* * *
23 года, 6 месяцев, 29 дней
Пятница, 9 мая 1947 года
Произношение, говорила Сюзанна, это как если бы мы ели свой язык! Ты, француз, в нем ковыряешься, а я уминаю за милую душу!
ЗАМЕТКА ДЛЯ ЛИЗОН
...
После истории с ипохондрией – пропуск длиной в несколько месяцев. Вновь обретенная радость бытия, начало карьеры и связанное с этим возбуждение, а также политические поединки оказались важнее этого дневника. Сыграв со мной очередную шутку, тело отошло на задний план. Да и послевоенная жизнь била ключом.
* * *
24 года, 5 месяцев, 19 дней
Понедельник 29 марта 1948 года
После сеанса любви Брижитт спрашивает, не веду ли я дневник. Я говорю, что нет. А она ведет. Я спрашиваю, напишет ли она в нем про нашу ночь. Возможно, говорит она с притворной стыдливостью, характерной для девушек, которые, признавшись в главном, считают, что, упираясь в деталях, сохранят-таки свою тайну. Конечно, напишешь, подумал я, и именно поэтому у меня нет личного дневника. От сегодняшней ночи у меня останется, прежде всего, стойкое ощущение болезненного напряжения уздечки крайней плоти, которая чуть не порвалась. Это все, о чем я должен написать здесь. Остальное, более приятное, никакого дневника не касается.
* * *
24 года, 5 месяцев, 22 дня
Четверг, 1 апреля 1948 года
Все-таки «натянуть носочек» звучит гораздо симпатичнее, чем «открыть головку члена». Хотя в физиологии не стоит полагаться на эмоции. К тому же слово «открыть» вызывает у меня вполне приятную ассоциацию с машинами с откидным верхом.
* * *
24 года, 6 месяцев, 6 дней
Пятница, 16 апреля 1948 года
Был у одного доктора по фамилии Бек, которого рекомендовал мне дядя Жорж, консультировался по поводу «пузырей», которые на несколько недель закупоривают мне ноздри после каждого насморка (особенно левую). Полипы, ничего тут не поделаешь. Неужели это на всю жизнь? При сегодняшнем состоянии медицины – несомненно, молодой человек. Так-таки ничего нельзя сделать? Попробуйте не болеть осенью и весной. Каким образом? Избегайте людных мест: метро, кинотеатров, театров, церквей, музеев, вокзалов, лифтов… Он зачитывает список, словно диктует рецепт, и в довершение дает совет: Кроме того, избегайте оральных контактов. (Короче говоря, избегайте рода людского – всего-то.) А операция? Не советую, полипы – это не миндалины, они отрастают снова. И все же добрый доктор Бек отпускает меня с хорошей новостью: носовые полипы редко бывают злокачественными, в отличие от тех, что, возможно, обнаружатся однажды у вас в мочевом пузыре или в кишечнике.
* * *
24 года, 6 месяцев, 14 дней
Суббота, 24 апреля 1948 года
Моя машина потеряла откидной верх: уздечка крайней плоти в конце концов не выдержала, и мой разорванный член залил нас с Брижитт кровью. Оглядев себя, Брижитт заявила, что «мир перевернулся».
* * *
24 года, 6 месяцев, 21 день
Суббота, 1 мая 1948 года
Значит, воздержание. Все равно кожа у Брижитт какая-то пупырчатая. Не думаю, что я смог бы все ночи проводить рядом с такой пупырчатой задницей. Всю жизнь рядом с ней – возможно, но все ночи рядом с ее задницей – нет.
* * *
25 лет
Воскресенье, 10 октября 1948 года
Оргазмы из самых недр тела, оргазмы от кончика члена. Теперь с Брижитт мне случается кончать только потому, что так надо. Вежливый оргазм, скромное удовольствие, ограничивающееся зоной, которая его порождает, послушное следование приказу: надо трахать – будем трахать, пора кончать – кончаем. Оргазм от ума, тело участвует в нем только частично. Так тебе и надо, звучит внутри меня назидательный шепот, чтобы излить из себя что-то, сперва надо им наполниться. Люби, преисполнись любви, люби всем сердцем, и тогда ты насладишься всласть! Не далее как вчера сие утверждение было опровергнуто девицей, предлагавшей платные услуги, которую я подцепил на улице Могадор в качестве подарка к собственному дню рождения. Она оказалась такой нежадной в отношении своего времени, такой искусной и такой покладистой, что мое тело буквально взорвалось – всё, включая голову, как при Сюзанне.
* * *
25 лет, 2 дня
Вторник, 12 октября 1948 года
В день рождения всегда вспоминаю первые годы моей жизни, когда мама спрашивала, что, по моему мнению, я «заслужил» в качестве подарка. Так и слышу ее голос: Ну и как по-твоему, что ты заслуживаешь на день рождения? Она говорила это с воспитательной целью, чеканя каждый слог и глядя широко раскрытыми глазами, чтобы показать, что от нее ничто не может ускользнуть. Это при ее-то невнимании к окружающим. И нежелании быть внимательной. Задувая свечки, я специально кашлял. Как папа. Что мне действительно тогда доставило бы радость в день рождения, так это хорошая чахотка!
* * *
25 лет, 3 месяца, 6 дней
Воскресенье, 16 января 1949 года
Довольно долго – во всяком случае, мне так показалось – пытался извлечь волоконце лука-порея, застрявшее между верхним правым резцом и соседним клыком. Сначала ногтем, потом – уголком визитной карточки, и наконец – заостренной спичкой. Но никакого волоконца там не оказалось. Десна неверно меня информировала, она сама ошиблась, запомнив предыдущий подобный случай. И не первый раз она играет со мной такие шутки. Надо же, моя десна – жертва иллюзий!
* * *
25 лет, 3 месяца, 12 дней
Суббота, 22 января 1949 года
Бесполезно дольше скрывать это от самого себя: Симона не вызывает во мне никакого желания. И это – взаимно. Наши тела не подходят друг другу. Рано или поздно эта несовместимость станет причиной нашего разрыва. Теперь же у нас период компенсации. Под идеальным взаимопониманием, которое мы демонстрируем на людях и благодаря которому мы считаемся такой «публичной» парой, мы скрываем наше сексуальное фиаско. Нельзя, чтобы от этого недоразумения однажды пострадал ребенок.
* * *
25 лет, 3 месяца, 14 дней
Понедельник, 24 января 1949 года
Пытаюсь в постели объяснить Симоне способ, которому учил когда-то Додо: как есть то, что не любишь. Увы, транспонирование оказалось невозможным. Мой вымышленный младший братик должен был напряженно думать о том, что у него во рту, и только об этом, четко представляя себе, из чего состоит эта еда, а не придумывать всякое, как это часто делают дети, исходя больше из консистенции того, что едят, чем из вкуса. Рисовые котлетки – это не рвотная масса, шпинат – не какашки, и т.д.
Так вот, в постели, где почти все зависит от консистенции, этот метод не работает. Чем лучше я знаю, что именно сейчас сжимаю в объятиях, тем труднее мне к этому примениться: эта сухая кожа, эти острые ключицы, эта плечевая кость, прощупывающаяся под двуглавой мышцей, эта слишком мускулистая грудь, твердый живот, жесткая поросль на теле, напряженные ягодицы, слишком маленькие для моих рук, – одним словом, это тело спортсменки неизменно заставляет меня мечтать о чем-то противоположном. Хуже того, чтобы употребить его должным образом, мне приходится прибегать к разнообразным фантазиям. В противном случае – вялость, сомнительные извинения, испорченная ночь, дурное настроение утром.
* * *
25 лет, 3 месяца, 22 дня
Вторник, 1 февраля 1949 года
И потом, мне не нравится ее запах. Сама она мне нравится, а вот нюхать ее я не могу. В любви нет большей трагедии.
* * *
25 лет, 3 месяца, 25 дней
Пятница, 4 февраля 1949 года
Монтень: Самый прекрасный женский аромат – это отсутствие запаха . Неужели? Где ты, Виолетт? Твой запах был моим покрывалом. Но Монтень говорил не о тебе. Где ты, Сюзанна? Твой запах был моим знаменем. Но и не о тебе он говорил.
* * *
25 лет, 4 месяца
Четверг, 10 февраля 1949 года
У нас с Симоной есть «все для взаимопонимания», только вот наши тела ничего не говорят друг другу. Мы подходим друг другу, а тела – нет. По правде говоря, прежде всего меня привлекло не ее тело, а ее манера держаться: взгляд, походка, голос, чуть резковатое изящество жестов, рост, элегантность, улыбка на сомневающемся лице, и все это (что я принял за ее тело) идеально сочеталось с тем, что она говорила, думала, читала, и предвещало полное согласие. И вдруг в постели со мной оказывается чемпионка по теннису, сплошные мускулы, сухожилия, все под контролем, все – сама сдержанность. Что было бы, если бы благодаря боксу и физическим упражнениям я сам не был бы так накачан? Стукнувшись прессом о пресс, мы отскакиваем друг от друга. А что, если мне теперь растолстеть? Стать рыхлым и тучным? Чтобы мое раздувшееся тело вбирало в себя ее мускулы, одновременно проникая в них? Чтобы, отдаваясь мне, она покоилась в моих жирных складках? Когда Фанш спросила Полину Р., почему она любит только очень толстых мужчин, та ответила, закатив глаза и задыхаясь от восторга: Ах, это как будто занимаешься любовью с облаком!
* * *
25 лет, 4 месяца, 7 дней
Четверг, 17 февраля 1949 года
Сегодня утром наша постель была едва измята.
* * *
25 лет, 5 месяцев, 20 дней
Среда, 30 марта 1949 года
Кариес, или искушение болью. Проснулся от зубной боли. Кариес. Сначала эта гадость заставила меня взмыть под потолок, но потом даже показалась интересной . Есть в ней что-то электрическое. Да-да, эта боль ближе всего к удару электрическим током. И как любая электротравма, она несет в себе элемент неожиданности. Язык мирно подремывает во рту, ни о чем не думая, и вдруг – две-три тысячи вольт! Страшно больно, но боль длится недолго. Как одиночная молния на грозовом небе. Боль не распространяется, ее действие четко ограничено одним участком, и она почти сразу же исчезает. До такой степени, что первое удивление сменяется сомнением. И тут начинается опасная игра – проверка ощущений. Сначала на разведку отправляется язык, недоверчиво, с тысячей предосторожностей, точно сапер, он обследует десну, стенки подозрительного зуба, только после этого отваживается подняться на выщербленный гребень и с осмотрительностью слизняка, продвигающегося на ощупь при помощи выставленных вперед рожек, проникает в колодец. Но тут новый электроразряд снова подбрасывает – так, понятно. Только вот очень трудно сохранить это ощущение в мозгу, настолько эта боль мимолетна. И ты начинаешь все сначала. Новый разряд! Слизняк сжимается в комок. Вот такой вот шутник этот кариес.
* * *
25 лет, 5 месяцев, 24 дня
Воскресенье, 3 апреля 1949 года
Каролин – настоящий кариес. Вспышки ее злобы моментально забываются. До такой степени, что, схлопотав от нее оплеуху, сразу начинаешь сомневаться: а была ли она вообще? Такая нежная девушка! Такой голосок! Такая бледненькая! Такая синеглазая! А волосы – прямо как у Боттичелли! Ну и начинаешь снова. Проверяешь себя. И возвращаешься в слезах. Она мне сделала это, она мне сделала то. Пострадавших – предостаточно. Каролин – это кариес, возникший на почве нашей ненасытной жажды быть любимым. Когда с нее сорвешь маску, она изображает из себя больной зубик: У меня было такое несчастное детство. Сама невинность. Разве кариес может быть в чем-нибудь виноват? Это не я – это злые люди сделали меня такой. А ее бесконечные жертвы выступают в роли зубного врача. Я, я тебя вылечу! Очаровательный кариес. Даже привлекательный. Дантисты расталкивают друг друга: Смотри, какие у меня мази, какая бормашина! Как я люблю тебя! Я знаю, что на самом деле ты вовсе не такая! И язык уступает этому очарованию и снова лезет в колодец. Уверен, эту девушку ждет блестящая политическая карьера.
* * *
25 лет, 5 месяцев, 25 дней
Понедельник, 4 апреля 1949 года
Ну вот, рассуждая о товарище Каролин, я скатываюсь до обыкновенного личного дневника. Вопрос: когда мое тело порождает ассоциацию, объясняющую природу мне подобных, имею ли я право отклониться в сторону того, что можно считать личным дневником? Ответ: нет. И какова же главная причина такого запрета? Каролин, конечно же, сама ведет дневник, в котором преподносит действительность под нужным ей соусом. И потом, характер этой девицы вызывает столько других ассоциаций: например, клещ, который коварно питается вашей кровью и которого всегда обнаруживаешь слишком поздно. Или золотистый стафилококк, спящий глубоким сном, но уж если проснется – тогда держись!.. Нет, никаких личных дневников!
* * *
25 лет, 6 месяцев, 3 дня
Среда, 13 апреля 1949 года
Впервые в жизни пошел к дантисту (по рекомендации дяди Жоржа). В результате – щеку раздуло так, что я не могу показаться на работе. Короткие разряды тока я променял на настоящую боль, долгую, сильную, этакую раскаленную докрасна жаровню, горючим для которой служит левая сторона верхней челюсти. Если будет больно, примите это. Принял, все равно больно. Боль началась с обезболивающего укола. В дырку моего моляра перпендикулярно воткнулась игла, и все время, пока мой палач орудовал шприцем, впрыскивая мне наркотик, я чувствовал себя доской на пилораме. Будет не слишком приятно, зато быстро. Получилось ни приятно, ни быстро. Впрыснув жидкость, он принялся дырявить мне челюсть бормашиной, шум которой отдавался у меня в черепе, как стук кирки каторжника на рудниках. И все это ради того, чтобы выудить из моих внутренностей тонюсенькую серую ниточку. Смотрите, вот ваш нерв. Сейчас я поставлю вам временную пломбу, а коронкой займемся потом, когда заживет.
А еще он посоветовал мне тщательнее чистить зубы. Не меньше двух минут – утром и вечером. Сверху вниз и слева направо. Как американские солдаты из объединенных союзных войск.
* * *
25 лет, 6 месяцев, 9 дней
Вторник, 19 апреля 1949 года
Был на очень серьезных переговорах с «M&L», и вдруг – резкий запах дерьма. Завоняло так неожиданно и так сильно, что я вздрогнул. Похоже, мои собеседники ничего не почувствовали. Но вонь-то была! Резкая, удушливая, она буквально «хватает за горло». Дерьмовее не бывает. Как будто я свалился в выгребную яму. Этот ужас преследует меня весь день, накатами, а окружающие при этом ничего не замечают. На работе, в метро, дома – словно открывается дверь жуткого сортира, я задыхаюсь от вони, а потом дверь снова закрывается. Обонятельные галлюцинации – вот мой диагноз. Ни в какую выгребную яму я не падал, я сам – эта яма, полная вони, которую, к счастью, не распространяю вокруг. Но это ощущение – вонючей выгребной ямы – все время со мной. Я рассказал обо всем Этьену – чтобы выяснить наконец, что это такое. Он спросил, не был ли я недавно у дантиста. Да, на прошлой неделе, по рекомендации твоего отца. Верхний моляр? Да, слева. И думать нечего: он проткнул тебе пазуху, и теперь ты напрямую подключен к носовой полости. Это пройдет через несколько дней, когда ранка зарубцуется. Носовая полость? А с чем она соединяется? Что, от нашей души разит дерьмом? А ты сомневался? И Этьен подробно рассказывает мне об этой своеобразной вони. Зловоние распространяет не наша душа, этот запах гноя, а точнее – гниения органических продуктов, производят носовые пазухи, часто далекие от чистоты. Ну а благодаря тому, что дантист малость промахнулся со своей бормашиной, наш обонятельный аппарат получил возможность наслаждаться этим запахом по полной. Бывает, ничего страшного. Такое прямое подключение к внутренностям нашей головы действует на гнилостные запахи, как лупа. (Наружная вонь рассеивается, а потому не так концентрирована.) Что же до самого запаха, он вполне реален, никакая это не галлюцинация, а скопление гниющих клеток.
* * *
25 лет, 6 месяцев, 15 дней
Понедельник, 25 апреля 1949 года
Шесть дней незаметно для окружающих я нюхал дерьмо. Даже защищая диссертацию. Комиссия не заметила ничего, кроме вдохновения. Единодушные поздравления. А я плаваю в выгребной яме. Как леди Макбет.
* * *
25 лет, 7 месяцев, 4 дня
Суббота, 14 мая 1949 года
Быстрые движения портного, снимающего мерку. Длина руки, длина ноги, окружность талии, окружность шеи, ширина плеч. Точные, бесстрастные прикосновения в области промежности. (Мимолетная мысль: а чувствую ли я это?) Портного не интересует мое тело. Да он и не касается его. Ничего общего с осмотром врача. Его пальцы, втыкающие там и сям булавки, определяют объем, очерчивают видимость. От портного выходит не просто человек, а человек социальный, облеченный должностью. Мое тело чувствует себя странно голым в этом новом костюме.
* * *
25 лет, 7 месяцев, 5 дней
Воскресенье, 15 мая 1949 года
Не понял вопроса портного. Вы носите налево или направо? Пришлось ему давать пояснения. После чего мне понадобилось время, чтобы подумать. Думаю, скорее, налево. Да, налево. Мой член – левый уклонист. Никогда не думал об этом.
* * *
26 лет, 5 месяцев, 2 дня
Воскресенье, 12 марта 1950 года
Несколько месяцев не писал сюда, как всегда, когда со мной случается нечто важное. На этот раз я влюбился. И было гораздо важнее пережить это, чем описывать в дневнике. Любовный угар! Не так-то легко это описать, не утонув при этом в сентиментальном супе. К счастью, любовь чертовски связана с телом. С того дня прошло уже три месяца. Вернее, с вечеринки у Фанш. В квартире полно народу. Звонят, я ближе всех к двери, открываю. Она говорит только: «Я – Мона», – а я так и стою перед дверью, загораживая ей проход, потеряв голову от внезапно свалившейся на меня любви, окончательной и бесповоротной. С ума сойти, до чего наше желание зависит от красоты! Эта Мона – несомненно, самое аппетитное существо на свете, и вот она уже и самая умная, и самая милая, самая утонченная, и лучше всех аккомпанирует! Совершенство в превосходной степени. Сердце мое тут же расплавилось, точно кусок свинца. Будь она самой глупой, самой злобной, самой пошлой, самой хищной, самой расчетливой, самой лживой сволочью, самой последней мещанкой или отъявленной негодяйкой, будь это подтверждено документально и предъяви мне кто-нибудь эти документы, все равно мое сердце поверило бы только моим же глазам! Вся моя жизнь была сплошным ожиданием ее! То, что стоит передо мной в проеме этой двери и, по зрелом размышлении, тоже не торопится войти, это – моё! Женщина с большой буквы! Она – моя! Моя женщина! Притяжательное прилагательное и такое же местоимение – вместе! И нет в этом никаких сомнений! В тот самый миг, когда нас поражает любовь, вся культура поднимается из неизведанных глубин нашего существа и устремляется в сердце – и все это под действием веществ, выделяемых определенными железами. Всё – простенькие песенки и пышные оперы, первый взгляд, брошенный Ромео на Джульетту и герцогом Немурским на принцессу Клевскую, все Мадонны, все Венеры и Евы, от Кранаха до Боттичелли, вся любовь мира, в ошеломляющих количествах почерпнутая из самых сомнительных источников и музеев, из иллюстрированных журналов и романов, из рекламных фотографий и священных текстов, Песнь песни песней, все желания нашей юности, собранные воедино, приумноженные горячими ночами самоудовлетворения, все наши подростковые «холостые выстрелы», выпущенные по картинкам и словам, все устремления нашей отчаянной души – переполняют сердце и воспламеняют разум! О, это любовное ослепление! О, мгновенное прозрение! Пораженный, я полным кретином стою в дверях. К счастью, мое пальто висит тут же на вешалке. Я хватаю его, и вот уже три месяца, как мы с Моной не покидаем нашей постели, где рассмотрели уже друг друга в целом и в деталях, ныне и присно и вовеки веков. Перламутр, шелк, пламя и жемчуг – вот какое оно, лоно Моны, само совершенство! Это – говоря о главном, потому что есть еще ее жадный взгляд, тончайший бархат ее кожи, нежная тяжесть грудей, эластичная твердость ягодиц, свойственная только ей округлость бедер, четкая покатость плеч, и все это – точно мне по ладони, по размеру, по температуре, по запаху, по вкусу – ах, что за дивный вкус у моей Моны! – нет, для того, чтобы дверь вот так вот открылась на вашу совершеннейшую половинку, нужен Бог! Нужно, по крайней мере, чтобы Бог существовал, иначе как бы наши тела оказались вот так идеально подогнаны одно к другому? Все происходило постепенно: сначала привыкали друг к другу наши руки и губы, потом – наши сокровенные места. Уж как мы их ласкали, ублажали, щекотали, поглаживали, настраивали, прежде чем разрешить им встретиться, войти друг в друга, искусно растягивая ноту блаженства до головокружительного верхнего «до», а теперь они набрасываются друг на друга на счет «раз», и не нужно им никакого нашего разрешения, все делается по-быстрому – на ощупь, на лестнице, между дверей, в кино, в подвальчике у того антиквара, в гардеробе в том театре, в беседке в сквере, на верху Эйфелевой башни – пожалуйста! Я сказал – «не покидаем постели», но наша постель – это Париж и его окрестности, это берега Сены и Марны! Мы любим друг друга до полного насыщения, мы готовим наши сокровенные инструменты, начищаем их языками, как солдат – свой котелок, как облизывают ложку, мы с восхищением рассматриваем их в моменты славы и полного изнеможения, с дурацким умилением, как пьяницы, переводя все это словами любви, будущего, потомства, я, например, хочу иметь потомство, только бы Мона не покидала моей постели, хочу плодиться и множиться – почему бы и нет, если от этого не пострадает удовольствие и если итогом всему будет счастье? Идет, пусть будет крикливая малышня, в любых количествах, по одному карапузу от каждого траха, что ж – снимем казарму, чтобы разместить эту армию любви! Короче, вот так обстоят дела. Я мог бы и дальше строчить тут обо всем этом, если бы не насущная необходимость, лежащая поперек моей кровати и подсказывающая мне, что сейчас время не мемуары писать, а действовать, снова и снова! Не воспевать прошедшее время, а воздавать почести настоящему!