Кража молитвенного коврика - Фигль-Мигль 6 стр.

Наши литературные журналы — это стенгазета богадельни: у старости есть свои привилегии. Наши глянцевые журналы — это жупел, которым пугают друг друга неприглашаемые туда авторы литературных. А также бревно, которым стараются попортить друг другу зрение авторы приглашаемые — и соглашающиеся, но как-то немножко нервно. Но бревном глаз не выколешь. Но это и не бревно.

Ну чего вы привязались к глянцевым журналам? У борхесов они куска не отнимают, борхесами никого насильно не кормят. Спокойные, опрятные, улыбчивые, они гуманным личным примером учат свой электорат мыть попу и за ушами, подбирать носки к ботинкам, вовремя посещать стоматолога и делать хотя бы приблизительный маникюр: в самом деле, не будешь же лапать такой журнал грязной ручищей с обгрызенными ногтями.

Я люблю их дивные картинки — обувь, мебель и девушек. То, что в довесок к картинкам печатают какие-то буквы, делается, возможно, по обету: как благотворительность в пользу Логоса. Прибыли от этого нет ни глянцу, ни Логосу, но рыцарские жесты нужно уважать. Искусство навязывать образцы — эстетика — не требует боговдохновенности и не принимает ее во внимание. И есть что-то правильное в добровольных и чистосердечных реверансах эстетики перед неведомым богом. Так что и реверансы порою кажутся оммажем.

Из газеты, которую я привык покупать, куда-то улетучился бодрый треп. Выветрился. Газета стала плоской, как экран модного телевизора. Как лицо на экране. Я не мог понять, в чем тут фокус.

Кому помешал бодрый треп? — праздно размышлял я. Как без бодрого трепа простецу сделать свой трудный выбор между жопой и задницей? Я вот прочел, что в Бурунди группа лиц свергла президента и распустила парламент. Радио сообщило о перевороте, и местные простецы, кажется, забыли о нем в ту же минуту. Какие, действительно, могли быть в Бурунди по такому случаю песни и пляски? Моя газета не сочла даже нужным сообщить мне, где вообще такая поворотливая страна расположена и входит ли у ее простецов привычка распускать парламент в историческую традицию, или та группа лиц была не местной группой. Пришлось отыскивать эту ерунду в атласе. Нашел почему-то в Африке. Даже в атласе она обозначена на карте цифрой, все буквы не уместились бы на столь маленьком пространстве, и еще написано, что это область Танзании, хотя по газете выходит государство, раз там перевороты. Атлас у меня устарел, правда. Хорошо хоть Африка дана в привычных очертаниях.

Потому что не хотелось бы в один печальный день не обнаружить Африку на ее исконном месте.

Прощай, бодрый треп. Здравствуй, что-то горькое на дне наслаждения. Сколько сразу желающих гнать простеца пинками на ту или иную стезю добродетели. Одних властей четыре штуки, плюс общественное мнение, тоже со своей особой дорожкой, и умное слово «остракизм» уже было произнесено. (А потом меня спрашивают, за что это, дескать, я не люблю интеллигенцию? Вот за знание умных слов и не люблю.)

Когда простец понимает, что его все равно отымеют вопреки его желанию, ему становится безразлично, кто именно это сделает. У простеца два пути: либо совершенствовать, на манер Колобка, умение уворачиваться от жадных сластолюбцев, либо ломать голову над очередным трудным выбором: кто из тех, кому он отдастся на добровольных началах, сопроводит насилие наименее тяжкими телесными повреждениями. Очень не хочется ошибиться.

Но вот рассказывать простецу о том, что он тоже в силах над кем-либо надругаться, как-то неблагородно.

Созвал я свои вещи на педсовет — или худсовет? — а, этот, совет в Филях! — и сказал: так и так, придется кого-нибудь из вас продать.

Телевизор сказал: «ха-ха». (Знает, гад, что современный человек скорее самого себя продаст, чем свой телевизор.) Брокгаузовский Шекспир тоже сказал «ха-ха», но как-то неуверенно. (Молчи, сказал я ему, жалкая имитация.) Прочие книги стали переглядываться и прятаться друг за друга. (Бережливость — робко пискнул кто-то из них, — импортная добродетель.) Фамильное серебро промолчало. Я забеспокоился, пошел проверил: обе ложки были на месте. Что значит порода! — подумал я. Молча, без шуток дурного тона готовились они к роковому дню.

Я сижу перед телевизором и думаю: э, да провалитесь вы все в глубокую яму. Мои руки при деле: я собираю себя заново, из чужих клочков и обрывков. В моей пустой голове две — тоже чужие — мысли, встретившись, робко улыбаются друг другу. Плутарх пишет… Петроний пишет… Я представляю мысли в виде человечков, одни — величиной с палец, другие — меньше булавки. У доброй воли, вспоминаю я, есть и глаза, и язык, и руки, и ноги, и тому подобные вещи, годные на дело. Пальцы, булавки — содержимое моей головы принимается бушевать, как разбуженная помойка. Здесь копилось, не исчезая, — так что теперь страшно сунуться. Мысли, отдельные слова, образы и фрагменты образов свалены как попало; кто-то из них прикинулся переплетением железного барахла — прутьев, винтиков, конструкций неизвестного назначения, кто-то — живыми растениями, проросшими друг в друга. Я всего лишь пожизненный владелец этого хлама, владелец с ограниченным правом собственности: могу пользоваться, но не распоряжаться. Но даже пользоваться этим дерьмом становится трудно: ничего не найти. Это относится не только к чужим мыслям, но и к тем, которые я считаю собственными.

Нотабене. А Иван Петрович присоветовал мне собрать и наконец сдать пивные бутылки. Все-таки поражаюсь мудрости простых людей. Они интуитивно знают (это называется синдересис), когда нужно припутать добродетель к стихам, а когда — к стеклотаре.

Прекрасно, конечно, помнить благодеяния и прощать обиды, но память — очень странная вещь: плохая не хранит ничего, а хорошая — всё, но преимущественно плохое.

«Я глупо устроен: ничего не забываю, ничего». Разве непозабытую обиду можно назвать прощенной, даже если в осадке остались не враждебность и желание мести, а элегическая горечь, удивление, жалость. А искреннее забвение обессмысливает весь многотрудный подвиг: что, кому и было ли? Дайте повод, и вам простят даже то, что вы ставили себе в заслугу. Простить самому себе добро, которое причинил другим? Это вряд ли.

Парадоксы памяти: вечная смена гримас на подвижном лице Мнемозины. И так было, и так, чего же всё-таки больше? И нет ли здесь выборочности: хорошее мы помним об одних, плохое — о других, в соответствии с Феофрастом: «и с лица он какой-то мерзкий, и подлость его неслыханна». Забавно рассуждать о добре и зле в такой связи. Это как посоветовать склеротику укреплять память: можно, почему нет. Склеротик выслушает. Но поблагодарить за совет уже не успеет. Хотя может успеть дать по морде.

Мне звонят друзья и требуют сочувствия. Мне звонят социологи и требуют сотрудничества. Мне звонит девка и вытряхивает из меня душу. В мой полуденный сон вламывается телевизор. Мою жизнь перекраивает коллектив, мои мечты — государство. Я выпотрошен и начинен новым смыслом. И всем им я говорю: «хорошо».

Наконец позвонили и сказали: продается стеклозавод. Назовите хотя бы одну причину, по которой мне нужен стеклозавод, сказал я. Я бы купил. Там положили трубку, а я даже в лице не изменился. Владел собой в совершенстве.

Нотабене. Умирающий Малерб поправлял грамматические ошибки своей сиделки и отказался от напутствия священника, потому что тот нескладно говорил.

Я бы купил фабрику грез. Сейчас не время кустарей, даже если специализируешься на грезах, все равно нужна фабрика. Грезы штучной работы — это неактуально. Это для людей штучной работы, которые тоже уже неактуальны. Я бы сделал что? Узнал, какие грезы будут ходовым товаром, наладил производство, овладел мечтательным миром снов. Всё разрозненное, смутное, неявленное — отобрать, отстоять, процедить, спрессовать; упаковка, срок годности. Срок годности не ограничен: как у соли, канцелярского клея, других полезных вещей. Это легко, но я бы ничего не стал делать. Даже мои грезы мне не принадлежат. Я ими не владею.

Нотабене. Как-то раз, разозлившись, хозяин ударил Эпиктета палкой по ноге. Осторожно, сказал Эпиктет спокойно. Ты сломаешь мне ногу. Хозяин разозлился еще больше и ударил еще сильнее. И ногу, действительно, сломал. Вот видишь, сказал Эпиктет. Я же тебе говорил.

Хорошо! Я пошел в парк. Может быть, это и не самое благородное занятие — заниматься самодрессировкой. (Во всяком случае, благороднее, чем дрессировать окружающих.) Во-первых, трудно понять, чего именно от себя хочешь. Во-вторых, изучая результат, не всегда понимаешь, то ли это, что надо. Наконец, это просто не модно. В моде — приятная первобытная непосредственность. I am whо I am, как говорят наши американские братья. Как Господь Бог сказал из куста Моисею.

Нотабене. О Малербе еще известно, что он провел реформу французского литературного языка, не любил Пиндара и хвастал тем, что три раза выпаривал сифилис. Поэтом его сделали склонность к размышлению и понимание искусства.

Нотабене. О Малербе еще известно, что он провел реформу французского литературного языка, не любил Пиндара и хвастал тем, что три раза выпаривал сифилис. Поэтом его сделали склонность к размышлению и понимание искусства.

Я пошел в парк. Лето я провожу в парке — лежу на траве или скамейке с книжкой. Зимой я лежу с книжкой на диване. Разница между летом и зимой состоит в том, что мой диван ненамного, но мягче парковой скамейки.

Современный человек — это такая скотина, которая способна быть счастливой. Хоть небо упади — всё нипочем. (Я взглянул вверх и вплотную расфантазировался: как оно падает? Сразу или частями? медленно или мгновенно? как тьма и тень или как старый театральный занавес, заляпанный там-сям тучками и звездами? И почему это небо, как правило, всей своей тяжестью падает на кого-то одного? Кого-то одного вдавливает в землю. Расплющив без остатка. И я тут же вспомнил, что

Нотабене. Стоики полагали — по крайней мере, Сенека приписывает им подобное мнение, — будто большая тяжесть (обвал горы или дома) расплющит не только самого человека, но и его душу. И это будет бесповоротная смерть.)

Не знаю, у кого как, а моя душа, наверное, не бессмертная. Может быть, это душа скотская, ни на какое бессмертие не претендующая? Порою я даже сомневаюсь в том, что она вообще у меня есть. И тогда мне хочется приобрести какую-нибудь душонку в магазине уцененного барахла. Пусть не в магазине — на раскладушках барахолки у ст. м. «Пионерская». Хорошее название, не правда ли? Усердно роющиеся в обносках первопроходцы — то ли им нечего делать, то ли нечего носить, то ли это я уже приступил к своим затейливым поискам, — пионеры каменных джунглей — прокладывают в толще тряпья свой жестокий путь. Они ищут. Они знают, что нехорошо человеку быть без трусов. И без души — тоже нехорошо.

Я потерял душу в процессе жизни. Кто-то, возможно, успел подобрать и присвоить. Или так: душа от меня улетела. Общепринятая точка зрения заключается в том, что душа отлетает исключительно от мертвого тела. Хорошо! положим, в массовом порядке души отлетают от мертвых тел. А в немассовом — наоборот. Делается это тоже не вдруг, потому что душа умирает медленно — а может быть, ее так много, что, умирай она медленно или быстро, все равно пройдет очень много времени, прежде чем иссохнут питавшие ее ключи. (Кстати, о влаге: не состоит ли душа, подобно телу, преимущественно из воды? Но тело собрано из костей, жил и нервов, а душа — из памяти, стыда и желаний.)

Нотабене. Людвиг Берне как-то взялся объяснить, что такое душа. Рассуждал, рассуждал, морочился, а потом и говорит: «Короче, я не знаю».

Да! Современный человек — скотина — так, так, — это уже было — хоть небо упади. Поэтому дух у нас всех и без специальных упражнений очень бодрый, а еще мы умеем практиковать бодрость отдельно от духа. (Чтобы удостовериться, я посмотрел по сторонам. Налево было бодро, направо было бодро, а в отдалении человеческие голоса славили жизнь с каким-то даже остервенением. Пририсовать к этому пейзажу владение собой могла, вероятно, кисть Марка Аврелия — но как подумал я, что надо будет беднягу из могилы выкапывать да кисть ему в пясть давать… И где та кисть? И где та могила?)

И зачем владеть собой, когда можно владеть чем-то полезным? От себя лучше избавиться, хотя бы по частям: сперва от души, потом — от совести. И я представил, как даю объявление в газету:

«Совесть, б/у, в хорошем состоянии. Продам дорого».

Ведь на всякую дрянь есть любители. А некоторым скупать совесть у граждан даже и по долгу службы положено.

Из автобуса, в котором я ехал за весельем, выпал на ходу человек. Автобус старый, двери хлипкие — подались под напором тел. Водитель остался ждать «скорую», и я, среди прочих высаженных пассажиров, побрел дальше пешком, размышляя. Меня как озарило: нет, не зря пишут для граждан на дверях автобусов «не прислоняться». А гражданам нужно ехать, а автобус ходит редко. И разве автобус виноват, что он уже лет десять как не автобус, а металлолом?

Чтобы поскорее забыть, каким голосом орала та баба, я стал думать о приятном. Я симулировал улыбку и всё ждал, что кто-то улыбнется в ответ. И знаете, кое-кто улыбался. У меня тогда ноги подкашивались от ужаса.

Пошуршав источниками, сообщаю: улыбка может быть

самодовольная

адская

вежливая, робкая и глупая

покорная и приветливая

понимающая, добродушная и нахальная

улыбка злорадства, гнева и презрения

улыбка взамен рукопожатия

улыбка бесконечно более искренняя, чем моя

и улыбка Салтыкова-Щедрина, описанная очевидцем:

«Фотограф Шапиро составлял альбом русских писателей; когда он снимал Щедрина, то попросил его улыбнуться. <…> Он показал мне портрет. Щедрин сидел, улыбаясь во весь рот, но… Выходило совершенно по преданию: „Зороастр улыбнулся только однажды в жизни — при рождении, — но и эта улыбка была чудовищна“».

Да, ну что еще в этот день приключилось? На одном углу мамаша била по роже маленького ребенка, на следующем — дети постарше били рожи друг другу. Шла пожилая пара: у него — пиво, у нее — мороженое; оба толстые, смешные, довольные. Шла молодая парочка: опять пиво, и лица перекошены то ли от скуки, то ли от счастья. Еще дети. Еще парочки. Люди, люди — и если кто-то кого-то не бил, то, значит, жрал. Сухой ветер нес колючую пыль, у ветра не было обеденного перерыва. Я шел к барыге за весельем, и мне заранее было весело. Хотя иногда самому непонятно: гулять ли вышел ты на розовой заре —

— иль вешаться идешь на черном фонаре.

Запаса веселья мне хватило на неделю, а потом я опять призадумался о смысле жизни. Мне было так плохо, что я наконец понял. Смысл жизни открылся мне в виде здорового молотка, который со странным и однообразным упорством всё бил и бил в мой висок. Я пачками жрал транквилизаторы. Я подыхал. Дошло до того, что я попытался сделать гимнастику. А, наплевать. Какая разница, в какой момент наступает заря новой жизни. Гимнастика все равно не удалась, я просто упал на пол при первой же попытке произвести приседание. Я лежал на полу, дрожа и обливаясь холодным потом, и думал, стоит ли теперь переходить к отжиманиям. Это было то ли мечтой, то ли бредом.

А через несколько дней я уже как не в чем ни бывало завтракал: пил зеленый чай и ел сушеные финики — прекрасные, жирные иранские финики — полезные, сладкие. Всё проходит! А воздержность — это добродетель бедняков и педантов, и тех, у кого слабый желудок, и тех, кто — по героическому малодушию — не стремится принять посильное участие в мордобое. Нельзя держать себя в узде всего. Распущенность в удовольствиях — цена сдержанности чувств. Философия копеечная, но верная.

Нотабене. Тогда же я вычитал в газете, что подвальные комары как-то приучились жить и размножаться без привычной пищи. Девяносто процентов этих комаров ни разу в жизни не вкушают сладости чьей-либо крови.

Мизантроп думает о людях вообще слишком плохо, а о людях, которые попадаются ему на жизненном пути, — слишком хорошо. Он не верит самому себе; череда разочарований делает его еще более угрюмым, но, продолжая браниться в пространство, он никогда не сожмет руку в кулак, протягивая ее знакомому. И напрасно.

А еще это человек, которого его же собственные идеалы принесли в жертву неизвестно чему. Мизантроп не всегда готов стать пустынником и не всегда понимает, что жить подле людей можно лишь в одном случае: если ничего от них не требуешь и заранее готов претерпеть любую, самую невероятную, пакость. Жить и плевать на то, что за всякую такую пакость именно тебя поблагодарят пакостником. Жить не унывая, не ноя и, по возможности, моясь три раза в день.

Тогда можно даже и полюбить кого попало. Отчего ж не полюбить, это — при правильном подходе — эмоция положительная, приятная. Люби сколько влезет, но не забывай главного: сначала предают те, кого любишь, потом — все остальные.

Истина же все чаще предстает мне в образе Медузы Горгоны. Ни тени уныния на прекрасном лице, а вокруг — камни. Если кто-то не может обойтись в своей жизни без припадка окаменения, это дело вкуса. Я бы предпочел каменеть перед созданьями искусств и вдохновенья, перед теми же камнями, художественно оформленными. Но вот любить истину платонически напоказ, в сторонке, боясь взглянуть — просто вульгарно. Плебейство какое-то в лондонском кругу.

Нотабене. И даже Медузе Горгоне не следовало рубить голову.

Я не люблю истину, я люблю американские фильмы. Почему бы не убить его прямо сейчас? — говорят о лучшем друге при дележе миллиона. Ты, оказывается, преступник! — говорит жена мужу. Не хочу тебя знать, полиция! Все честно-благородно стучат друг на друга и получают за это медали от власти и респект от общества. Вот как нужно! А у нас бы было пятьсот страниц психологии — с тем же паршивым результатом. Когда паршивый результат растворен в потоках психологии, общий вид выходит опрятнее, и начинаешь задумываться о глубинах человеческой природы. Там не над чем задумываться. Но задумываешься.