Что, если отец поведал самую настоящую правду? Отбросить все сакраментальные доводы вроде «этого не может быть, потому что не может быть никогда» и представить…
Тогда многое встает на свои места и становится объяснимым. И стремительный взлет отцовской карьеры, небывалый даже для сумасшедших двадцатых годов прошлого века, и странноватые обмолвки в официальных отцовских мемуарах, и то, что он уцелел в мясорубке репрессий, хотя, судя по книгам, совсем не раболепствовал перед «хозяином» и его холуями… Да и само то, что пребывал у того в фаворе до самой его смерти, а потом, «по наследству», у всех наследников вплоть до «меченого» само по себе беспрецедентно.
«Вот и неожиданное меценатство моих новых знакомых получает свое объяснение… – подумал Владислав, снова затягиваясь. – Плевать они хотели на художественные достоинства моего опуса. Неужели я своей рукой погубил родную страну? Нет, не может быть…»
Но эта странная приемная комиссия, небывалый аванс… Никакой «тенью великого отца» такое не объяснить. Равно как и настойчивость, опеку «меценатов», да и непонятный интерес неизвестных личностей, одно появление которых убило отца.
– Так, спокойно, – вслух сказал Сотников. – Все это бред. Игры утомленного сознания.
Ладно. Спишем все на глюки перегруженного переживаниями мозга. Тогда что? Спокойно дописать книгу, сдать заказчикам и получить причитающийся гонорар? А вдруг под окончательным гонораром подразумевается пуля в голову? Запросто. Например, для того, чтобы автор не смог переписать свое произведение. Не пошел на попятную, так сказать. Ведь отец-то, как следует из его исповеди, пошел. И не раз. Вдруг все это известно «Иосифу Виссарионовичу»?..
Владислав засиделся у стола до полудня, бесцельно помешивая давно и безнадежно остывший кофе. Лишь после того, как во дворе рявкнула чья-то автомобильная сигнализация, он вздрогнул, с недоумением уставился на зажатую в руке ложечку и вспомнил, что в доме закончился сахар, а купить его он так и не собрался.
«Заодно и проветрюсь, – думал он, шаря по кухне в поисках сумки или хотя бы пакета. – А то совсем закис здесь в четырех стенах…»
На площадке второго этажа он остановился и долго не мог понять, что же привлекло его внимание. И вдруг понял: десятки раз он проходил мимо почтового ящика с номером своей квартиры и даже не останавливался, поскольку в круглых дырочках на крашенной темно-серой «шаровой» краской жестяной дверце виднелась лишь темнота – давным-давно никто не присылал Сотниковым писем, газеты и журналы по нынешним временам выписывать было дорого, а счета за телефон милая соседская старушка заносила в квартиру.
Но теперь в ящике явно что-то лежало: все четыре отверстия, через которые дворовая шпана обожает поджигать скопившуюся у нерадивых жильцов корреспонденцию, демонстрировали нечто белое…
Владислав попытался поддеть это «белое» пальцем, но тот едва не застрял навеки в узкой дырке. Подумать только! А ведь когда-то давно тонкие мальчишеские пальцы проходили здесь без малейшего сопротивления.
«Нужно сбегать за ключом… А где он вообще – этот ключ? И существует ли еще на белом свете?»
Сотников-младший смутно припомнил, что в последний раз пользовался этим необходимым предметом года три назад, когда, в преддверии выборов куда-то, ящики набивали доверху наглядной агитацией соперничающие партии (или претенденты на высокий пост?). А вот лежит ли он сейчас на том месте, где был некогда оставлен?..
Ему повезло: ключ висел на том самом гвоздике, вбитом рядом с зеркалом в прихожей, куда он по привычке повесил его бог знает сколько времени назад. И годами, несколько раз в день пробегал мимо, даже «не повернув головы кочан», как писал другой Классик, не отец.
Загадочным содержимым ящика оказался конверт большого формата и самого что ни на есть казенного вида.
– Черт знает что, архив какой-то… – пробормотал Владислав, вертя так и эдак письмо.
Все штампы и печати были на месте, а значит, письмо пришло, как положено, по почте, а не было брошено прямо в ящик. Но при чем здесь архив?
Из вскрытого пакета на кухонный стол выпали три сложенных вдвое листа: две бледные ксерокопии страниц какой-то рукописи и листок, едва на четверть покрытый распечатанным на принтере текстом.
«Уважаемый Владислав Георгиевич, – значилось в письме. – Мы от всей души соболезнуем вам в постигшем вас горе…»
* * *«Неужели, это правда?..»
Сотников так и этак крутил в руках две странички из отцовской рукописи. В том, что это именно его рукопись, не было и тени сомнения – тот же подчерк, разве что более тверды линии, а буквы – округлы и ученически ровны. И текст…
«Это же ТА САМАЯ рукопись! – твердил про себя Владислав, вчитываясь в два отрывка из романа, о существовании которого он узнал только что, из отцовского „завещания“. – Значит, версию со стариковским бредом и наполеоновским комплексом можно отбросить? Что остается?»
А оставалось именно то, о чем он боялся и думать: передался ему отцовский дар или нет, но он – горе-писателишка – описал в своей «заказной» книге гибель России. И если хоть толика из отцовских откровений – правда, то ему – наследнику Демиурга – нет места рядом даже с гнуснейшими предателями: для него в центре ада будет создан отдельный круг, а скорее всего – яма. И не ледяной грязью наполненная, как у Каина, Брута и кого-то там еще[18], а скорпионами и гадюками.
Чтобы отвлечься, сын Классика плюхнулся в кресло перед телевизором и принялся переключать канал за каналом, выхватывая на мгновение то очередной «ментовский» детектив, то репортаж с какой-то демонстрации, то набившее оскомину ток-шоу… Картинка сменялась картинкой, жизнерадостные лица – пейзажами, навязчивая реклама – видеоклипами популярной «попсы».
«Нет, не может этого быть! – с облегчением думал Владислав, следя за перипетиями жизни огромной страны. – Это бред сивой кобылы – никому, даже самому гениальному автору, не под силу создать такой живой образ, который мог бы воплотиться в жизнь. Тем более – написать сценарий жизни миллионов людей на без малого столетие вперед. Даже на год, месяц, день, наконец!.. Да какое там „миллионов“! Миллиардов, потому что Россия не зависла где-то в вакууме. Любое событие, случающееся в нашей стране, прямо или косвенно влияет на жизнь и судьбу всего мира, всех стран – от какой-нибудь крошечной Андорры до таких гигантов, как США, Китай и Индия…»
Уже убедив себя в собственной правоте и непогрешимости, несостоявшийся Демиург продолжал по десятому разу перещелкивать канал за каналом. До тех пор, пока ухо не резанули деловитые слова диктора какой-то новостной программы:
– …зарегистрирована сегодня в Центральной избирательной комиссии. Партия под названием «Мусульмане России», представляющая интересы миллионов людей разных национальностей, связанных главным – единой религией, призвана…
Пульт вывалился из разом ослабевшей руки Сотникова и брякнул об пол, а сам он, превратившись в нелепый манекен, продолжал пялиться в экран, на котором лицо диктора, да и программа вообще, давно успели смениться развеселой и пестрой рекламой чего-то сногсшибательно вкусного, дешевого, престижного, надежного…
* * *Влад снова поднимался по крутой лестнице. Только на этот раз она не была пустынной…
Все пролеты, почти каждая ступенька были заняты людьми, иногда вроде бы знакомыми, иногда – знакомыми точно, а чаще всего – совершенно незнакомыми. Их было так много, что лестница напоминала эскалатор на какой-нибудь из станций кольцевой линии метро в час пик. Одинокий неподвижный эскалатор, ведущий вверх.
Из всего лестничного многолюдья двигался один лишь Владислав, то относительно свободно, то с трудом проталкиваясь там, где люди стояли особенно густо. Эта странная статичная очередь, которую не хотелось называть «живой», напомнила ему давным-давно виденное в августе далекого уже восьмидесятого года, когда ему, тогда еще романтичному и восторженному юноше, пришлось много часов выстоять в траурном потоке, стремившемся проститься с Владимиром Семеновичем… Но там людская череда хоть медленно-медленно, но продвигалась вперед. Здесь же, за весь свой долгий подъем, Сотников видел лишь несколько подвижек, когда все разом делали один-единственный крошечный шажок вперед и снова застывали.
«Почему никто не спускается вниз? – размышлял Влад, с трудом протискиваясь мимо потного одышливого толстяка, загораживающего почти весь проход даже со втянутым до отказа пузом, – он тоже напомнил кого-то, казалось давно и прочно позабытого, своей извиняющейся, заискивающей улыбочкой под пышными густыми усами. – Может быть, спуск по другой лестнице?..»
Подъем завершился внезапно, у знакомой двери с белой пластиковой ручкой. Людской поток вливался в нее без остатка, и хотя лестница, ведущая наверх, была свободна, Сотников твердо знал, что ему – сюда.
И снова он шел вперед, провожаемый завистливыми и сочувствующими, злобными и безразличными взглядами десятков незнакомых людей. Иногда из очереди протягивалась рука, чтобы схватить, поставить на место, не пустить… Но на чересчур инициативного «очередника» цыкали, и Владислав продолжал свой путь через бесконечную анфиладу комнат, рассмотреть которые не было времени.
Казалось, пути не будет конца, но конец бывает у всего. Даже у очереди.
За очередным дверным проемом оказался тупик. Вернее, совсем не тупик, а что-то вроде предбанника с расставленными вдоль стен стульями, на которых, будто на приеме к врачу, сидели люди. Как раз в тот момент, когда Влад вошел, над дверью в конце узкого, словно школьный пенал, помещения вспыхнул матовый плафон, и, повинуясь этому сигналу, один из ожидающих встал, открыл дверь и исчез за ней, плотно притворив за собой. Сидящие синхронно пересели на соседние места, и снова воцарилась неподвижность.
– Иди сюда, сынок, – раздался до боли знакомый голос, и Владислав с замиранием сердца увидел отца, сидевшего на третьем стуле от двери. – Я тебе место занял.
Рядом с ним действительно пустовало одно место.
Странное дело: никто не возмутился, как это часто бывает в присутственных местах, не принялся качать права, причитать что-то сакраментальное вроде «Вас тут не стояло…» Все знали правила игры и неукоснительно их исполняли. Сотников-младший просто прошел к своему месту и уселся на знакомо скрипнувший стул.
Нет, не на стул! Все, не исключая человека, только что покинувшего «предбанник» на двух здоровых ногах, сидели в инвалидных креслах на колесах, похожих на отцовское, словно близнецы.
– Что это, папа? – вполголоса спросил Влад, косясь на терпеливых соседей. – И кто эти люди? Зачем мы здесь? И почему ты…
– Много вопросов, – так же негромко ответил отец, и Владислав замолчал.
– Это суд, – сообщил Сотников-старший, помолчав минуту.
– Страшный суд? – обмер сын.
– Для кого-то, может быть, и страшный… Понимаешь, все эти люди, – острый щетинистый, как всегда подбородок обвел присутствующих, – писатели. Кое-кто – настоящий, признанный, большинство – просто считает себя таковыми. Кто-то из них талантлив, может быть, даже гениален, кто-то – абсолютно бездарен, кто-то – серединка наполовинку, вроде твоего покорного слуги… Но все без исключения – и ты тоже – взвалили на свои плечи тяжкую ношу. Захотели быть Творцами, Создателями… Это не просто громкие слова, сынок. Любой, когда-либо берущий в руки стило, сознательно или нет, создает свой мир. У кого-то этот мир ярок и полон красок, живет и дышит, у кого-то – плоский и серый, будто асфальт, но в любом случае – это мир…
Отец замолчал, ковыряя желтым ногтем подлокотник кресла.
– Все они, хотят этого или нет, населяют свои миры сонмом людей со своими характерами, привычками, судьбами, смело распоряжаясь ими, лихо меняя все на свете или рабски тащась в проложенной колее… И никто не подозревает, что, создавая свой мир, пусть даже совсем сказочный и к реальности отношения, кажется, не имеющий… Когда-то давным-давно, в далекой Галактике… Помнишь? – лукаво подмигнул отец, цитируя «Звездные войны». – Но даже мир из этого «давным-давно» и «далеко-далеко» влияет на наш, реальный. И хорошо, если влияет чуть-чуть, совсем незаметно или больше, но в положительную сторону. Бывает совсем обратное…
Свет снова вспыхнул, дверь сглотнула еще одного «посетителя», и всем остальным пришлось передвинуться на одно кресло ближе.
– Видишь ту даму? – указал Сотников-старший на бледную худощавую брюнетку, довольно интересную, на взгляд Владислава, только что вошедшую и теперь сидящую у самой входной двери. – Это модная сейчас писательница, автор нескольких десятков детективов. Кое-что даже экранизировано… Сериалы, конечно. Для нее, думаю, суд будет страшным.
– Почему?
– Она талантлива, Владик. Поэтому ее книги очень сильно изменяют этот мир, но… далеко не в лучшую сторону, я бы сказал. Слишком уж много крови, лжи и предательства на страницах, написанных ею.
– А разве их мало в жизни?
– Много, сынок. Очень много. Но пойми правильно: литература – это не зеркало. Вернее, не плоское бесстрастное зеркало, отражающее все, как оно есть. И не настолько кривое, как считают многие. Я бы сравнил хорошую литературу с изделием рук средневекового ремесленника. Старательного, но не всемогущего. Знаешь, есть такие зеркала в музеях – не совсем ровные, не совсем гладкие… Глянешь в такое и не всегда можешь быть уверен заранее, что именно там увидишь. Что-то искажено, что-то увеличено или уменьшено, что-то полускрыто туманом… Это добрые зеркала, сын.
Пришлось пересаживаться еще раз, и теперь отца отделяло от двери всего одно кресло.
– А судья сегодня в ударе, – заметил он. – Быстр, как никогда.
– Что там, за этой дверью?
Классик пожал плечами:
– Не знаю, сынок… У каждого – свое. Мы ведь все виновны по-разному, каждый – по-своему. Для одних там – геенна огненная или ангел с пылающим мечом, для других – всего лишь скучный кабинет и усталый чиновник…
– Невиновных нет?
– Нет.
– А у тебя там что? Ангел или чиновник?
– У меня? Не знаю… Посмотрим.
Очередь сдвинулась еще на человека.
– А у меня, отец?
– Увидишь… В свое время.
– Не сейчас?
– Может быть, и сейчас. А может быть – через десятки лет… Время здесь не имеет значения.
– Но…
Над дверью вспыхнул свет, отец легко поднялся из своего кресла и, улыбнувшись на прощанье, распахнул дверь, из которой дохнуло космическим холодом… Владиславу показалось даже, что он увидел на миг мириады звезд в непроницаемой черноте…
* * *– Ирина, прошу – не перебивай меня!
Таким возбужденным Ирина Евгеньевна не видела своего любимого еще ни разу. Примчался растрепанный, в застегнутой не на те пуговицы одежде, ни свет ни заря, накричал на нее сонную, попытавшуюся приставать к нему с «телячьими нежностями»… Между прочим – выпил, не заметив, лошадиную дозу успокоительного, но так и не подумал успокаиваться.
– Перестань! – Отпихивал он руку любимой, пытающейся всучить ему новый стакан с водой… Не совсем с водой, конечно. – Ты говоришь ерунду! Какой бред? Какая…
– Хорошо. – Поняв, что переспорить Владислава не получится, она уселась на стул, плотно запахнув полы халатика, и приготовилась слушать: еще из институтского курса психиатрии Ирина уяснила, что спорить с сумасшедшими (а Сотников сейчас напоминал сумасшедшего больше всего) – напрасный труд. Гораздо полезнее – внимательно выслушать, склонить потенциального клиента психушки на свою сторону, разоружить его морально… – Давай по порядку. Значит, тебе угрожают…
– Кто? Кто мне угрожает? – взвился притихший было «псих». – Ты ничего не поняла, Ира! Мне никто не угрожает!
– Откуда же тогда эта истерика?
– Откуда… Да… Откуда… – сник Владислав. – Я чувствую, понимаешь? Весь этот заказ, сумасшедшие деньги… Все это неспроста.
– Тогда откажись. Ты же можешь отказаться?
– Отказаться? – криво улыбнулся Сотников уголком рта. – Знаешь, а отказаться, похоже, не получится. Это билет в один конец, понимаешь?
– Откуда ты это взял?
– «Откуда-откуда»! От верблюда!
– Очень остроумно! – поджала губы Ирина, встала, подошла к плите, зажгла горелку и поставила на огонь чайник.
В кухне, только что бывшей ареной оживленной дискуссии, повисла гнетущая тишина.
Женщина, бесшумная в своих пушистых тапочках-зайках, сновала взад-вперед по кухне, выполняя устоявшийся за годы одинокой жизни утренний ритуал, – что с того, что сегодня утро наступило на пару часов раньше? На гостя, безмолвно провожающего ее взглядом, она не обращала ни малейшего внимания. Вернее, старательно делала вид, что не обращает, тогда как внутри она всей душой рвалась помочь любимому, ободрить его, успокоить, прикрыть собой от невзгод.
– Ир… – первым нарушил молчание Владислав. – Вот ты сейчас кофе посолила… Это что: новый рецепт такой?
Ирина поднесла к губам фарфоровую кружку, отпила глоточек и выплеснула испорченный напрочь кофе в раковину.
– Какое тебе дело? – напустилась она на мужчину. – Да, посолила! Какое тебе дело? Какое ТЕБЕ дело?..
Слезы обиды вдруг брызнули у нее из глаз, и она, отвернувшись, зарыдала изо всех сил. Невысокая, хрупкая, беззащитная.
«Какой же я осел! – с невероятным облегчением подумал Сотников. – Какой же я все-таки осел!..»
Вскочив с табуретки, он обнял женщину за вздрагивающие плечи и нежно привлек к себе…
* * *– Ты считаешь, что так будет правильно?
Они лежали рядом в постели, и узкая ладонь нежно бродила по мужской груди, которую даже самый пылкий фантазер не назвал бы мощной и мускулистой. Но женщине сейчас до этого не было никакого дела…
– Ничего я не знаю…
На столе покоился принесенный Владиславом толстый пакет с отцовским «завещанием» и краткой пояснительной запиской, живописующей всю эпопею с заказным романом. Адрес на конверте отсутствовал, но к уголку канцелярской скрепкой была приколота простенькая, без модных в последнее время аляповатых изысков, визитная карточка, найденная в том самом письме из архива: «Маркелов Александр Николаевич…»