Кроме того, с их приездом начиналось очень важное событие — стрижка овец, праздник, во время которого пастухи могли показать, на что они способны. К участию в соревновании допускались лишь самые ловкие. Владельцы отар готовили подарки, чтобы у участников этого мероприятия поддержать хорошее настроение. Сюда же приносили корзины, полные мяса и пирогов с сыром, ботишал. Нарядно одетые женщины и дети тоже участвовали в большом торжестве, устроенном в честь праздника. Все пели и танцевали, мужчины стреляли в воздух. От всего этого было очень шумно и весело. В этот день было принято оказывать помощь бедным и преподносить дары мечети. На глазах у присутствующих взрослых и любопытной детворы ягнятам ставили клеймо хозяина. Это зрелище увлекало и одновременно тревожило мою детскую душу.
Во второй раз пастухи приходят к нам осенью. Еще до начала холодной зимы они направляются в сторону далекой теплой равнины. В эти дни во дворах режут скот, запасают на зиму мясо, сушат его на солнце, делают колбасу. Все работают с большим желанием. Мне тоже очень хочется быть полезным и хотя бы в чем-нибудь помочь, но меня отовсюду гонят. Сделать я так ничего и не успел, зато хорошенько выпачкался и решил бросить эту затею.
Затем я слонялся без дела по двору и обнаружил в одном из подсобных помещений огромный медный котел, до краев наполненный кудрявыми кишками. Фантазия рисовала в моем воображении дикое приключение, и я, весь уйдя в борьбу с чудовищами, стал резать и колоть эту жуткую массу, похожую на клубок сплетенных воедино змей. Спустя некоторое время, когда я уже был занят чем-то другим, во дворе раздались крики и вопли прислуги. Все кишки были изорваны, изрезаны на мелкие куски. Как же теперь готовить из них колбасу на зиму? И вот меня вытащили из моего убежища и строго наказали, после чего посадили в темный чулан, где пахло седлами и конской сбруей. Состояние у меня было очень подавленное. Когда меня наконец выпустили и я тихонько прокрался в гостиную, где мама вела переговоры с пастухами и прислугой, то остался никем незамеченным. Я почувствовал, что никому не нужен, и очень расстроился.
Перед тем как отправиться в теплую Алазанскую долину или на кутан (пастбище), принадлежавший нашей семье и расположенный у вечнозеленых берегов Каспийского моря, чабаны весело и беззаботно проводили еще целую неделю на Махи, хуторе близ Чоха. Романтическая дружба с сыновьями пастухов заполняла все мое время фантастическими играми и событиями. В это время я испытывал некоторое отчуждение и безразличие к маме и сестрам, и причиной тому было мое глубокое единение с чабанами: я сблизился с ними, я принадлежал к ним, я хотел быть одним из них!
Моим кумиром был самый старший из чабанов, уважаемый Герги из аула Турчи. Это был очень суровый с виду, но очень мягкий и добрый человек. Он любил и восхищался маленьким сыном покойного наиба, то есть мною. Он подарил мне маленького козленка со звонким колокольчиком на шее, на котором я проверял свои первые пастушеские навыки.
Весь облик этого замечательного человека казался мне необычным, почти сказочным. Это впечатление усиливали его длинная густая борода, пастушеский посох с загнутым концом, огромные набитые сеном сыромятные чарыки {25}, выцветшая черная бурка, в которой было столько же дыр, сколько звезд на небе, и красный поношенный башлык, который ему подарил еще мой отец. При нем было большое старое ружье с кремневым затвором, на поясе рядом с кинжалом пороховой рожок из слоновой кости, который я долго принимал за сосуд с водой. Грозные овчарки беспрекословно подчинялись ему и, завидев его издалека, приветливо виляли хвостами, так как Герги был самым сильным и мужественным человеком из всех, кого я знал. Хава рассказывала много чудесных историй о его сражениях с медведями и волками. А вот, к примеру, тот огромный медведь, шкура которого мирно лежала перед моей кроватью, лапой разодрал ему лицо, отчего оно было сильно перекошено, а на месте левого глаза остался шрам, придававший ему суровый вид.
Этот здоровый старик больше всего любил общество детей и постоянно водил за собой двенадцатилетнего внука Чупана, которому я очень завидовал из-за его вольной мужской героической жизни вдали от женской опеки. Я постоянно играл с этим храбрым и мужественным мальчиком, который уже две зимы провел в долине и два лета в горах, чем он и хвастался передо мной, считая меня маменькиным сынком. Он рассказывал, как чабаны все вместе ночуют под открытым небом и как они по сигналу тревоги мгновенно просыпаются и легко и метко стреляют, если приближаются волки. Очень живо и образно описывал он чабанские трапезы и острый запах жареного на костре барана, рассказывал о прекрасных вечнозеленых долинах Алазани, о сказочных райских фруктах, о бескрайнем и удивительном синем море, то гладком и блестящем как зеркало, то буйном и грозном, как страшное чудовище. Его истории казались мне настолько невероятными, что я даже представить себе не мог все это. Иногда он брал по древнему обычаю пастухов прозрачную лопатку ягненка и смотрел через нее на солнце, и когда яркие лучи падали через таинственное желтое окошко на его лицо, он пояснял со знающим видом, будто разбирался в приметах, что осень в нынешнем году будет прекрасной и долгой, а зима холодной, с лютыми морозами. Я настолько увлекся мечтами о пастушеской жизни, что моя дружба с Чупаном стала предметом бездушного осуждения моих близких. Особое недовольство моей матери вызывало то, что в голове и одежде моего друга было очень много вшей. А этого никак нельзя было отрицать.
Когда пастухи начали готовиться в дорогу, расставание с ними показалось мне невозможным, и я подумал о побеге, план которого мы с Чупаном разработали вместе. В ночь перед отправлением я спрятался в хлеву, чтобы меня не увидели ранним утром выходящим из дома. Чупан достал для меня пастушескую одежду, которая казалась мне восхитительной: башлык, папаха, бурка и огромные чарыки, выложенные изнутри сеном. Обувь надо было смазать жиром, так же как и все тело, которое по совету Чупана я тоже смазал для защиты от солнца и мороза.
После беспокойной, полной тревожных снов ночи, я проснулся от пения муэдзина, призывавшего к утренней молитве. Все вокруг меня было в движении: седлали коней, грузили на них вьюки. Я решительно надвинул свою большую папаху на самый лоб. В ней было полно вшей, и мне казалось, что на голове у меня живой баран. С беспокойно бьющимся сердцем я побежал к Чупану. Герги, конечно же, ничего не знал о нашем замысле, иначе он бы обязательно отослал меня домой.
После долгих приготовлений мы двинулись в путь. Впереди лошади, за ними овцы. Из разных направлений шли отары и сливались в общий большой поток. Громкие возгласы чабанов указывали каждой из них отведенное ей место. Общее приподнятое настроение людей, отправлявшихся в нелегкий и дальний путь, передавалось и мне. Я был возбужден, меня приятно лихорадило.
Рассвет был туманным и сырым, трава за ночь покрылась инеем. В холодном утреннем воздухе слышалось блеяние овец и лай собак. По горной тропе двигалась бесконечно длинная вереница людей, в которой я был всего лишь маленькой песчинкой. Поднявшись высоко в горы, мы остановились для первой короткой передышки и завтрака, а затем снова был спуск. Туман постепенно рассеялся, и показалось сияющее солнце. Нам предстояла еще очень долгая дорога, ведущая то вверх, то вниз, снова вверх и опять вниз, пока мы не спустимся в долину, в чудесные райские сады. Мне было очень трудно идти в тяжелых неудобных чарыках. Как хорошо, что Чупан привел для меня лошадь. Но она старая и тощая, из-за чего ее спина без седла кажется очень жесткой. Сидя на ней верхом, трудно не потерять папаху, которая мне великовата, и я предпочитаю двигаться пешком. Сигнал к следующему привалу прозвучал именно в тот момент, когда я почувствовал, что не могу больше двигать ногами. Они будто налились свинцом. Вот тут-то и обнаружил меня Герги сразу, как только я снял с головы папаху. Он очень рассердился. Я впервые видел его таким. Больше всего он гневался на Чупана, понимая, что это именно он помог мне бежать. Но, к счастью не было никакой возможности отослать меня обратно, к тому же судьба какого-то одного мальчика не играла особой роли в этом чисто мужском мире, и мне разрешили идти дальше. Таким образом, наш план удался. Я уже изрядно устал, и мне было не очень то весело, но желание увидеть море и равнину было сильнее остальных чувств. Конечно, я и не предполагал, что мое большое приключение уже близится к концу.
Когда мы в очередной раз отдыхали на привале в узкой долине Койсу, окруженной незнакомыми мне горными вершинами, кто-то вдруг заметил вдалеке всадника, скачущего вниз по крутому склону явно в нашу сторону. Приблизившись к нам, он приложил руку ко рту и закричал: «Сын наиба с вами? Мы разыскиваем его целый день!» Мое сердце готово было остановиться. Герги молча взял меня за воротник и передал гонцу, который тут же посадил меня позади себя. И вот я, еще совсем недавно мечтавший о предстоящих чудесах, был вынужден, горько разочарованный и выставленный на посмешище, возвращаться домой. После нескольких часов непрерывной езды верхом я увидел сквозь пелену слез в лучах вечерней зари свой родной аул, от которого, как мне казалось, я уехал так далеко. Прощайте, чудесные сады и ты, недосягаемое море!
Холодным и строгим был прием для уставшего от дороги и подавленного из-за неудавшегося побега мальчика, которого, сняв с лошади, тут же тщательно отмыли и сурово отчитали. Но когда у меня отняли мою замечательную папаху и под язвительные речи швырнули ее на моих глазах в огонь, я не выдержал и, теряя силы, закричал: «Тот не мужчина, у кого нет вшей!» Однако этот последний крик из дикого, свободного мира приключений, к которому мне нельзя было принадлежать, повис в воздухе, не произведя никакого впечатления. Меня сковало свинцовым сном. Так оборвалась моя мечта о пастушеской жизни.
* * *
На одном из горных склонов, расположенных над Чохом, возвышалось старое заброшенное каменное здание, которое, казалось, вот-вот рухнет. Однако оно продолжало стоять, хотя держалось, как у нас говорят, на «честном слове». Эти развалины были школой, куда нас, детей, посылали, чтобы научились читать Коран. Ежедневно, во время утренней молитвы — муэдзин был у нас вместо часов — мы направлялись на учебу, а во время полуденной молитвы возвращались домой.
Как и все остальные ученики, я приходил в школу в тулупе, со сложенным под мышкой ковриком (у каждого был свой коврик, и только самые бедные пользовались чужими ковриками). В большой классной комнате не было никакой другой мебели, кроме низких деревянных столов. Писали мы на деревянных досках, на которые черной краской был нанесен арабский алфавит. Начинался урок, а это значит, что около тридцати детей молились долго и старательно, как можно лучше и громче читали алфавит и сочетания отдельных согласных с гласными. Вследствие этого в классе стоял непрерывный гул, подавлявший любую собственную мысль в самом зародыше. Учил нас малообразованный мулла из нашей мечети. Коран, разумеется, прочно засел в его голове (что являлось минимумом знаний для учителя), но понимал ли он все, что знал наизусть, это еще вопрос. Он никогда не объяснял нам значение отдельных отрывков текста. А это, наверное, и не имело бы смысла, так как текст был написан на арабском языке, который мы не понимали и которому нас пока не учили. «Это язык пророка»,— говорили нам коротко и ясно,— которому, вероятно, захотелось однажды выразить свои мысли совсем непонятным образом. В школе четко было заведено такое правило: если мы запинались, читая или рассказывая наизусть, то тут же получали колючие удары палкой.
Поэтому учеба была для меня пустым занятием, и ходить в школу было неинтересно. Учитель, которого звали Тахир из Бацада, казался нам пугалом, одетым в несколько шуб, с огромной папахой на голове, с большими усами и злой палкой. Так мог вырядиться только недобрый человек. А он и был исключительно жестоким и придумывал новые и все более изощренные наказания для провинившихся детей. Это пристрастие ему порой дорого обходилось. Старшие братья мальчика, которому он оторвал пол-уха, избили его из мести почти до полусмерти и бросили в таком состоянии около классной комнаты. Однако следует сказать, что эта неприятная черта характера нашего учителя не очень омрачала наше детство, просто это была одна из суровых реальностей жизни, некое явление природы, с которым каждый из нас смирялся, как мог. Мне как-то легко удавалось избегать его коварных наказаний, вероятно, потому что Тахир уважал нашу семью.
Была еще одна причина, по которой этот тиран неплохо относился к сыну наиба Манижал. Иногда он вплотную подходил ко мне и сквозь его неприятную бороду до моих ушей доносились доверительные слова, смысл которых до моего сознания доходил позже. Он говорил о том, как хорошо было бы для старого и больного человека выпить крепкого и очень сладкого чая. А шустрый мальчик мог бы, между прочим, отколоть лакомые кусочки от головки сахара, находящейся в кладовой богатого дома, и принести своему старому, доброму учителю в качестве подарка, но только так, чтобы ни одна человеческая душа об этом не узнала.
Безо всяких угрызений совести и довольно ловко я доставлял ему сахар и вскоре научился и кое-что другое уносить из дома на сторону. Таким образом, уважаемый Тахир научил меня не только Корану, но и преподнес азы воровства. Но к счастью, прежде чем он успел обучить меня этому в совершенстве, я уже успел пройти курс Корана. Однажды мой старший брат Мохама играя, подбросил меня вверх и нащупал в моих карманах краденый сахар. Он понимающе улыбнулся и обещал не выдавать меня. Он, наверное, знал об этих вещах по собственному опыту и что этому безобразию вскоре все равно наступит конец.
Даже самые скучные уроки, впрочем, не были для меня зря потраченным временем: ведь именно в школе я встретил Нажават, мою первую любовь, а потом каждый день виделся и разговаривал с нею. Это нежное, очаровательное, голубоглазое существо нежно и робко реагировало на мои грубоватые знаки внимания. Вскоре вопрос о нашей с нею свадьбе стал решенным делом. Бедная маленькая Нажават! Спустя несколько лет, еще совсем юной девочкой, она умерла.
Наконец я окончил курсы Корана, то есть я мог его читать почти наизусть, а именно двумя способами: просто и мастерски. Просто означало быстрое, монотонное чтение, тут важна была только скорость. Под мастерским чтением, иначе «махраша», понималось чтение напыщенным тоном, с торжественной и патетической интонацией. Всякий раз, когда я нараспев читал эти своеобразные, полнозвучные строки из священного писания пророка, меня охватывало глубокое волнение, хотя смысла цитируемого я не понимал. Когда же спустя годы я постиг их содержание, мне показалось, что хорошо знакомые школьные тексты неожиданно изменили свой облик.
После окончания курса Корана, как было принято, для меня дома устроили маленький праздник. Я ехал на маленьком ослике в окружении поющих в мою честь одноклассников. При этом я ни на минуту не выпускал из поля зрения свою маленькую светловолосую подружку Нажават. Дома нас уже ждали. Над самыми воротами стояла моя красивая мама со старшим братом Мохамой и бросала в нас деньги и конфеты. Во время драки, возникшей из-за сладостей, меня быстро забрали в дом. При этом я продолжал крепко держать маленькую ручку Нажават в своей руке. Нежная и изящная, она была одета как взрослая. Прехорошенькая женщина в миниатюре! Я со всей серьезностью представил ее брату как свою невесту, и в моей памяти осталось то, как он ласково поднял нас обоих, ее левой, а меня правой рукой над собой. Сияя от счастья, я видел прекрасные голубые глаза моей Нажават и, сидя на плече обожаемого брата, радостно смотрел в свое будущее, представлявшееся мне в розовом цвете.
Хотя я уже знал Коран наизусть и мог его читать по всем правилам искусства, для продолжения учебы в медресе я был, по мнению кадия {26}, еще слишком мал, и мне на некоторое время была предоставлена полная свобода. Да и у меня самого после моего первого школьного опыта пока не было желания учиться дальше. Вместо этого я готов был все время заниматься резьбой и лепкой, работая при этом с любым материалом, который попадал мне в руки. Насколько я помню, у меня уже тогда была мастерская в маленьком уголке между передним двором и конюшней. Там я проводил счастливые часы с двумя друзьями, Расулом и Маммой. Они готовы были поддержать все мои идеи и дела.
В это время одно обстоятельство очень занимало мои мысли и подпитывало мои тайные желания — это изготовление памятника для могилы моего отца. Перед входом на Чохское кладбище был разбит большой шатер, в котором работал знаменитый мастер Исмаил из Шулани, резчик по камню и ваятель божьей милостью, с двумя своими помощниками, огромными сильными мужчинами. Застыв, как статуи, мы могли часами восхищенно смотреть, как он работал над еще бесформенной огромной каменной глыбой. Тяжелые удары молота раскатывались в горах грохотом, а удары долота раздавались звонким эхо. Памятники, которые устанавливают на могилах мусульман, состоят обычно из высокой, узкой прямоугольной плиты, ее верх, напоминающий шею, переходит затем в чалму. Все это создает впечатление стилизованной человеческой фигуры, то есть символ того, кого правдоподобно изображать мусульманам запрещено.
Ежедневно в течение нескольких недель мы с нетерпением следили за работой мастера, которая была уже на стадии завершения. С обратной стороны поверхность камня украшали искусно переплетенные золотые и бирюзовые орнаменты в виде барельефа. Лицевая сторона несла на себе самый значительный и благородный узор: большое, глубоко высеченное, густо разветвленное дерево, на каждом листке которого изящной вязью были выгравированы имена наших предков. Это было родословное дерево нашего тухума, на котором меня изобразили в виде нераспустившейся почки. Так объяснил мне добрый мастер Исмаил. Ему нравилась моя увлеченность, и он давал мне иногда немного краски, чтобы я тоже мог рисовать, благоговейно наблюдая за его работой. Вечером, уходя домой, я брал с собой горшочек с краской и учился рисовать на всех воротах и дверях до тех пор, пока старому Рамазану не надоело протирать их, и он не спрятал от меня краски и кисть. В моем укромном уголке под лестницей я бережно хранил свой молоток и резец. Правда, здесь мне приходилось работать в полусогнутом состоянии, чтобы не удариться головой, зато освещением служила самодельная керосиновая лампадка, предмет моей гордости. Мое убежище было скорее таинственным, чем удобным, но достаточно просторным, чтобы дать приют моим самым большим мечтам, связанным с тем, что благодаря мастеру Исмаилу во мне проснулся внутренний голос. Прекрасные краски, чистые формы и богатые орнаменты, выполненные рукою мастера, постоянно играли перед моим взором. Меня восхищало и таинственное искусство инкрустирования металла. Настоящим мастером этого дела был Якуб. Оружие и сабли, самые ценные принадлежности мужской одежды, требовали достойного украшения.