Как отец вышел, так я сразу красоту навела, окно отворила и Степке маленьким зеркальцем на липу зайчик пустила. У нас давно с ним сигналы условлены: три раза снизу вверх – «все в порядке, путь свободен, действуй, как договаривались».
Степка по веревке спустился, на подоконнике сел, ноги свесил и тут меня увидал.
Эхма! У него лицо мигом сделалось как у торбеевского дурачка Юшки! Только что слюни не пустил. Вот мне было удовольствие поглядеть!
Я и так повернулась, и эдак, и ножку выставила, и плечиком повела. Потом руки раскинула и, держась за концы шали, как крестьянки делают, в пляс пошла, стараясь в солнечную полосу от окна попасть. А браслеты-то позвякивают, а камни-то посверкивают…
После рукой повела, иди, дескать, Степка, довольно представлений, скоро отец придет, застанет тебя здесь, мало не покажется…
Степка, уже стоя на подоконнике, обернулся, сказал тихо:
– Ты, Люш, прямо как королевна из сказки!
И исчез. Мне приятно было. И почему нянюшка говорит, что у меня хороших чувств нет? Вот же они…
Отца срочно вызвали в контору. Это удобный случай. Дверь он, конечно, запер, но это для меня не препятствие. Ключ от маминой комнаты Ваня еще перед Пасхой сделал. Вот доверчивый человек – я ему жалуюсь, как меня все в усадьбе угнетают и под замком держат, а он и верит. Прошу никому не рассказывать, чтоб слуги и отец не прознали, не рассказывает, даже Степка вроде не знает. Сколько ж, по-Ваниному, выходит, у меня на двери замков-то?
Главное, что самоцветы отец еще не убрал. Я могу действовать.
Юлия сидит в голубом зале у рояля и играет смутную музыку. Музыка плывет в окно как дым. Над озером в музыке рвано летают чайки.
– Юлия, пойдем со мной, – говорю я. – Я покажу тебе красивые вещи.
– Я… я не хочу, Люба. Я сейчас занята.
– Ты не занята. Это и вправду красиво. Ты не пожалеешь…
– Алекс! Алекс, пойди сюда! Она…
Ну, на это я и рассчитывала. Все точно.
Юлия и Александр идут со мной. Настя в столовой чистит мелом серебряный кофейник, смотрит с любопытством: куда это мы идем втроем? Так я ей и сказала!
– Доброго вам утречка!
Александр улыбается Насте и, кажется, даже подмигивает. Я показываю ей язык. Настя исподтишка грозит мне тряпкой. Юлия дергает плечом и не отвечает на приветствие горничной. Недавно она говорила своей подруге Наде, что у нас в Синих Ключах за сорок лет не выветрился дух крепостничества. Интересно. Меня всю жизнь учат быть вежливой с прислугой. Не их вина, что я цыганское отродье и обучению не поддаюсь. А вот Юлию не учили, что ли?
– Работы Гамбса, – говорю я про мамин туалетный стол, похожий на город лилипутов.
Почему-то мне кажется, что Юлия знает, что такой этот Гамбс и почему это важно. Она молча кивает, – видимо, моя догадка верна.
Я расстилаю два куска бархата – бордовый и темно-синий. Потом достаю из ящичков украшения и аккуратно раскладываю их. Я похожа на ярмарочного коробейника и с трудом удерживаюсь от желания начать приплясывать и припевать. Но удерживаюсь, потому что понимаю: это испортит эффект.
Юлия смотрит. Ее прекрасные глаза расширились и потемнели.
– Надень, Юлия, – говорю я. – Тебе это пойдет.
– Это же не мое, – отказывается она, но тонкие пальцы сами тянутся к лежащим на бархате вещам.
– Ну и что? – настаиваю я. – Не мне же это носить. Я еще маленькая и глупая. Других женщин в усадьбе нет. Ты теперь надень, а мы с Александром поглядим, полюбуемся.
– Надень, Юлия, – шершавым голосом говорит Александр.
И она как завороженная послушно входит в мою сказочную зазеркальную страну. Русалки шевелят бирюзовыми хвостами, Огненный змей рассыпает искры по рассветному небу, в темных пещерах звенят кандалы каторжников…
Александр негнущимися пальцами застегивает на белой шее замочек ожерелья с сапфирами… А как же идет ей знаменитый бриллиант Алексеев! Она надевает перстень, грациозно поворачивается перед зеркалом, как во сне, спадающий рукав обнажает тонкую руку с голубыми жилками…
– Юлия, ты один в один похожа на Королеву Пауков из нянюшкиной сказки! – восхищенно говорю я и добавляю деловито: – А теперь довольно! Снимай мамины самоцветы, и идите отсюда оба. Я сама тут приберу. А не то отец вернется и ругаться станет…
В какой-то момент мне кажется, что Юлия поломает замочки ожерелья и браслетов. Я даже пугаюсь немного. Но Александр удерживает ее руки и помогает кузине освободиться от украшений. У него мечтательные глаза. Заглянул ли он в мою сказку хоть одним глазком? Юлия заглянула – в этом я уверена крепко. Но вряд ли ей там понравилось…
Весь вечер и всю ночь я на башне представляю в театриках сцены из жизни Королевы Пауков. Она прихорашивается перед зеркалом, ездит на бал и властвует над своими заколдованными подданными, к каждому из которых прикреплена липкая невидимая паутинка. Но могучий рыцарь из нянюшкиной сказки не приходит из далекой страны, чтобы их расколдовать. Он сам служит страшной Королеве.
Я смотрю в окно. Над полями – холод. Небо со звездами – огромная паутина с каплями морозного звездного света. Об их алмазные грани можно порезаться и истечь кровью. Луна – паук. Страшно оторваться от земли и полететь прямо туда, в холодную бездну, в объятия паука. Я чувствую, что этот мир не очень держит меня. Никто не будет за меня сражаться.
Утром нянюшка нашла меня в углу на полу, скорчившейся, как высохшая между стеклами муха. Потом, по совету ветеринара, меня долго отмачивали в горячей простыне (как это он угадал, что у меня высохла душа?! – думала я) и отпаивали чаем с липовым цветом. Настя, по всей видимости, что-то рассказала отцу, потому что он спрашивал, не обидели ли меня чем-нибудь Александр или его кузина Юлия. Я, естественно, молчала.
Юлия уехала в тот же день. Александр бесцельно ходил по дорожкам парка и был похож на нашего страдающего лунатизмом садовника. Я, когда меня выпустили, порекомендовала ему горячую мокрую простыню от ветеринара. Он странно на меня посмотрел и ничего не ответил. Потом уехал в Пески и вернулся вместе с Максимилианом. Я, по обыкновению, спряталась в кустах под окном и уловила обрывок касающегося меня разговора:
– Как странно… Зачем же она это сделала, по-твоему?
– Кто ее разберет. Она же, по сути, бессмысленное животное с поврежденным от природы набором инстинктов. Я ее не понимаю и не виню. И мотивами ее диких поступков не интересуюсь. Главное – Юлия…
О-ля-ля! Бессмысленным животным меня покамест никто не называл. Новое лестное наименование в мою копилку. А насчет ин-стинк-тов это надо еще выяснить, что они такое. Во всяком случае, не руки или ноги. Они у меня точно не повреждены. И не голова, потому что про «инстинкты» Александр говорил во множественном числе, а я все-таки не трехглавый Змей Горыныч…
Глава 7, в которой Глэдис Макдауэлл и цыган Яша рассуждают о свободе и попутно пытаются устроить Люшину судьбу, а Аркадий получает информацию от одного из хитровских огольцов
Глэдис Макдауэлл пыхала жаром, как большая, хорошо вытопленная русская печь. И так же, как с печи мел, с нее сыпалась пудра. Карминовые губы изрыгали вперемешку английские, русские и шотландские проклятия. Напротив Глэдис импозантный, с седыми висками хоревод Яша Арбузов горячился не менее. Размахивал руками, притоптывал мягким сапогом, мешал русские слова с цыганскими.
Родившаяся в Америке шотландка Глэдис и цыган Яша, родившийся в кочевом таборе русска рома, позабыв о первоначальной теме разговора, уже полчаса с пеной на устах спорили о том, где больше свободы – в Российской империи или Северо-Американских штатах.
Дело происходило на рассвете в Малых Грузинах, где в деревянном серо-голубом доме с резным крыльцом размещался трактир «Молдавия». Сюда на тройках и лихачах съезжались к утру отдохнуть цыгане из московских хоров вместе со своими особо стойкими поклонниками. Здесь же, на Малой и Большой Грузинской, цыганские артисты и жили – в небольших выкупленных ими домиках. Надо сказать, что в Москве наряду с хоровыми цыганами селились и другие русска рома – торговцы лошадьми. Но они по понятным причинам обосновались вблизи конного рынка. Имелось и несколько семей кэлдэраров, прибывших из Австро-Венгрии. С ними хоровые цыгане и вовсе никаких отношений не поддерживали.
Родившаяся в Америке шотландка Глэдис и цыган Яша, родившийся в кочевом таборе русска рома, позабыв о первоначальной теме разговора, уже полчаса с пеной на устах спорили о том, где больше свободы – в Российской империи или Северо-Американских штатах.
Дело происходило на рассвете в Малых Грузинах, где в деревянном серо-голубом доме с резным крыльцом размещался трактир «Молдавия». Сюда на тройках и лихачах съезжались к утру отдохнуть цыгане из московских хоров вместе со своими особо стойкими поклонниками. Здесь же, на Малой и Большой Грузинской, цыганские артисты и жили – в небольших выкупленных ими домиках. Надо сказать, что в Москве наряду с хоровыми цыганами селились и другие русска рома – торговцы лошадьми. Но они по понятным причинам обосновались вблизи конного рынка. Имелось и несколько семей кэлдэраров, прибывших из Австро-Венгрии. С ними хоровые цыгане и вовсе никаких отношений не поддерживали.
Люша Розанова сидела у стены на корточках и с любопытством слушала перепалку старших. Одета девушка была, против своих собственных обыкновений, весьма ярко – в широкую цветастую юбку, розовую кофту с воланом, шаль с золотистыми кистями. На волосах – повязанный по-цыгански платок, в маленьких ушах длинные, почти до плеч, серьги из каскада розовых переливающихся стекляшек. Костюма для себя Люша не изобретала. Это простодушная Глэдис попыталась замаскировать девушку под цыганку, полагая, что пестро одетую ее скорее признают в хоре за свою. Так охотники, пытаясь спасти оставшегося сиротой ценного щенка, иногда подкладывают его только что окотившейся кошке. А чтобы она вернее приняла его, вываливают новорожденного в кошачьей подстилке или вымоченном кошкой песке. Надо сказать, что европейски одетого и учившегося на средства хора в консерватории Яшу этот наивный маскарад немало позабавил.
Начали с малого и вроде бы по делу. Миссис Макдауэлл ахала и охала: ужас, ужас, бедная Ляля, бедная Люша! Яша утверждал, что Глэдис зря упирает на исключительность представленного ею случая. Помещику жениться на цыганке – обычное дело. И не только! Князья, графы, даже принцы – все цыганской красоте и талантам подвластно. Доказать? Да докажу! Только тебе, Глэдис, этого не понять и не поверить, потому что у вас в Америке такого быть не может! Почему это не может? У нас страна свободных людей, демократия! А рабство черных людей – негров? Его отменили тогда же, когда у вас крепостное право! Крепостное право не рабство, цыгане еще в шестнадцатом веке по Руси свободно кочевали. А самый известный российский поэт Пушкин – внук чернокожего. И цыганами сроду никто не гнушался! Ольга Шишкина, красавица и певица хора Гроховского из ресторана «Самарканд», стала гражданской женой принца Ольденбургского. Ее двоюродная сестра вышла замуж за морского министра. Гражданской женой поэта Афанасия Фета была цыганка. Мария Михайловна Шишкина стала женой графа Сергея Николаевича Толстого. Лиза Морозова стала женой князя Витгенштейна. А у вас? Глэдис попробовала представить себе южного плантатора, женившегося на чернокожей исполнительнице джубилиз, и несколько поувяла… Потом вспомнила про Войну за независимость, Гражданскую войну, принесшую гибель позорному рабству, и попеняла Яше, что Московское восстание потерпело поражение и наступила реакция. Яша, всю жизнь кормящийся от купцов и аристократов, но в консерватории (уже в зрелых годах) распевавший Марсельезу и «Вы жертвою пали» вместе со студентами, заявил, что народ еще себя покажет…
Тут оба одновременно взглянули на сидящую на корточках Люшу.
– Тьфу ты, черт! – с досадой сплюнул Яша.
– What the dickens![1] – согласилась Глэдис. – В вашей безумной стране… не удивлюсь, если даже моя кошка начнет произносить революционные речи!
– Никто тебя сюда не звал! – огрызнулся Яша. – Могла оставаться со своими американскими кошками…
– Наши кошки ловят мышей! – отрезала Глэдис. – А у вас охотнорядские купцы приносят из амбаров своих котов, взвешивают их и устраивают соревнование – чей кот толще! Несчастные животные почти не могут передвигаться!
Люша засмеялась от удовольствия. Ей нравилось, как смело Глэдис говорила с Яшей. В усадьбе слуги утверждали, что цыганские бароны всесильны и никто им перечить не может. Особенно женщина. Хоревод Яша Арбузов точно был барон. А Глэдис ему перечила, да еще как!
– Я бы сама стала ее учить…
– Ты научишь…
– Когда ты еще бегал голопузым цыганенком, я уже выступала на Бродвее!
– Окстись, Глэдис, мы ровесники!
– О чем говорить! Сразу видать: она ваша – дикая, цыганская кровь.
– Ага, с такими глазами…
– А что глаза? Ты погляди, Яша, как она танцует. Ты такого вообще никогда не видел.
– А петь может? У Ляли был редкостный голос…
– Может и петь. Не как Ляля, конечно, но если учить…
– Ладно, Глэдис, мы посмотрим и послушаем девочку. Но я тебе ничего не обещаю. Кроме одного: если она окажется непригодной для хора, мы можем отправить ее в табор Лялиных родителей. Они сейчас кочуют где-то в Пензенской губернии. Там девочка выйдет замуж, будет жить нормальной цыганской жизнью…
– Щазз! Я лучше из нее акробатку сделаю!
Люша смеялась. Яша с сомнением слушал ее странный смех. Он хорошо помнил певицу Лялю Розанову. Эта девочка… Да, она, вне всякого сомнения, похожа на мать… Но все же что-то в ней есть бесконечно чужое и, пожалуй… опасное. Хоревод испытывал противоречивые чувства. Ему почти хотелось, чтобы девочка оказалась бездарной, и одновременно цепляло за душу какое-то тянущее любопытство. Крещенный в православие, Яша решил назавтра сходить в любимую им церковь Илии Пророка, что под Сосенками на Воронцовом поле, помолиться и поставить свечку.
Аркадий вышел из дома своей старшей сестры Марины. Оглянулся. Старый дом радовал глаз – деревянный, теплый, розовый, с белой колоннадой по фасаду. Потом шел вдоль Поварской улицы, тупо смотрел на пробивающуюся между камнями свежую зеленую травку и пытался осознать или хотя бы почувствовать – весна. Слегка шатало от обилия съеденного и выпитого (Марина была типично московской хлебосолкой и к тому же отчего-то полагала коренастого и весьма упитанного младшего брата вечно недоедающим). Диссонансом и мутью кружился в голове безрезультатный политический спор с Марининым мужем. Октябрист, редактор и почти владелец «Голоса Москвы», баллотировался в Первую Государственную думу. Не был избран, теперь обвиняет Думу в левизне, а всех остальных, включая государя, – в недостаточном закручивании гаек. Пугает чем-то неопределенным, что надо понять так: избрали бы его, Владимира Петровича Коновалова, – все в империи было бы в абсолютном порядке. Марина, наоборот, мирно успокоена – в России наконец есть Конституция и Дума, беспорядки кончились, торгуют магазины, ходят поезда, работают фабрики и университет – что еще надо? Если бы знала, что братик – член РСДРП и принимал в декабрьском восстании самое непосредственное участие, небось аппетит бы потеряла со страху.
Пытался определиться сам с собой, честно сформулировать свои теперешние взгляды на происходящее в России. Как всегда, ничего не выходило. Очередной раз позавидовал Луке Камаричу, который к политической и прочей жизни относился, по видимости, легко.
Недавно побывал-таки у него в гостях. С изумлением невероятным обнаружил, что в квартире, которую Лука снимает на паях с приятелем, конспиративно собирается чуть ли не московский комитет левых эсеров. Причем обстановка в их кругах, несмотря на поражение революции, самая деловая. Обсуждали своевременную доставку прокламаций, стачку на заводе типографских машин, арест партийного студента-агитатора и деяния, потребные для смягчения его участи, редактуру передовой статьи в газету «Рассвет», ответ на письмо какого-то подмосковного крестьянского братства. За всем этим угадывались (на более глубоком уровне конспирации) дела более серьезные и даже кровавые. Нешуточно поразило Аркадия совпавшее с его визитом и явно незапланированное явление на пороге эсеровской квартиры какого-то бледного ярославского паренька в косоворотке: «Не спрашивайте, товарищи, как я адрес узнал. Но сил больше нету гнет терпеть, возьмите меня в террор. Убью и умру за революцию со счастьем и песней. Я уже делом проверен, казака у нас на фабрике порешил, обратного хода мне все равно нет…» Мысль, что именно Камаричу и его сподвижникам (а не Адаму Кауфману и психиатрам!) придется что-то решать с этим человеком, вызвала у Аркадия внутреннюю дрожь.
Если социализм не в теории (здесь Аркадий искренне приветствовал и разделял каждую запятую), а на практике – это всегда вот так, как он видел на Пресне и вот в таких юношах (или еще хуже?), то, может быть, права Марина и не надо никакой революции? Просвещение, благотворительность, постепенное развитие демократических институтов…