— Слушаюсь, батюшка! — попятился гонец, мгновенно трезвея, а заодно проклиная окаянную службу.
— Так куда мы едем, государь? — спросил Меншиков.
— В Голландию.
— А далее куда?
— К польскому королю Августу. Уж больно мне охота посмотреть, так ли он похож на меня, как об этом молвят.
Глава 13 СТРЕЛЕЦКАЯ КАЗНЬ
Сыск продолжался еще неделю. Поначалу стрельцы отпирались, не желая называть зачинщиков, но когда за дело взялись заплечных дел мастера и в Преображенском приказе затрещали поломанные кости, стрельцы заговорили враз, беззастенчиво перекладывая вину друг на друга.
Когда зачинщиков выявили и была определена вина каждого в отдельности, генералиссимус Шеин повелел плотникам рубить на Болотной площади у Кремля помост для виселиц.
Казнь состоялась ясным июньским утром. Горожане пришли во всем новом, будто бы на праздник. Кажется, даже бродяги, пробившиеся в первые ряды, для такого случая обновили ветхие лохмотья.
Ожидание не затянулось. В восемь часов к площади подъехала первая подвода с арестантами. Караул, нещадно матеря толпу, плеткой и кулаками расчищал дорогу к свежевыструганному помосту. Пахло тесаным деревом, от стоящих неподалеку горожан потягивало винным перегаром.
Толпа раздвигалась неохотно, как будто бы вбирая в себя телеги с разместившимися на них кандальными. Стрельцы, сидящие на краю повозок, выглядели равнодушными, безучастно посматривали на людей, собравшихся на площади. Взгляды спокойные, даже где-то умиротворенные. Все страхи остались в пыточной палате. Только драные рубахи на искалеченных телах свидетельствовали о тех невзгодах, которые выпали на их долю.
Вот кто-то из стрельцов, явно храбрясь, затянул разудалую песню, но она так же неожиданно оборвалась, встретившись с плетью сотника:
— Приехали! Слезай!
Стрельцы неуклюже соскакивали на брусчатку. Ехать бы так всю оставшуюся жизнь! Да вот не суждено — дорога уперлась в помост.
Казнью заправлял заплечных дел мастер Матвей. Дело привычное — поставил приговоренного на скамеечку, приладил петлю под самый подбородок, чтобы не сорвалась, а потом по скамеечке ногой…
И готов!
Стрельцы поднимались на помост без боязни, спокойно. Страх остался в Преображенском приказе. Перекрестившись, кланялись на три стороны и только после того подходили к палачу.
На помост вышел глашатай в длинном кафтане, развернул грамоту и принялся читать звонким и сильным голосом, способным достучаться до самого отдаленного уголка Болотной площади:
— Государь повелел, а бояре приговорили повесить за государственную измену бунтарей и зачинщиков Степку Вязаного, Николу Хромого, Ивашку Головню…
Глашатай медленно и выразительно назвал каждого приговоренного, то и дело всматриваясь в притихшую толпу. Кто-то скорбно охнул. Где-то у мясной лавки горько запричитала баба. Невозмутимым оставался только караул, у присутствующих невольно создалось впечатление, что происходящее относится к кому-то другому.
— Итого… пятьдесят шесть изменщиков…
Свернув грамоту, глашатай сошел вниз, смешался с толпой и тут же был забыт.
Главным действующим лицом оставался палач Матвей. Вот кто умеет лицедействовать! Глянул поверх голов на торговые лавки, почесал широкой пятерней расхристанную волосатую грудь, на которой был приметен огромный медный крест, зевнул разок и внимательно всмотрелся в собравшихся.
Ротозеи! Теперь можно и за дело.
Медлить не стал, примерившись, пнул небольшую лавку, на которой стояли приговоренные и, не глядя на извивающиеся тела, заторопился встречать следующие жертвы.
Дело привычное.
* * *Ответ от Петра Алексеевича не заставил себя ждать. Одно письмо было обращено к Боярской думе, которую он ругал за безволие и обещал распустить по прибытии. Второе досталось генералиссимусу Шеину, где царь упрекал его в том, что тот не сумел обнаружить связи бунтовщиков с царевной Софьей Алексеевной. А вот третье со специальным нарочным было доставлено ко двору князя Федора Ромодановского.
Оторвав печать, Федор Юрьевич не без волнения развернул грамоту и углубился в государево послание, преисполненное жалостью к собственной персоне.
«…Понадеявшись на тебя, Федор Юрьевич, я оставил тебе свое царствие. Полагал, что ты много испытал в искусстве правления. Уповал, что только ты сумеешь усмирить лихих людей. А они заговоры творят, добрых людей на бунт подбирают. Не будь ближнего боярина Шеина, так я и вовсе бы царствия лишился. А ведь и твой батюшка при царе Алексее Михайловиче покой охранял и почитание от него имел. Бог тебе судья, Федор Юрьевич! Ни в чем тебя не корю, а только сыск проведи, как и следовало твоей персоне и твоему приказу. А иначе как мне быть? Неужто в неверности своих ближних холопов винить? Более мне ничего не остается, как только оставить свои посольские дела и спешно возвращаться в Москву».
Дочитав письмо, Федор Юрьевич плюхнулся на стул. Утер рукавом проступивший на лбу пот. Было от чего впасть в уныние.
— Серафима! — закричал князь Ромодановский. — Серафима! Где тебя носит?!
На крик вбежала сенная девка, пышная, как сдобный калач.
— Чего, батюшка?
— Рубаху живее неси! — грозно распорядился Федор Юрьевич. — Запарился я.
Белесые губы недоуменно вспорхнули.
— С чего бы это, батюшка? На улице-то не жарко. Вот и избу ветром выстудило.
— Поговоришь у меня еще. Сказано рубаху неси. Да понаряднее, — распорядился князь. — Ту, что с петухами горластыми.
Девка метнулась к двери.
— Да постой ты, побегунья! — попридержал ее князь Ромодановский. — Порты еще прихвати. Те, что в полоску. И скажи Егору, что я его жду.
— Все сделаю, Федор Юрьевич.
Грузно переваливаясь, девка заторопилась к двери. Князь остановил свой взгляд на ее прелестях, подмечая, как плоть волнующе заколыхалась. Жаль — не время сейчас.
Да и поостыл тотчас. Не время!
Прервав посольские дела, Петр Алексеевич спешно направляется в сторону России. Как только явится в Москву, тогда спросит строго. Осталось не так уж много времени, чтобы завоевать утраченное доверие государя.
Вбежала запыхавшаяся Серафима. В руках у нее стопкой выложена чистая одежда.
— А Егорка где?
— Во дворе нет. Послали звать в приказ.
— Ладно, явится, — отмахнулся стольник. — Ты вот что. Кафтан мне помоги снять. Да не шибко тяни-то. А то с корнем мужское добро вырвешь.
— Сама и налажу, — пообещала, хихикнув, девка.
— Ишь ты, какая озорница! — пожурил князь. Не без удовольствия оглядев пышные формы девицы, осторожно полюбопытствовал: — Уж больно ты кругла, Серафима… Мнет ли кто такую красу? Или пустоцветом вянешь?
— Ох какой вы любопытный, батюшка! — фыркнула толстуха. — Да девица я!
— Чего стоишь? Ступай! Не до тебя мне нынче!
Федор Юрьевич подошел к зеркалу. С кручиной отметил, что безделье на пользу не пошло, туловище раздуло будто от водянки. Видать, с вином придется малость повременить, а то скоро в дверном проеме станет застревать. Вот будет тогда потеха!
Набросив рубаху, князь Ромодановский обнаружил под мышкой небольшую прореху. Что за баба такая окаянная, обязательно чего-нибудь не досмотрит, только блины умеет уминать! Кнутом бы ее проучить, а то и на дыбу вздернуть, вот тогда бы разом поумнела.
Вошел Егор. Глаза плутоватые, на господина не смотрит.
— Чего изволите, Федор Юрьевич?
— Выпороть я тебя изволю, вот что, — хмуро пробасил князь.
— Это за что же, батюшка? — не очень-то и удивился детина.
— А девок пугаешь почем зря, — насупился князь.
— Да кто же поносит такое! — вполне искренне возмутился добрый молодец.
— А вот донесли… Матрену во дворе как-то тиснул. На титьках синяк у нее теперича здоровенный. Евдокию к поленнице прижал. С твоими ручищами так и титьки оторвать можно! Или ты думаешь, что раз я хворый, так ни о чем и не ведаю?
— Да бес попутал, Федор Юрьевич, не погуби! — взмолился исправник.
— Женки, что ли, не хватает? — не то посочувствовал, не то упрекнул Ромодановский.
— Уж больно девки у тебя во дворе сладкие шастают, Федор Юрьевич, — опустив голову, повинился отрок. — Куда ни глянь, всюду красота несусветная. Да и круглы со всех сторон. Вот и не удержался!
— Ладно… Что с тебя возьмешь, дурня, — вздохнул князь. — Но в следующий раз выпорю, так и знай! Ты мне вот что сделай… Отыщи-ка сотника Ерофеева.
— Это который из стрельцов?
— Его самого. Затейные важные непристойные слова о государе батюшке говорил. Как найдешь злодея, веди немедля в Преображенский приказ. Диву даюсь, почему с него сыск не начали. Он ведь и шестнадцать лет назад смуту заваривал, да и сейчас без него не обошлось. И я скоро сам туда заявлюсь.
— Сделаю, Федор Юрьевич, — облегченно выдохнул Егорка, понимая, что в этот раз опала прошла стороной. — Только где же его искать? После сыска он у себя не живет, где-то прячется.
— Сделаю, Федор Юрьевич, — облегченно выдохнул Егорка, понимая, что в этот раз опала прошла стороной. — Только где же его искать? После сыска он у себя не живет, где-то прячется.
— Мне тут донесли, что на Полотняной улице объявился. Вот и поищи! И мне доставь. Иначе душу выну! Уяснил?
— Как не уяснить? Уяснил, Федор Юрьевич, — проговорил приказный и тотчас юркнул в распахнутую дверь.
* * *Поиски начались в следующий же час.
Собрав роту солдат, Егорка направился на Полотняную улицу. Горожане, перепуганные нежданным визитом, попрятались в избы и, поглядывая через слюдяные оконца на солдат, негромко молились о том, чтобы лиходеи проследовали сторонкой.
Искать беглецов Егору было не впервой.
Первым делом он повелел солдатам окружить Полотняную улицу и встать в охранение. Самолично проверил оцепление и, убедившись в том, что встали так крепко, что не проскочишь, наказал загородить даже огороды с заимками, где молодежь, спрятавшись от пригляда, проживала по-взрослому.
Взяв с собой две дюжины служивых, Егорка обходил дом за домом, пугая свирепым видом слободских жителей. Расторопные солдаты обегали сараи, заглядывали в подвалы, однако зачинщика не смогли сыскать.
Повезло в предпоследней избе, где проживала многодетная семья сотника Стародубского полка. Прятаться беглец не стал. Поклонившись с порога входящему Егору, он упросил не казнить домочадцев и, заложив руки за спину, в сопровождении солдат потопал к повозке.
* * *Федор Юрьевич и раньше не любил выезжать к приказу в одиночестве, а сейчас решил обставить свой выезд с особой торжественностью.
Пусть все видят — хозяин явился!
Карета, за которой следовали верховые, прокатилась до Преображенского приказа, пугая всякого встречного. Поостерегись, народ, владетель прибыл!
Распахнулись широко трехстворчатые ворота, впуская судью Преображенского приказа.
— Тпру, стоять! — натянул вожжи лихой возница, и карета, перекатившись колесом через битый камешек, остановилась вблизи от парадного крыльца.
Распахнув дверь, Федор Юрьевич недовольно рявкнул, ткнув перстом в огромную лужу:
— Чего же ты, дурень, не смотришь?! Неужто думаешь, что я тут шастать стану? Разбаловались без меня! Посидишь два дня в яме, так сразу за ум возьмешься. А ну поди сюда! — позвал он солдата, стоящего на карауле. Молодец расторопно подскочил к карете.
— Спину давай подставляй, через лужу перенесешь. Да смотри не урони, а то помрешь под батогами!
Солдат наклонился, и Федор Юрьевич крепко ухватил его за плечи.
— А теперь вези меня… Да не тряси так, а то всю начинку из нутра выбьешь. Сыт я по горло!
Ступив на крыльцо, князь Ромодановский оглядел хозяйство. Нашел, что оно весьма справное и, наподдав для порядка подзатыльник склонившемуся в великом почтении вознице, вошел в приказ.
— Ну и запах тут у вас! — пожаловался он, поведя носом. — Кровищей так и прет за версту! Вы бы хоть проветрили, что ли, — взглянул он на Егора.
— Сделаем, Федор Юрьевич!
— Так, где наш герой?
— В Пыточной палате твоей милости дожидается.
— Да не скачи ты под ногами! — раздраженно проговорил князь. — Уж как-нибудь и без тебя до пыточной доберусь. Чай, не впервой бывать!
В Пыточной палате, привязанный к широкой лавке, находился сотник Ерофеев, а подле него в длинной красной рубахе навыпуск огромной горой возвышался палач Матвей. Заприметив вошедшего судью Преображенского приказа, стрелец улыбнулся окровавленным ртом и произнес:
— Наконец-то Федор Юрьевич пожаловал, а я-то думал, что и не дождусь. Повели им меня развязать, князь, а то ведь так и помереть можно.
Пододвинув стул, Федор Ромодановский присел рядом и, покачав скорбно головой, произнес:
— Здравствуй, Верста… Кажись, так тебя надобно величать.
— А ты не забыл, Федор Юрьевич.
Ромодановский усмехнулся:
— Разве такое позабудется? Вон как тебя угораздило, сотник. А теперь скажи мне, голубь ты сизокрылый, кто в этой смуте виноват? Царевна Софья?
Сплюнув кровавую слюну на пол, стрелец прошипел:
— Кому тогда знать, как не тебе, стольник? Неужели ты не помнишь, когда я…
— Дать ему десять кнутов! — перебил князь.
— За что же, Федор Юрьевич?
— Уж больно язык у тебя длинный. Да смотри на половины его не рассеки, — строго предупредил князь, — мне с ним еще поговорить нужно.
Кнут взметнулся, ужалив хвостом потолок, и с сердитым свистом опустился на спину арестанта.
— Ы-ы-ы! — взвыл острожник.
На седьмом ударе стрелец потерял сознание. Руки безвольно свесились, а тело лишь слегка и безвольно раскачивалось при каждом ударе.
— Ишь ты, слаб оказался, — подивился князь Ромодановский, заглядывая в посеревшее лицо. — Освежи его.
— Это можно, Федор Юрьевич, — охотно согласился палач. — Водичка колодезная, только что привезли.
Зачерпнув до краев ведро, мастер Матвей понес его к арестанту, расплескивая по пути.
— Ну что за кретины в государстве! — посмурнел Федор Юрьевич. — Ты смотри, куда хлещешь! Чай, не по двору шастаешь!
— Виноват, батюшка!
Примерившись, Матвей с размаху окатил водицей безжизненное лицо стрельца.
— Ага, зашевелился, — обрадованно протянул князь. — Занятная у нас с тобой беседа получается, голубь ты мой сизокрылый, — ласковым голосом протянул он. — Ответь мне на вопрос: так ты заговорщик?
— Не больше, чем ты, князь, — прошелестел разбитыми губами Верста. — Али запамятовал?
— Что-то загадками ты говоришь, стрелец, — покосился Ромодановский на стоящего подле палача. — Отвечай, что спрашиваю. Кто тебя на бунт надоумил? Царевна Софья?
— Али ты сам не знаешь, Федор Юрьевич? — спросил сотник. — Может, ты нашу последнюю встречу запамятовал? Кажется, обещался ты Софье Алексеевне верой и правдой служить! Али не так?
Князь Ромодановский побагровел:
— Двадцать кнутов изменнику!
— Не выдержит, князь, — сдержанно предупредил палач.
— Тем хуже для изменщика, — приговорил главный судья, покидая избу.
* * *За сыск Федор Юрьевич Ромодановский взялся рьяно, как умел делать только он один. В ближайшие сутки был составлен полный список самых рьяных бунтовщиков с их отличительными приметами и спешно разослан нарочными по всем городам и весям, с требованием к воеводам отловить изменщиков и под строгим караулом переправить в Москву. Уже на следующий день, заковав крепко в железо, в Белокаменную стали доставлять первых бунтовщиков.
Им рвали ноздри, подрезали языки, жгли пятки и клеймили лбы, и стрельцы, не выдерживая пыток, оговаривали товарищей, винили царевну Софью.
Дважды князь Ромодановский посылал солдат к Софье Алексеевне, но всякий раз спешно вдогонку отправлял посыльного с требованием возвращаться назад.
Вот возвернется из чужбины хозяин земли русской, тогда и переговорит с сестрицей.
Несколько дней опальных стрельцов держали без пищи, а потом, сжалившись, Федор Юрьевич разрешил собирать им милостыню в базарный день.
Громыхая цепями, волоча пудовые кандалы, нагоняя страх на всех, кто их зрел, стрельцы прошли сквозь торговые лавки, слезно прося подаяние. В их облике уже ничего не осталось от прежних лихих молодцев, посмевших перечить самому великому государю. Прежнее удальство они разменяли на лохмотья да на кровоточащие раны. Но даже принимая от сердобольных сограждан краюху хлеба, спины не гнули, благодарили скупо, как если бы получали должное.
Весь следующий день стрельцы прожили сытно и во хмелю. В какой-то момент им даже показалось, что опала рассеялась, и в усталые души проник лучик надежды, но еще через сутки дверь казематов распахнулась и расхристанный Матвей, шутовски поклонившись арестантам, произнес:
— Пожалте, господа стрельцы, виселицы готовы! Да и народ уже собрался, ждут вас!
Умирать на миру даже как-то и не боязно. Обнявшись, они попросили прощения у товарищей за невольные обиды и рядком потянулись к выходу.
Через три часа глашатай зачитал приговор, и четыре дюжины стрельцов были повешены на Красной площади.
Глава 14 СОКРУШИ ГОСУДАРЫНЮ
Не часто Степану Глебову приходилось взирать на царя столь близко. Их разделял всего-то небольшой квадратный стол, на котором лежала небрежно нарезанная колбаса и куски хлеба. Стол был покрыт грязными пятнами, следами пролитого пива.
— Алексашка! — неожиданно позвал царь.
Из угла каморки раздавался размеренный храп, — просыпаться Меншиков и не думал. Резко поднявшись, Петр Алексеевич растолкал его сапогами.
— Неужто не слышишь? Государь тебя кличет!
— Виноват! — вскочил на ноги Меншиков. — Что-то дрема одолела.
— Убери со стола!
— Сейчас, мигом, — перепуганный Меншиков принялся усиленно натирать поверхность стола тряпкой. — Лучше прежнего будет, — смахнул он остатки пищи в корзину.
Указательным пальцем государь провел по поверхности стола. Вновь брезгливо поморщился.