брайнин и мастер по швейному оборудованию Наум ходили каждый день, даже в понедельник, когда у оркестра был выходной. Старые сорокалетние холостяки, плейбои того времени.
У них был свой стол за пальмой, как бы кабинет, и чуть больше денег, чем у женатых мужчин, которые все отдавали женам, да и работа плейбоев давала им живую копейку. Володя Нос был руководителем духового оркестра обувной фабрики и еще играл на танцах, а особенно доходно было играть на похоронах – там ему не было равных.
Зубной техник Белкин делал левые зубы, баловался даже золотыми коронками на дому, клиенты к нему приезжали из Дербента и Баку, где золотые зубы были знаком высокого положения и уважения.
Подводник Брайнин имел военную пенсию солидного размера. Он плавал на атомной подлодке и молодым был списан по здоровью, жил с мамой и не женился. Ходили слухи, что он не женится из-за радиации, укравшей у него мужскую силу. Но все это было вранье, он не хотел; много лет под водой, без женщин, утомили его, и он добирал с официантками «Авроры» недостачу женского тепла. С первого класса его отдали в нахимовское училище, и до пенсии он имел большой дефицит по женской части. По субботам Брайнин надевал черную форму с золотыми галунами, крабом на фуражке и кортиком, и ему никто не мог отказать.
У Наума тоже водилась свежая копейка. Все шили обновки, а он чинил швейные машинки и заодно исправлял хронический недобор мужского населения. Одиноких женщин-рукодельниц было так много, что Наум был нарасхват, еле успевал обслуживать поломанные машинки и одинокие сердца. Некоторые намеренно ломали машинки, чтобы заполучить мастера ремонта одиноких сердец…
Вот такую компанию в те годы наблюдал Старый Каплун. Он сам был немного старше и всегда был женат, всегда ел дома. Он, правда, был один раз в этом ресторане, когда к Доре проездом из Риги на курорт в Трускавец заехала сестра, и они решили ее удивить и повели ее в ресторан «Аврора» на ужин.
Старый Каплун тогда надел галстук, который душил его, пиджак и новые туфли, которые ему сразу натерли ноги. Он снял их под столом и весь вечер думал, как дойдет домой на распухших ногах.
А Дора, не зная о его проблеме, постоянно зудела ему, чтобы он пригласил сестру на танец, желая угодить родственнице, приехавшей почти из-за границы с хорошими подарками. Сестра привезла Доре духи «Дзинтарс», кружевную комбинацию, пару лифчиков из невиданного тогда нейлона, сыну – красные носки, китайские кеды с баскетбольными мячами по бокам, Старому Каплуну – шнурок на шею с металлической бляхой с видом Старой Риги и, конечно, конфеты «Коровка», сыр с тмином и «Рижский бальзам» шоколадного цвета.
Старый Каплун тоже не ударил в грязь лицом, заказал салат оливье, рыбу под маринадом, шпроты, бефстроганов с жареной картошкой, котлету по-киевски с кружевной бумажкой на косточке, шампанского «брют» и сладкого винца местного производства под названием «Пунш клубничный».
Всем все нравилось, если бы не эти туфли, которые он сдуру надел. Дора шипела и настояла, а теперь он даже в туалет сходить не может, не босиком же через зал идти. Слушать женщин – последнее дело, вот он не слушал их, он следил за группой сидящих за пальмой.
Там особенно выделялся Володя Нос. Нос у него был выдающийся, его размер был столь значителен, что, когда Володя стоял возле почты и высматривал девушек, люди, проходя мимо, слегка отклонялись от пути, чтобы не задеть его. Он знал свой размер, брал себя за кончик носа, отгибал его и говорил: «Проходите».
Телом Володя Нос был очень пышен, зад его был по-бабьи отклячен, в разрезе пиджака отступал от оси тела на приличное расстояние. Володя всегда носил плавки, как настоящий мужчина, и было видно, как они впиваются в его немаленькое тело шестидесятого размера.
Иногда Старый Каплун видел его в центральном универмаге, основном месте сосредоточения местных красавиц. Самые лучшие девушки работали там, и Володя Нос часто лежал у них на прилавках на своем животе-подушке с торчащим, как у верблюда, горбом собственного зада. Володя, как всегда, что-то говорил девушкам, они смеялись и ждали приглашения в ресторан в субботу как награды. Там был весь бомонд, и Нос был королем этого бомонда.
Они сидели за пальмой, выпивали, громко смеялись. Вокруг них крутились две официантки: Зиночка – маленькая коротышка, страдающая по Белкину, и длинноногая Татьяна, ждущая, когда уже подводник вынырнет их холостяцких глубин, сдаст свой кортик ей, и она поставит его у себя дома на вечную стоянку.
Когда оркестр объявлял за деньги девушек «белый танец», к этому столу толпой бежали девушки из универмага и просто женщины, желающие счастья. Счастливые и быстроногие получали шанс, а нерасторопные танцевали в группе опоздавших к раздаче.
Иногда группа под пальмой танцевала твист, запрещенный для советских людей танец, и гибкий и стройный Наум выгибался назад, касался лопатками пола, а потом вставал и получал бурю оваций, как артист Валерий Ободзинский, песни которого тогда заказывали чаще всего.
«Эти глаза напротив…» После такой песни и шампанского девушки не отказывали. Таким антиобщественным способом холостяки проводили время при социализме.
Старый Каплун смотрел на них без зависти. У него не было денег ходить по ресторанам, он любил поесть дома, он не любил шума, музыку он тоже не любил, она мешала ему самому звучать наедине со своими мыслями.
Он видел, что им так хорошо и весело, и хотел бы, чтобы его сын был с ними, но сын был домоседом, любил с внуком поиграть в шахматы, решить пару задач Ласкера или Алехина, а потом гладить свою Беллу, которая каждую минуту приносила ему пирожок, или яблочко, или торт, или чай с вареньем из брусники, которую они собирают летом вместе.
Тихий мальчик, слава богу, таким был всегда, его утешение, его руки и ноги, не утонул, не спился, живет просто и ясно, и дай бог ему покоя, пусть живет за тех, кто покоя не имел и не имеет.
Когда они шли к остановке трамвая после ресторана, Старый Каплун встретил Аркадия Ивановича, очень серьезного мужчину.
Он работал в обкоме партии по хозяйственной части, работа ответственная в партийном органе, большое доверие оказала Родина Аркадию, совсем не Ивановичу, а Израилевичу.
Его соратникам по партии ломать язык было некогда, и первый секретарь стал звать его Ивановичем. Так он стал Ивановичем и до пенсии был им, а потом вернул себе первородное имя.
Работа в таком месте, как обком партии, для еврея – знак особого расположения звезд. Такие люди были наперечет, Аркадий Иванович был один из них и очень гордился своим статусом, и им гордились. Аркадий Иванович шел пешком на работу в обком, а за спиной его шептались: «Вот, наш еврей при губернаторе, большой человек». Старый Каплун знал ЕГО с молодости. Хороший человек, из-за должности его слегка заносило, но вел себя прилично, в митингах осуждения израильской военщины не участвовал, как профессор и писатель, штатные борцы с сионизмом. В 53-м году, когда боролись с врачами-вредителями, помог хирургу Соскину, которого выбросили на полном ходу из трамвая возмущенные граждане, в палату положил обкомовскую и не дал уволить его жену, главного врача роддома, обвиняемую в убийствах русских детей. Аркадия Ивановича послушались, он многим нужен был, все мог.
Кому диван, кому путевку, кому телефон поставить…
Многое мог и много делал Аркадий Иванович, как настоящий интернационалист, и только уж потом, на пенсии, он окончательно вернулся к своим.
Многое мог и много делал Аркадий Иванович, как настоящий интернационалист, и только уж потом, на пенсии, он окончательно вернулся к своим.
Говорил ему когда-то старый ребе: «Еврей, хоть крещеный, хоть партийный, всегда евреем останется». Код в евреях есть. Он, как свет маяка, всегда помогает заплутавшему кораблю; неважно, что плыл корабль с попутным ветром, да не в ту сторону. Аркадий Иванович и товарищей своих по партии не забывал, жил с персональной пенсией и другими льготами ветерана КПСС в ладу со своими принципами.
У Аркадия Ивановича была большая семья: свои дети, племянники, сводные дети от бывших жен племянников и даже ничья бабушка, вырастившая его детей и внуков. Она жила с ними, пенсии у нее не было, и она так и жила у них до самого конца на правах бабушки всех поколений.
Стал гулять в парке с соплеменниками; раньше он их не замечал, не хотел портить себе биографию.
Никогда своих на работу к себе не брал, не желал, чтобы упрекали, что своих тянет на теплые места, да и не очень он любил, когда их много в одном месте. По отдельности от них не отказывался, даже любил некоторых, но считал, что в куче они не очень.
Только на пенсии вернулся он к своему народу, вернулся из плена своего египетского.
Сорок лет водила его КПСС по пустыне социализма, но при этом бед он не знал, манну небесную получал исправно и на Красное море ездил, и на Черное. В плену ему было хорошо; паек хороший у ветеранов партии, всем хватало, и старым и малым.
Старый Каплун коммунистов не любил, монархистов и анархистов тоже не жаловал, не понимал, зачем людям умирать под лозунги и песни «Смело мы в бой пойдем за власть Советов! И как один умрем в борьбе за это!»
За что такое надо умирать, как один, он не понимал, и кому достанется победа в том смертельном бою, если все умрут? Не понимал Старый Каплун такие крайности. А нельзя просто жить своей семьей, и чтобы рядом жили люди своими семьями, и все? Как можно не понимать такой простой вещи.
Все это слушали птицы, они его понимали, они многое видели, были на разных берегах, сидели на разных ветках и знали: все одинаково кругом, только закаты разные.
Мимо прошелестела божьим одуванчиком Лида, жена покойного Якова Соломоновича, его бывшего соседа, которого нет на свете уже сорок лет.
Яша был ровесником Каплуна и умер так давно, что Старый Каплун уже забыл, как он выглядел, а Лида жива. Считалось, что она всегда болела, лечилась и каждый день умирала, а Яшу пережила на сорок лет и до сих пор скрипит, болеет и лечится.
Они всегда жили хорошо.
У соседей уже холодильник, когда в семье Старого Каплуна зимой и продукты в авоське за окном, а летом – в ведре с холодной водой, которую нужно было менять каждые два часа.
Когда он купил холодильник, соседи смотрели телевизор.
Так они шли ноздря в ноздрю, они всегда были на шаг вперед. Первый инфаркт тоже достался Якову Соломоновичу, он и умер первым в 63-м году, и тогда случилась эта история.
Старый Каплун и Яша были из Польши, оба воевали, но недолюбливали друг друга. Корни их антипатии лежали в идеологии: Яша был коммунистом, еще в Польше он был членом компартии и надеялся, что в Союзе получит должность за заслуги перед Коминтерном (была такая организация коммунистов всего мира, руководимая из Москвы), но получил десять лет и уехал на Колыму, как многие польские товарищи Яши по партии.
Потом часть их освободили, и они воевали в составе польской армии, созданной СССР в ответ на армию, созданную польским правительством в изгнании, сидевшим в Лондоне.
Яша занимался снабжением крупной армии, у него даже был свой спиртзаводик, смонтированный на машине студубеккер. Он сам ездил на этом «студебеккере», у его койки стояла тумбочка, в которую был вмонтирован краник, выдававший ему спиртягу в любое время суток. Обладание таким чудо-краником давало ему огромные преимущества, и он привез домой много барахла, часов, и даже шепотом говорили, что у него целый кувшин золотых монет с профилем кайзера Вильгельма.
После войны Яша и Старый Каплун выжили и оказались на одной площадке «сталинского» дома, который строил стройтрест, где Яша работал в отделе комплектации. Квартиру Старого Каплуна получила Дора на фабрике, где она работала начальником цеха и парторгом. Двое детей и заслуги перед социализмом позволили занять новую квартиру в новом доме.
Яша совсем не пил после войны, а Старый Каплун в те годы осушал каждый день не один стакан. Он открывал сейф, где стояла чекушка водки, лежали головка лука и черный хлеб, наливал стакан, отворачивался от портрета вождя (не мог смотреть) и залпировал стакан за здоровье семьи, потом отрезал кусок луковицы, макал ее в чернильницу, где была соль, и заедал все куском черного хлеба.
Жили соседи хорошо; Яша был практичным человеком, держал в сарае много лет кабана, каждый день носил ему целые ведра еды, а поздней осенью приходил мужик и бил кабана острым шилом – это шоу наблюдал весь двор, кроме старого Каплуна.
В этот день Старый Каплун на улицу не выходил, он не хотел видеть это жертвоприношение чужим богам.
В обычные дни он восседал на стуле во дворе, где царил, как Мафусаил или царь Соломон, если кому-то так приятнее.
Так вот, Старый Каплун Яшу не переносил, за кабана в первую очередь, во вторую – за запах кабана, мешавший старому Каплуну сидеть во дворе с комфортом.
Каплун был человеком набожным и не понимал, почему еврей должен держать кабана. Старый Каплун понимал, что нужда заставляет выживать, но почему кабан? есть кролики, куры, а тут кабан, которого держит еврей.
Никто во дворе, кроме Яши, не держал свиней. Каплун всегда, когда Яша нес кабану корм, посылал на него проклятия на языке, который никто не понимал. Яша точно понимал, но делал вид, что не слышит.
Каплун до глубокой старости работал в молочном магазине. Магазин, конечно, был государственным, но его все называли «молочный Каплуна». У него там был железный порядок, Каплун сам утром, в половине седьмого, разливал по бидончикам свежее молоко. Для этого у него был серебряный черпак. Каплун так ловко опрокидывал его в бидон, у Каплуна были крахмальные нарукавники, две Маши, его продавщицы, тоже были накрахмалены, как официантки в ресторане при железнодорожном вокзале.
В этот утренний час они готовили витрины с сыром и творогом; маленькие баночки со сладким кефиром и ряженкой стояли на прилавке, творог с изюмом в серебряных пачечках ждал детей, которые уже в семь начинали идти в школу.
Они заходили к Каплуну, брали баночку сладкого кефира с коровкой на бумажной крышечке и сладкого творога в серебре и брели в объятия директора школы Бетти Давыдовны.
В дверях школы их встречала мама директора, старая добрая старушка, которая гладила по голове хороших учеников и строго следила за хулиганами, которых в школе было немало.
В школе находилась квартира директора школы, где они жили, круглосуточно наблюдая за педагогическим процессом и территорией.
Каплун работал в молочном, пока не упал на мраморный пол с инсультом. Потом отошел, но больше работать не мог, его дети, благодарные старому Каплуну, каждый день выносили его на улицу, кроме пятницы. Мало кто тогда понимал, почему в этот день Старый Каплун не дышит свежим воздухом. Старый Каплун сидел дома, свет в их окне в тот день не горел, только мерцали свечи.
Сын Каплуна тоже не любил кабана, их сарай был рядом, и сын каждую субботу после школы должен был идти в сарай за дровами для титана. Мальчик брал мешок, потом тупой топор и ключ от сарая и шел добывать полезные ископаемые.
Открыть замок от сарая зимой было непросто, он замерзал, и сын Каплуна его отогревал свечкой; за дверью бился Яшин стопудовый кабан, и сын замирал от страха. Кабан ходил по загону и бил своим весом во все стороны, так что стены трещали. Перед зимними холодами кабана сажали на цепь, он, видимо, чувствовал, что его скоро убьют, и не находил себе места.
Открыв замок, сын начинал поиски обрезков каких-то бревен, они все были в снегу, заваленные каким-то домашним мусором. Потом сын рубил их на снегу перед сараем под аккомпанемент хряка, потом грузил эти «дрова» в мешок и нес домой, где топил титан, разжигая огонь газетой «Правда» – только «Правдой», ее выписывала Дора, газетой «Известия», которую читал Старый Каплун, топить было нельзя, там было много полезного, Дора вырезала оттуда заметки на тему воспитания и читала детям для их же пользы.
Когда титан начинал гудеть, как паровозный котел, приходила Дора, Старый Каплун вел своих мальчиков в парикмахерскую стричь. Он садился в кресло бриться, а в соседнем сыновей по очереди стригли под полубокс, потом обливали «шипром» из бутылки с грушей, и все шли домой – мыться в ванне по очереди под гудящий титан, красный от жара вокруг дверцы.
Яша болел, после первого инфаркта он лежал дома несколько месяцев (тогда инфаркт считался очень опасной болезнью), потом был второй инфаркт, и он ушел с работы на инвалидность.