Различные лютеранские авторы сегодня обвиняют Лютера и в других вещах. Рикарда Хух говорит, что Лютер называл правителей земных государств наместниками Бога и что «германские князья с готовностью и радостью примкнули к этому новому учению». Профессор Вильгельм Рёпке говорит, что «влияние учения Лютера на политическую, духовную и социальную историю Германии нельзя назвать иначе как катастрофическим. Реформация Лютера несет главную ответственность за разделение политической и частной жизни в Германии, а учение Лютера о зле привело к непротивлению немцев безраздельной власти государства, к утрате интереса к политике и к покорному повиновению правителям». То же мы видим в «Фаусте», когда один из персонажей начинает петь:
А его собутыльник не хочет ее слушать, возражая:
Эти слова стали девизом философа Шопенгауэра, который яростно выступал против революции 1848 года, так же как в последующие годы и Рихард Вагнер, который, побыв короткое время революционером, объявил затем, что демократия не соответствует германскому духу. Много лет спустя Гитлер скажет, что демократия – это изобретение грязных евреев. Писатель-романтик Э.Т.А. Гофман говорил, что художника не должны волновать современные ему политические события. Ницше с гордостью именовал себя последним неполитизированным немцем. Но он не был последним неполитизированным человеком среди германских писателей. Таким был и Томас Манн, энергично, не без пессимизма отстаивавший свою позицию во время Первой мировой войны. К чести Томаса Манна, он переменил свое отношение, чтобы предупредить своих соотечественников об опасности политической отстраненности. В «Чудесной горе» устами демократа Сеттембрини Томас Манн говорит, что все на свете есть политика. Но немцы не прислушались к Манну в период между двумя войнами. Двадцать лет спустя писатель бросил немцам этот упрек, констатировав: «Немецкая культурная идея, лишенная политической воли и демократии, самым ужасным образом обрушилась на нашу голову».
Философ Леопольд Циглер в 1925 году говорил об «этой нации врожденного протестантизма», избитой, как бродячая собака, и покорной, как уличный нищий. После второго разгрома Германии Фриц Фишер писал о немецком протестантизме и немецкой политике XIX века, подытожив последствия учения Лютера: из-за своей сильной веры в первородный грех Лютер был весьма пессимистично настроен в отношении человека и мира, исключая всякую возможность оптимистического развития истории. В то время как народы Запада видели грех в злоупотреблениях власти, немецкие лютеране считали грехом революционные выступления против власти. Это отношение Фишер прослеживает у многих немецких мыслителей от Лютера до Ранке.
Это признает даже профессор Риттер. В пессимизме отношения Лютера к миру, говорит Риттер, «кроется опасность остаться пассивным перед лицом злых сил мира. Аполитичное благочестие Лютера обнажило свои катастрофические последствия в XIX веке – в слишком тесных отношениях между троном и алтарем, то есть прусскими королями и лютеранской церковью, которая выказала слишком слабое понимание стремления нации к политической ответственности и слишком большую покорность в отношении монархии Гогенцоллернов. Лютеранская церковь XIX века представила тошнотворные доказательства простодушного союза катехизиса, монархизма и прусского милитаризма».
Она представила еще более возмутительные доказательства своего незатейливого простодушия в XX веке. Знаменитый поэт и романист лауреат Нобелевской премии Герман Гессе сказал, что «немецкие лютеранские пасторы массово перешли на сторону Гитлера вместе со своим Богом». Самые тошнотворные доказательства услужливости были даны многими лидерами протестантской церкви в Третьем рейхе. Вот выдержки из дневника ревностного лютеранина писателя Йохена Клеппера: «8 марта 1933 года. Антисемитизм стал невыносимым», «11 марта 1933 года. Что принесла с собой эта широко разрекламированная национальная революция? Атмосферу погрома», «30 марта 1933 года. Я твердо верю, что Господь открыл свое таинство в евреях, и могу лишь с печалью наблюдать, как церковь мирится с тем, что происходит». В это же время, 27 января 1934 года, лидеры всех немецких лютеранских церквей опубликовали следующее: «Находясь под неизгладимым впечатлением от встречи с рейхсканцлером, руководители лютеранской церкви заявляют о своей единодушной преданности Треть ему рейху и его фюреру. Они энергично осуждают все интриги, всякую критику государства, нации и [национал-социалистического] движения, каковая может подвергнуть опасности Третий рейх». В дневнике Клеппера мы находим следующую запись: «Церковь – шаг за шагом – сдает свои позиции. Воистину, начался суд над Домом Божьим. Церковь отныне боится государства, а не Бога». Еще одна запись: «Мы все глубоко удовлетворены тем, что сказал пастор Визе об ужасном падении церкви в том, что касается отношения к евреям в Третьем рейхе».
Пастор Мартин Нимеллер сказал по этому поводу в 1945 году: «Наша церковь знала, что избранный ею путь неминуемо приведет к катастрофе. Но мы не предостерегли нацию, мы не вскрыли преступные деяния. Мы, церковники, должны бить себя в грудь и повторять: Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa. Нам не следует обвинять нацизм, мы должны обвинять самих себя». Участник антинацистского сопротивления Эрнст Никиш говорит, что многие лютеранские пасторы с одобрения так называемых «немецких христиан» молились за Гитлера в своих проповедях и даже вывешивали свастику на церквах в дни нацистских праздников. Когда Никиш был арестован, тюремный пастор со свастикой на рукаве упрекнул его за нежелание раскаяться, ибо «государственная измена – это очень тяжкое преступление». Когда пастор спросил Никиша, почему он оставил лютеранскую церковь, то получил такой ответ: «Потому что еще в 1919 году я увидел, что протестантская церковь ступила на скользкую дорожку». О последствиях лютеранства для Германии («По делам их узнаете их») мы еще услышим, когда будем говорить о наставниках Гитлера.
Вернемся к Томасу Манну. Он говорит, что Лютер применил слова Павла «да подчинится всякая душа высшей власти» к князькам карликовых германских государств, в то время как Павел имел в виду власть Римской империи, которая была политической ареной христианской религии. Таким образом, раболепие Лютера стало чисто немецким раболепием, и такое положение сохранилось до появления Гитлера. Специфически германским – и в этом несомненная вина Лютера, который был вне политики и против политики, – был дуализм смелого философского мышления и политического инфантилизма. Лютер повинен в типично немецком отделении национализма от идеала политической свободы. Реформация, в противоположность интернационализму средневековой Европы, была движением националистическим. Лютер несет ответственность за все несчастья, которые причинила Германии идея о «расовой» (völkisch) свободе, направленной против объединенной Европы, идея совершенно варварская. Это еще раз доказала грубая стихийность, присущая войне немцев против Наполеона. Эта грубость оттолкнула Гете от нации, он сохранял полное спокойствие среди всеобщего энтузиазма.
Гитлеровские варвары называли то, что они породили, «движением немецкого национального освобождения», как будто нация, обладавшая такой же малой внутренней свободой и ответственностью, как и политически незрелая Германия, смела говорить о свободе так, словно она ее заслуживала. Свобода предполагает прежде всего внутреннюю политическую свободу. Немцы, однако, так и не научились сочетать национальную идею с идеями политической свободы и гуманизма. Их (немцев) идея свободы всегда была узкой и замкнутой; она означала лишь право быть немцем, и больше никем, и именно из этого безграничного эгоизма явилась гитлеровская идея порабощения всей остальной Европы.
Далее Томас Манн порицает Лютера за его катастрофическое отношение к Крестьянской войне в Германии. Когда эти несчастные люди, вдохновленные идеями евангельской свободы, попытались улучшить свое социальное положение, избавиться от рабства и восстали против своих бесчеловечных хозяев, Лютер заклеймил их в памфлете «Против кровопийц и мятежников-крестьян», в котором он, пылая гневом, призывал князей убивать крестьян, как бешеных собак, и тем самым достичь в будущей жизни Царствия Небесного. В памфлете Лютер пользуется языком, который зазвучал позже в публичных выступлениях Гитлера. Рикарда Хух говорит, что Лютер, вместо того чтобы взять на себя роль посредника между крестьянами и князьями, принял сторону князей против крестьян. Его друзья с ужасом смотрели на этого демона, чье властолюбие и упрямство доходили почти до сатанизма. Только когда стало слишком поздно, Лютер осознал свою ошибку и принялся обвинять себя: «Это я, Мартин Лютер, убил всех этих крестьян, ибо я призывал к их убийству. Их кровь пролилась на мою голову». Томас Манн говорит, что если бы Крестьянское восстание увенчалось успехом, то германская история повернула бы в лучшую сторону, в сторону политической свободы. Пример Лютера – причина «поражений всех немецких революций – в 1525, 1813, 1848 и 1918 годах». Манн говорил также, что все немецкие революции были кукольными спектаклями на подмостках мировой истории. В других странах протестантизм вымостил дорогу к свободе, но в Германии он привел к противоположному результату.
Томас Манн сравнивал Лютера с Гете. В последнем он также находит демоническую силу, способную напугать обычного гуманитария. Но Гете, резко отличавшийся как от Лютера, так и от Бисмарка, знал, как соединить таинство и ясность мышления, гений и разум. Именно его, а не Лютера и Бисмарка, называет Томас Манн немецким чудом, выделявшимся на фоне обычных немцев. Другой великий немецкий писатель нашего времени Герман Гессе в художественных образах своих поэм и романов рассказывает о своем пути от демонизма к ясности и гуманизму. Гессе возносит хвалу Гете за его совершенно уникальную попытку синтеза германского гения с рациональностью, безотчетного дионисийского музыкального экстаза с ответственностью и моральными обязательствами. В лице Гете, подчеркивает Томас Манн, Германия сделала огромный шаг к человеческой культуре – или, вернее, могла бы сделать, ибо в действительности Германия всегда была ближе к Лютеру, чем к Гете. Гете однажды назвал себя освободителем немцев, но в этом случае великий мыслитель выдал желаемое за действительное. Можно провести прямую линию от князьков эпохи Лютера до Гогенцоллернов и от императора Вильгельма до Гитлера, которого немцы и назвали своим освободителем.
С немцами, которые продолжали придерживаться Лютера, а не Гете, Томас Манн свел счеты в 1947 году, написав роман в отчетливо лютеранском духе. Конечно, мы имеем в виду «Доктора Фаустуса», в котором встречаем богослова Эренфрида Кумпфа, «националиста лютеранского толка», вставляющего в современную немецкую речь фразы на языке эпохи Лютера, если не самого Лютера. Этому современному Лютеру тоже в каждом углу мерещится дьявол, в которого он швыряет чернильницу (точнее, рулон бумаги). Дьявол, с которым заключила союз нацистская Германия, играет важнейшую, решающую роль в этом романе, где все, что имеет отношение к нечистой силе, описывается немецким языком Лютера, куда вкраплены цитаты из старой немецкой сказки XVI века о докторе Фаусте и из «Фауста» Гете. Этот язык, как замечает сам дьявол, «очень приятен для моего слуха».
Университетские друзья героя романа Адриана утверждают, что немецкая молодежь воплощает германский дух, ибо он молод и за ним будущее.
Эти подающие надежды молодые люди – элита двух войн, – объявившие себя при кайзере Вильгельме и при Гитлере, так же как итальянцы при Муссолини, юной нацией Европы, говорят о Германском Становлении, о Германском Скитании, о бесконечных перемещениях германской души: «Если угодно, немец – это вечный студент». В 1925 году немецкий философ Леопольд Циглер констатировал, что немцы – это нация искателей и странников, нечто «незаконченное, сырое и недозрелое среди столь многих законченных, дисциплинированных, взрослых народов… Мы всегда оставались незаконченными варварами; другим народам мы представляемся мятущимися под гнетом демонизма становления, но неспособными достигнуть бытия».
Самый знаменитый враг Гитлера Томас Манн заставляет одного из этих перспективных молодых людей сказать: «Быть молодым – это значит найти в себе силы встать и сбросить оковы отжившей цивилизации, осмелиться – там, где другие уже давно потеряли мужество, – с головой броситься в необузданную стихию». Этот отважный прыжок стоил жизни двенадцати миллионам невинных людей, убитых юными нордическими героями. Из-за этих прыжков Европа дважды подвергалась небывалому опустошению. Герман Гессе, сам будучи лютеранином, сыном и внуком лютеранских миссионеров, написал в 1948 году: «Преуменьшение «добрых деяний», идея спасения верой (fide sola Лютера), уже при нем было ужасным и даже бесстыдным безрассудством, повлекшим за собой отвратительные вещи. Немцы, особенно современные немцы, ни в коем случае не являются нацией, которой можно сказать, что «дела» не имеют никакого значения, их можно отбросить, если за делами была добрая воля. Но их «волей» был лишь настоящий или мнимый патриотизм, и во имя отечества они будут способны совершить завтра злодеяния, которые уже сегодня угрожают нации уничтожением».
Последствия Реформации были катастрофическими для всей последующей германской истории. Немцы так никогда от нее и не оправились. Великий драматург Фридрих Геббель констатировал: «Воистину мы, немцы, никак не связаны с историей нашей нации. Почему? Потому что эта история оказалась безрезультатной, потому что мы не можем смотреть на себя как на производное органического развития, как могут, например, англичане и французы. То, что мы поневоле называем германской историей, есть на самом деле история нашей болезни». Уничтожив бесчисленные мелкие германские государства, по-настоящему весомый и значительный вклад в объединение Германии внес «заклятый враг» немцев Наполеон.
6. Исключение: Гёте
Немцы всегда гордились тем, что они – нация поэтов и мыслителей. Даже в Третьем рейхе один гитлеровский поэт сказал: «Да, мы – нация работников, но мы все равно остаемся нацией поэтов».
Нация поэтов и мыслителей! Что говорили их великие поэты и мыслители и что немцы сделали с ними в эпоху «тысячелетнего» гитлеровского рейха? Что говорили о них великие поэты и писатели?
Начнем с Лессинга. В «Эмилии Галотти» он заклеймил абсолютизм, в «Натане мудром» – фанатизм и ненависть к евреям.
В период подъема национал-социализма Томас Манн в одной из своих лекций говорил, что Лессинг никогда не желал прослыть патриотом, ибо считал себя гражданином мира и обращался к людям всех стран, понимавшим, когда патриотизм перестает быть добродетелью. Томас Манн особо это подчеркивал, так как его самого обвиняли в отсутствии патриотизма после того, как он осудил национализм и национал-социализм. Им, нацистам, возражал Томас Манн, угодны только те писатели, которые не желают видеть, что происходит в Германии. Отвечая на обвинение Лессинга в рационализме, Томас Манн говорил: «Мы далеко зашли в иррационализме – к вящей радости всех исконных врагов света и жрецов принудительного оргазма…»
Но обратимся к Гете. Он называл свой труд триумфом чистого гуманизма и находил в Евангелиях «отражение величия, исходящего от личности Иисуса, величия, имевшего ту же Божественную природу, как и все, происходящее на Земле. Я склоняюсь перед Ним, как перед Божественным проявлением высших начал нравственности». Он говорил, что истинной терпимости можно достичь, только оставляя в стороне частные свойства человека и нации и понимая, что все истинно великое принадлежит всему человечеству. Однако национальная ненависть сильнее и в наиболее насильственной форме проявляется в самых примитивных цивилизациях. За двадцать лет до этого Гете говорил, что жизнь ведет нас не к отделению от других наций, но к величайшему слиянию с ними. Впоследствии он написал: «Мы, немцы, принадлежим дню вчерашнему. Да, мы цивилизовали себя за истекшие сто лет, но пройдет еще несколько столетий, прежде чем наши соотечественники проникнутся духом и высокой культурой настолько, что смогут восхититься, подобно грекам, красотой, а другие народы смогут сказать, что давно прошло то время, когда мы были варварами». Вот другое его высказывание о немцах: «О, этот жалкий народ, он плохо кончит, потому что не желает понять себя, а непонимание самих себя возбуждает не только смех, но и ненависть мира. Судьба сокрушит немцев, ибо они предали самих себя и не хотят быть теми, кем являются на самом деле». Гете также полагал, что патриотизм – разрушитель истории и что деспотизм порождает автократию всех и каждого. Он не разделял восторг романтиков по поводу германских древностей, не понимая, что хорошего можно найти в мрачной германской старине. Он высмеивал патриотичного немца, приписывающего себе все добродетели других наций и утверждающего, что все они произошли от немцев. При этом немец забывает «все, чему он научился у других наций за прошедшие пятьдесят лет, и не считает, что до сих пор им обязан».
Что думал Гете о немцах и англичанах? Отдельный немец, говорил он, часто достоин уважения, но вся нация целиком являет собой жалкое зрелище. Он считал, что немцам, как евреям, надо рассеяться по миру, чтобы на благо всех наций развить в себе все хорошее, что в них есть. Гете однажды признался, что испытывает страх, когда сравнивает немцев с другими нациями. Он бежал от немцев в науку и литературу, ибо они не ведают государственных границ. Он нетерпимо относился к тем патриотично настроенным немцам, которые утверждали, что могут жить сами по себе, что другие нации произошли от них и имели дерзость приписывать себе достоинства других народов. Он считал бессмысленным термин «национальная литература» и предлагал заменить его термином «всемирная литература». Каждый должен стремиться приблизить наступление эры всемирной литературы. Прислушивались ли к нему немцы? Сам Гете жаловался, что они всегда отвергали то, что он делал и говорил.