— И как долго нам идти? — спросила Маринка с интонацией избалованной девчонки.
— Будет зависеть, — сказал Шарп, криво усмехнувшись. — Но рано или поздно придем.
— Вы здесь в который раз? — спросил я.
— В сто первый. Зачем это тебе?
— Просто. Грибочки собирали?
Невинный мой вопрос заставил Шарпа дернуться. Он не ответил, а я понял, что попал в цель или рядом с целью.
— Ну, все, — сказал он. — Бери рюкзак, студент. Треп окончен, перекура не будет, равнение мне в затылок — и шагом марш.
На краю пляжа мы подобрали валявшиеся там крепкие колья — толщиной в черенок лопаты и метра два с четвертью длиной. Мой был неоднократно пользованный, аж отполированный чьими-то руками…
Тропинка, по которой повел нас Шарп, была высыпана желтым песком.
Сначала мы шли через лес — частый, тонкий, неприятный, серый, больной, с чахлой травой и с деревьями почти без листвы. Какие-то птицы дрались и шумели вверху. Шарп вышагивал впереди, Маринка за ним, я замыкал. Как и велено было, я регулярно тыкал колом перед собой, убеждаясь, что земля по-прежнему твердая. Занятие это было тупое и пока что ненужное, но раз велено было делать — я делал.
Однажды я увидел шагах в десяти от тропинки гриб. Он возвышался над травой сантиметров на сорок — полу сложенный зонтик. Цветом шляпка была точь-в-точь как куртка летчицы: серая, с отливом то фиолетовым, то зеленым. Мне показалось, что края шляпки тихонечко шевелятся.
Как бы услышав мои мысли, Шарп остановился и своим колом показал на гриб:
— Во, видел? Это маленький, а высушить такой взрослый и привезти в Амстердам — тридцать тонн евров в кармане. Понял, пацан? Но выходить на него надо, как на тигра…
— Кусается?
— Типа того. Ладно, пошли дальше. Может, на обратном пути… да и пусть подрастет. Злее будет.
Ну что ж. Я пополнил свою кладовую кусочком новой бесполезной информации.
Я говорил, что помню множество совершенно ненужных вещей? Нет, не говорил. Нормальные люди узнают что- то новое, используют — и благополучно забывают. Выбрасывают, как обертку от мороженого. Бесполезное забывают еще быстрее, чтобы не захламлять полезную площадь на чердаке. Хороший такой встроенный механизм «защиты от дурака». А у меня все застревает в башке. И не сказать что я эйдетик или там какой-нибудь человек-магнитофон или человек-фотоаппарат, — нет. Я запоминаю что-нибудь не лучше и не быстрее других. Мне так же, как и всем, приходится учить, повторять, зубрить… Просто я гораздо медленнее забываю. И все это незабытое беспорядочно ворочается внутри и время от времени вспоминается… потом отходит, уступая место другому, столь же ненужному… В общем, практической пользы от этого никакой, а противно временами бывает.
Буквально через двадцать шагов лес кончился, и Шарп провалился в болото.
21
Похоже, он просто сам на несколько секунд забыл о собственных наставлениях не только смотреть под ноги, но и тыкать колом… в общем, он единым шагом провалился по пояс — и замер, раскинув руки, будто боясь их испачкать.
Маринка от неожиданности присела, а я, пробуя дорогу колом — твердо… твердо… твердо… мягко… опять твердо… — обошел ее и встал чуть впереди и рядом.
Лес вокруг не то что исчез — все деревья остались на местах, — но изменился, будто на него взглянули под другим углом или при другом освещении. Кочки, гниловато-сочная трава, подозрительно ровные зеленые проплешины… Тропинка длилась, но пунктирно.
Пока я сосредотачивался, Шарп погрузился по грудь. Теперь он осторожно нащупывал в грязи затонувший кол. Нащупал. Выволок. Стал им плашмя искать опору. Не получилось. Не получилось. Не получилось…
Маринка судорожно дышала рядом.
Я сделал еще шаг вперед, оглянулся. Теперь Маринка смотрела на меня — и, хотя не говорила ни слова, я буквально до дрожи чувствовал, что ее наполняет: а может, так и надо? Пусть тонет? А мы — как-нибудь…
Я чуть качнул головой, встал на колени, оперся левой рукой о кочку — и протянул кол к Шарпу. Коснулся его плеча. Он сидел в грязи уже по подмышки.
Шарп все понял. Я поражался его самообладанию. Он медленно поднял правую руку, взялся полной пятерней за конец кола, стал медленно и осторожно поворачиваться. Я, подлаживаясь под его тягу, стал принимать кол на себя. Тут надо не торопиться, грязь держит липко, и чем сильнее тянешь, тем сильнее она сопротивляется; если же тянуть медленно, буквально по сантиметру, она подается…
И тут моя левая рука провалилась сквозь кочку. Я ухнул лицом вниз, в самую грязь, выпустил кол, но тут же его схватил… опора была только от середины груди и ниже, свободной рукой я оказался в той же яме, что и Шарп, — и теперь сползал туда весь, и не сказать что медленно. И Шарп погрузился, на поверхности была только его голова со страшно скошенными в мою сторону глазами, я понимал, что ему хочется от души обматерить меня, растяпу… и тут Маринка ухватила меня за ноги и потянула.
То есть я знал, что это может быть только Маринка и более никто. Поверить было трудно. Стальная, чудовищной силы хватка, пальцы продавили плоть сквозь ботинки до самых костей. И то, с какой силой она тянула… это что-то страшное. Я заорал: «Легче! Легче! Ты мне ноги сломаешь!» Она не сразу, но сообразила. Кол выскальзывал у меня из рук, поскольку и руки, и кол — все теперь было в грязи.
— Тормози! Хорош!
Она перестала тянуть, но не отпустила меня, а — перебирая за штаны, за куртку — дотянулась до кола, ухватилась за него…
— Медленно! — предупредил я.
Она поняла. Кол пошел медленно, но с неотвратимостью гидравлического пресса. Я не тянул, я цеплялся. Шарп, весь в грязи, выползал на твердое место, на тропу — как кит, которого тянут лебедкой.
Там, где Маринка упиралась в землю, остались глубокие борозды.
— Ну, ребята… — дыша, как тот же кит на берегу, сказал Шарп. — Ну, ни фига ж… оплошал… Ф-фу-ххх… Вам бы утопить меня, а вы…
— Объяснять? — спросила Маринка жестко.
— Сам пойму… — Шарп откинулся и помотал головой. — Ну, блин… бывает же. Расскажешь — не поверят…
Сразу встать я не смог. Маринка так измочалила мои го- леностопы, что там все вздулось и побагровело. Кости вроде бы не хрустели, но все остальные прелести были налицо… тьфу, в наличии. Шарп посвистел, глядя на это, вытащил из кармана жилетки — он, как и я, много чего таскал в карманах — тюбик без всякой этикетки, открыл его, понюхал — и велел мне втирать эту гадость, пока не впитается. Мазь действительно пахла мерзостно — дерьмом и скипидаром, — но уже буквально через пару минут боль начала отступать.
— Минут через десять еще раз намажешь, бинтом затянешь — и к утру как рукой…
— Что это? — Я смотрел на тюбик, словно стараясь прочитать отсутствующую надпись.
— У нас все самое лучшее, — хмыкнул Шарп. — Такого больше нигде не найти. Да, не простая ты девушка, — подмигнул он Маринке, — правду шеф говорил…
— Да пошел бы он, ваш шеф…
— Шеф сам кого хочешь пошлет. Далеко-далеко… — Он засмеялся чему-то внутри себя. Мне кажется, грязевая ванна немножко подвинула его в нашей маленькой иерархии — он стал меньше и проще. — Правда, многих возвращает. Это у него прикол такой есть. Пойди туда, только я знаю куда, захочу — верну, захочу — там оставлю. Правда смешно?
— И вас посылал?
— Было дело. Давно только.
— И куда же?
— А черт его знает. Равнина черная, как из шлака, — пока глаза хватает. И тучи низко-низко, быстро-быстро…
— Но вернул?
— Как видишь.
— Добрый, да?
— Неправильное слово. И «злой» — неправильное. Он вот так, поперек… — И Шарп показал руками, насколько перпендикулярен Волков оси добро — зло. — Ну… колдун. Другие понятия. Он знает, что ему нужно, а нам не понять. Нам главное — понять точно-точно, что он приказывает. И делать.
— Но вы-то — человек? — уточнила Маринка.
— Да.
— И как же так получилось, что вы…
— Служу ему? Так вот и получилось. Душу я продал.
— Оба — на. За сколько?
— Не сосчитать… У меня жена и сын, три месяца, погибли. Пьяный угонщик… Ну, Волков мне и предложил — давай, говорит, сделаю так, что как бы не было этой аварии, а ты мне служить будешь…
— И сделал?
— Сделал. Он все, что скажет, делает. Иногда, конечно, по — колдунски… ну, типа, в точном смысле, слово в слово, а что вы там думали да подразумевали — это мимо… понимаете, да? Но мне он сделал все по-честному.
— Ну да, ну да… — пробормотал я, пытаясь представить себя в подобной ситуации.
— Они живы? — спросила Маринка.
Шарп помотал головой.
— Сын три года спустя… лейкемия, не спасли. Деньги на лечение тоже Волков дал, сколько нужно было — все. Не помогло. Жена ушла после этого… Она в уме немного повредилась, меня винила, что из-за меня все. Про аварию-то она уже и не знала. Ну и Волков ничего не смог сделать. С бабами… с женщинами он так вот тонко не может. Живая — мертвая — это да. А любит — не любит… сложно ему. На такое вот местные колдуньи мастерицы, самая бабская магия. Но с ними у нас тогда все нехорошо получилось… Дай-ка рюкзачок.
Я дотянулся до рюкзака и подтолкнул его к Шарпу. Тот вытащил три пластиковых контейнера, взял один себе, остальные подал нам. Это были какие-то готовые рационы — опять без этикетки. Банка мяса с маринованными огурцами и оливками, банка рыбного салата, мягкое печенье, джем, пакетики с кофе и чаем, сахар, сливки…
— Устриц нет? — спросила Маринка.
Шарп фыркнул. Оценил, значит.
Душу продал, напомнил я себе.
И тут что-то со мной произошло. Будто кто-то открыл меня, как коробочку, вынул меня из меня же, поднял высоко, осмотрел со всех сторон, вставил обратно в коробочку, закрыл. Я повалился назад, рассыпая баночки и пакетики.
— Ты чего, Кость? — сверху нависла Маринка. Она была большая, как мамонт, и косички торчали, как бивни. — Костя, что с тобой?! Ты живой?
Наверное, да, хотел сказать я, но все онемело: губы не шевелились, дыхание пропало… Не знаю, сколько это длилось. Чудовищно долго. Потом с трудом, с дрожью, как будто пропихивать по сосудам надо не кровь, а какое-то тесто, сердце сжалось… расправилось, снова сжалось… и застучало. Я сел. Я был живой. Я был один.
Не было ни Маринки, ни Шарпа. Леса не было тоже. Вокруг был сплошной лед, и синее, какого не бывает никогда, небо над головой, и тонкий белый серп луны впереди.
Не знаю, кем я был, но точно не человеком. Другое чувство тела, другое… другое все. Слух. Главное — слух. Мир пел вокруг меня, и я понимал эту песню, и тоже мог, когда надо, вплести в нее свою ноту. Но сейчас песня звучала надтреснуто, в нее нельзя было войти и поддержать, и я пытался понять, в чем же дело.
В небе, доселе беззвездном, возникла звезда. От нее исходили опасные вибрации, и я занервничал, встал, попятился. Звезда росла и медленно спускалась. Уже не вибрации, а рев и грохот исходили от нее, но не тот рев и грохот, что слышны ушами или входят через ноги, нет — мир вокруг в этом смысле был совершенно тих; это был рев и грохот, сломавший и исказивший самоё песню мира…
Уже не звезда, а что-то меньше, но много ярче луны, спустилось почти к самому леднику… и вот тут-то я услышал такое, чего не слышал никогда раньше: лед расселся на всю глубину, и песня мира оборвалась на полу звуке. Из трещины, пробежавшей неподалеку от меня, встала сверкающая стена осколков и мелких кристаллов. А падающее тело, ставшее как солнце, коснулось ледника, погрузилось в трещину… Я уже понял, что оно не просто увеличивается и спускается — оно стремительно приближается ко мне. Но что-то куда более сильное, чем страх смерти, приковало мои ноги ко льду. Я стоял и смотрел.
Там, где это летящее вошло в ледник, встали к небу пять огненных столбов. Потом оттуда по направлению ко мне пошла волна: осколки льда взмывали в воздух и повисали, и так все ближе, ближе… Меня ударило снизу и подкинуло высоко вверх, и я увидел, как огонь подо мною течет рекой и просвечивает сквозь лед.
А потом все внизу стало дымно-белым, а вверху — ослепительно-черным. Страшный удар вздыбил и расколол небо. Я летел и кувыркался, но видел, как вздымается выше луны ледяная, окутанная паром и испещренная молниями гора, как рассыпается она, превращаясь в призрачное подобие самой себя, как концентрическими кругами от нее расходятся гигантские волны…
Я расправил крылья и полетел.
Я снова сел.
— Нормально? — спросила Маринка.
— Да-да, — сказал я. — «А что у меня прямое?..»
— Анекдоты помнит — тогда точно живой, — сказал Шарп.
— «Точно живой» — это значит «похожий на живого» или «в точности похожий на живого», — сказал я, потирая голову. — А я просто живой, точка. Хотя и долбанутый. Надолго я отрубился?
— Секунду-две, не больше, — сказала Маринка.
Я покачал головой:
— Как летит время… Ну что, надо все-таки поесть? А то, извините, отвлек…
И, плотно перекусив, мы пошли дальше. С временем — не по прошествии какого-то времени, а с ним самим — что- то случилось. Я полностью перестал его чувствовать, поэтому считал шаги. Через полторы тысячи шагов мы вышли на круглую поляну, залитую непонятно откуда падающим светом. Тропа доходила до центра круга и там обрывалась…
— Не понял, — сказал Шарп и попятился.
Поздно.
22
Джор рассказал. Потом он этот эпизод начисто забыл, но я успел записать. Я как раз тогда понял, что с памятью нашей происходят странные вещи, и записывал даже обрывки анекдотов.
Так вот, он видел сон. Там, в подвале, где совсем недавно убили Илью и Хайяма. Остальные все уснули… Не знаю, как такое могло быть, но они уснули. Отрубились просто. Как выключенные. Может быть, им что-то дали с питьем. А может, такая вот защитная реакция — сразу у всех.
Сон, да. Джору снилось, что он — дерево. Причем лежачее, распластавшееся. Ноги были корнями, и кое-где из туловища тоже уходили в землю корни, и из туловища же тянулись вверх тонкие ветви с листиками, а правая рука, закостеневшая в нелепом жесте, вся была покрыта листвой. Рос он, Джор, под сенью какого-то гигантского незнакомого дерева и в окружении исполинских серых грибов, чьи шляпки покачивались и трепетали как пляжные зонтики на ветру. Имен грибов он не знал, но считал друзьями. Глаза Джора были совершенно неподвижны, он не мог посмотреть на что-то в стороне или отвести взгляд, он мог только рассеянно фиксировать то, что видит прямо перед собой. Какие-то твари проползали, скрываясь в траве и кустах. Там они кого-то ловили и жрали, давясь и содрогаясь. Чьи-то ноги прошли совсем рядом, а туловище и голова остались невидимыми где-то вверху. Ноги были в неуместных мокасинчиках. Следом появились другие ноги, в тяжелых ботинках. Ноги остановились возле Джора, и сверху на него полилась горячая вода. Потом ноги удалились. Маленькая птичка с длинным клювом несколько раз клюнула Джора в глаз, но не причинила ни малейшего вреда и разочарованно улетела. Потом на некотором отдалении появилась странная компания: две большие облезлые собаки с отвисшими вымечками и с ними ходячие куклы, держащиеся двумя группками гуськом друг за дружку — за полы одежды или за палки, — а передние — за хвост одной из собак. Этакие «Слепцы» Брейгеля, только числом побольше. Кажется, это были куклы из театра Карабаса — Барабаса, но оборванные и грязные, с волочащимися ногами — и без глаз. Кто- то вырвал им глаза. Когда они уже почти ушли, Джор понял, что замыкающий верзила в полосатой шапочке — был он сам. Кукол было девять. Он попытался сообразить, кто отсутствовал, но не смог вспомнить. Был Рудольфыч, была Аська, была Валя, был он сам… остальные размазались в общее пятно. Когда куклы ушли, он услышал шепот. Много- много ртов нависли над его ушами и что-то пытались донести, и были мгновения, когда он уже начинал что-то понимать, но тут сосредоточенность разом пропадала, как срывалась пружина, и шепот вновь становился разнобоен и неразборчив…
А потом прямо в той точке, куда был уперт его неподвижный взор, что-то стало темнеть. Темное пятно увеличивалось, набирало интенсивность и приобретало пока непонятную форму. Еще чуть позже в центре продолговатого пятна образовалась трещина, и края ее сразу же стали вворачиваться сюда, внутрь, к нам, тлея по кромке багровыми огоньками, и эта багровая замкнутая, стремительно меняющаяся линия тоже что-то напоминала или означала. И за бумагой, которой в итоге оказался этот мир (театр Карабаса… нарисованный очаг…), тоже что-то происходило, какое- то движение — словно шевелился ком миног.
(Не люблю миног. Паразиты. Да и невкусные они на самом-то деле.)
Наконец, дыра в пространстве — нет, не дыра, неправильно называть ее дырою, дыра подразумевает пустоту, а здесь, наоборот, возникала наполненность — в общем, это нечто, обрамленное багровой, тускло-багровой, наконец, почти невидимой истонченной нитью, перестало увеличиваться и менять форму. Теперь это был человек в странной позе, и Джор его узнал — Волков, тот самый, но здесь он был не в походном обмундировании, а в каких-то лохматых обносках, с ножом в одной руке и щитом в другой. Потом он шевельнулся. Он и так стоял на широко расставленных согнутых ногах, а теперь стал наклоняться вперед все сильнее и сильнее, как бы волоча за собой прилипший к нему или вросший в него занавес — нет, задник, — на котором все прежде и было нарисовано. Мир пошел складками, и почему-то именно это было самым ужасным… а Волков встал на четвереньки — на колени и локти — и, волоча растягивающийся мир за собой, медленно пошел к Джору…
И Джор проснулся. Во рту был привкус рвоты, а напротив него так же на четвереньках стоял Артур и, наклонив голову, смотрел в упор.
— И знаешь что? — спросил Артур, как будто продолжая только что прерванный разговор. — Я ведь вспомнил, где его видел. На приеме у губерши. Мать сопровождал в качестве пажа. И этот Волков там. Он сейчас министр недра пользования и хрен-перец, не помню, чего еще. И говорили тогда, что он покупает под полигон огромный кусок территории в Карелии. Наверное, вот этот. Где мы сейчас. А значит, у него тут какой-то бубновый интерес. Правильно же?