Такое у меня бывает. Редко, не по собственному желанию — и когда никто не подглядывает. Но вот в лесу, скажем, особенно на третий-четвертый-пятый день, когда город из организма выветрится, я могу идти с закрытыми глазами, не натыкаясь на деревья, и находить человека за километр или даже больше. Не знаю как. Ноги сами приводят. Так и тут. Я вдруг понял, почувствовал — в какую сторону она побежала. И понял, что она все еще бежит.
Метнулся в избу, надел куртку — и двинул следом.
Редколесье скоро кончилось, и началась чаща. Но чаща здесь, в каменистой местности, довольно проходимая — потому что деревья хоть и растут на камнях, но плохо. Хорошо они растут между камней. То есть чаща была вполне проходимая, но представляла собой лабиринт, путь по которому получался весьма петлистым. Если бы у меня была хоть малейшая возможность срезать часть петель, я догнал бы Маринку намного раньше, и… Получается, никакой возможности сократить путь у меня уже не было, но тогда я этого не знал и на извороты пути слегонца ругался. Именно слегонца. Беспокоиться за Маринку было совершенно не с чего. Наоборот, я надеялся, что пробежка пойдет на пользу воспаленному (или распаленному) девичьему воображению. Пардон, если обидел. Максимум, что ей грозило, — подвернуть ногу.
У меня был компас, я хорошо помнил карту, так что заблудиться не боялся. И Маринка со своими ролевиками довольно часто бывала в лесах. Ночь, как вы понимаете, в это время и в этих местах — понятие условное, тут много светлее, чем в Питере: совсем ранние сумерки, свободно можно читать. Ну, в лесу под деревьями было, конечно, потемнее…
Шел я — быстро, иногда даже пытался бежать — около часа. Определить расстояние до Маринки я не мог, но чувствовал, что по-прежнему иду верно.
На пути оказалась какая-то горка, не очень высокая, но довольно крутая. Я взобрался наверх. Это была даже не горка, а длинный вал — как будто копали канаву и всю землю откидывали в одну сторону. Канава тоже имела ожидаемое место — заросшая густым кустарником и, пожалуй, непроходимая. Из нее отчетливо тянуло болотом. Я покрутился наверху — и пошел по гребню вала налево. Потому что налево было правильней, чем направо. И буквально через пятьдесят метров наткнулся на Маринку.
Она стояла застыв — в какой-то неустойчивой позе, остановившись на полушаге; а в нескольких шагах перед нею присел, расставив лапы и наклонив тяжелую башку набок, белый зверь. Похожий на собаку.
— Хороший песик, — сказал я, опускаясь на корточки и правой рукой вытаскивая из кармана нож, а левой пытаясь нашарить камень или сук — и, разумеется, ничего не подворачивалось. — Хороший песик… ты чей? Я тебя видел где-то…
И тут до меня дошло, что это один в один кошмарное Лилино домашнее животное. Просто брат-близнец. Или сестра.
— И хозяйка твоя, наверное, где-то тут ходит, да? Грибочки собирает, траву целебную? Ты к ней сходи, к Лилечке, привет передай, скажи — ребята извиняются, мол, что не попрощались…
Я нес еще какую-то ахинею, а собака явно ждала, когда у меня кончатся слова. И, в общем, дождалась. Слова у меня кончились.
Тогда она повернулась и убежала.
— Ф-ф… — выдохнула Маринка. — Это ты. Как ты меня нашел?
— По запаху… Как-как. Шел и нашел. Ну ты даешь. Ночью — в тайгу…
— Дура, — равнодушно сказала она. — Лучше бы сдохнуть.
Она села на землю и обхватила руками колени.
— Зачем все? — спросила она кого-то — явно не меня. Но за неимением этого кого-то постороннего отвечать пришлось мне.
— Ну… У меня есть предположения, но тебе они могут показаться нелепыми.
— Ой, слушай, у меня еще та лапша на ушах не обсохла…
— Ты спросила — я честно попытался ответить.
Она помолчала.
— Костик… я дура, да?
— Без сомнения.
— А почему так? Я ведь умная на самом-то деле.
— В чем-то и умная. Одно другое не отменяет. Да и вообще — любая настоящая женщина должна уметь быть дурой.
— Уметь… Ха. Уметь. У меня это само получается. Все умная, умная, умная, и вдруг бах — и дура набитая. Потом снова умная.
— Кстати, дура набитая — это просто тряпичная кукла.
— Знаю… Тут они у каждой бабки есть. Спрашивала, зачем, что означают, — плечами пожимают: обычай, мол. Но смущаются при этом.
— Пойдем?
— Не хочу. Будут ржать и тыкать пальцем. Я завтра уеду.
— Ага. А потом уйдешь из универа и утопишься в Смоленке. И будешь утопленницей по ночам приходить к Артуру…
— Да ну тебя.
В голосе Маринки уже совсем не было слез. Радости, конечно, тоже не было…
Мы поднялись и пошли обратно.
И заблудились.
11
Чтоб было понятно: когда я шел по Маринкиному следу, я время от времени поглядывал на компас и еще удивлялся мельком, что иду практически по прямой — то есть на запад, просто нарезаю при этом петельки, удлиняющие путь. Теперь смотрите: берег озера представляет собой такую пологую дугу (лукоморье, да), направленную, в общем, с юго-востока на северо-запад. То есть я — мы — удалялись от него под углом в сорок пять градусов. Шли час, что по этой местности — ну никак не больше трех километров. Обратно мы пошли на восток, все так же петляя, но в общем и целом с курса не сбиваясь. То есть опять же через час мы должны были или выйти к хутору, или на дорогу, по которой приехали, или уткнуться в берег. Четвертого не дано.
Как же.
Через полтора часа я начал беспокоиться. Через два — реально испугался. Не сдох ли компас? Покрутил его так и этак, однако стрелка упорно показывала в одну точку. Даже если тут какая-то магнитная аномалия, то все равно мы шли в обратную сторону от первоначального маршрута и сбиться могли на несколько сот метров, не больше. Однако ни берега, ни дороги не было.
— Давай отдохнем, — сказал я.
— Давай. Устал? Ты меня извини…
— Да ладно… свои люди…
— Я просто… я как не своя была. Честное слово.
— Забей.
— Пытаюсь…
— Ты не пытайся. Ты просто забей.
— Забью. Буду опытной стервой. Дай сигаретку.
— Ты же не куришь?
— Только когда выпью.
— А пьешь, когда в карты много проигрываешь?
— Ага.
— На.
Мы покурили и помолчали. Потом я сказал:
— Ты знаешь… мне неловко признаваться, но мы, похоже, заблудились.
— Я догадалась, — сказала Маринка.
— Что будем делать?
— Как ты думаешь, нас ищут?
— А толку? Восемь человек… Думаю, Рудольфыч уже связался со спасателями, утром они будут на хуторе… Самое разумное — сидеть на попе ровно и ждать.
— Надо тогда какую-нибудь полянку найти или горку.
— Это да. И теперь смотри… — Я пальцем на ладони показал расположение берега и наш маршрут. — Если даже что-то у меня в голове сбойнуло, то получается, что мы шли параллельно берегу и дороге. Но если свернуть на север, то мы неизбежно упремся в озеро. Оно большое, его не проскочить. То есть пойдем на север — или до полянки-горки, или до берега, как получится. Согласна?
Она подумала.
— Разумно. Только…
— Что?
— Я ногу стерла. Точнее, обе. Но одну сильно.
— Ну, мать…
— Да, дура. Я уже говорила, по-моему?
— Да, что-то такое говорила…
Я полез по карманам. Обычно я всегда таскаю в карманах необходимые мелочи — особенно когда не в городе. Но я мог забыть переложить их из рюкзака…
Так, нож здесь, фляжка с НЗ здесь, фотоаппарат и диктофон здесь, сменные носки здесь…
Не забыл. Пластырь, фломастер с йодом, анальгин. Анальгин нам пока не понадобится…
— Подставляй.
Да, левый ахилл Маринка сбила капитально, в кровь, равый — только натерла мозоль.
Я обработал рану, заклеил. Проколол мозоль и тоже заклеил.
— Будешь как новенькая.
— Спасибо, Кость. Что бы я делала без тебя…
Я хотел сказать что, но вовремя прикусил язык. Как сказал Козьма П., «не шутите с женщинами, эти шутки глупы и неприличны». В четырнадцать я этого не понял, счел просто афоризмом, фразочкой от избытка остроумия, а с девятнадцати не устаю восхищаться: уже и не счесть, от скольких неприятностей уберегло лично меня буквальное следование, казалось бы, простеньким хохмам.
— Аккуратненько двинулись. Будет больно — говори сразу.
— Хорошо.
И мы пошли на север. На часах уже перевалило за полчетвертого, небо стало совсем светлым, думаю, начинался медленный северный восход. Вдруг как-то разом исчезли камни, лес поредел, стало больше берез. Наверное, из-за ярких белых стволов и светлой зелени я не обратил внимание на то, что за этими деревьями леса уже не видно. А потом туман стремительно сгустился и поглотил нас.
— Руку, — сказал я Маринке. Она послушно дала руку. Пальцы теплые, это хорошо. Мерзнуть — это хуже, чем голодать. Черт, зачем только я вспомнил про еду!
Было светло. Так бывает в горах, когда попадаешь в тонкое облако. Светящаяся пелена. Поминутно сверяясь с компасом, мы шли на север — неторопливо, поскольку торопиться было некуда.
Было светло. Так бывает в горах, когда попадаешь в тонкое облако. Светящаяся пелена. Поминутно сверяясь с компасом, мы шли на север — неторопливо, поскольку торопиться было некуда.
И опять прошел час. Ни берега, ни дороги — ничего.
— Перекур? — предложил я.
— Давай, — согласилась Маринка. — Только…
— Что?
— Мы не можем ходить по кругу?
— Вслед за магнитным полюсом?
— Я читала — есть такие места… аномальные зоны…
— Я тоже читал.
— Может, и здесь? Недаром тут почти никто не живет.
— Не знаю, — честно сказал я. — В любом случае — надо выбираться на открытое место.
— Это да. И еще чтобы там был ручей. Или ключ.
— Или озеро.
— Лучше всего озеро.
— Тихо, — сказал я.
Где-то вдали, на пределе слышимости, возник звук мотора. Он медленно перемещался.
— Вот и дорога, — сказал я. Сверился с компасом. Судя по звуку, дорога оставалась справа от нас — а значит, мы вот-вот выйдем к озеру. Ну, если не вот-вот — то все равно выйдем. Проявив завидное упорство.
Мы прошли еще немножко вперед — и буквально выскочили на поляну. Туман все еще держался, светился, и поэтому, увидев контуры построек, мы оба подумали, что это наш хутор. И бросились со всех ног…
Но это, ребята, был не наш хутор.
Стоял покосившийся забор, подпертый зарослями такой густой крапивы, что я даже попятился. Ворота были без створок — только столбы и перекладина. Судя по неприбитой траве, в них давным-давно никто не входил. За воротами виднелся один дом, за ним угадывался амбар или хлев.
— Ухты, — сказала Маринка. — Заброшенный…
— Да, — кивнул я. — Наверное, тут таких немало.
— Колодец должен быть, — сказала она. — Давай найдем?
— Ну, давай…
Пить действительно хотелось чертовски.
Колодец имелся, но добраться до воды — а она вроде бы стояла внизу — не было ни малейшей возможности: отсутствовали не только ведро и цепь, но и ворот, и пара верхних венцов сруба. Как будто кто-то специально разорил это место, чтобы люди не возвращались.
Сам дом был типичной карельской избой в три окошка, с бесстропильной крышей и несимметричным перерубом — то есть в передней длинной стене сначала два окошка, потом идет внутренняя межкомнатная перегородка из таких же примерно по диаметру бревен, врубленная в переднюю стену или «в клин», или «в лапу», и потом — еще одно окошко. Отличием от множества подобных изб был навес над входной дверью, на перекладине которого с трудом различались какие-то знаки — наверное, обереги. Я попытался сфотографировать перекладину, но света было еще слишком мало, а со вспышкой видна была только чистая поверхность доски — фронтальный свет как бы заливал борозды. Ладно, подумал я, дома увеличим, плеснем контрасту…
Маринка потрогала дверь. Замка никакого видно не было, но дверь не поддавалась — возможно, была забита гвоздями или просто набухла.
— Давай войдем? — В голосе Маринки вдруг послышалось непонятное возбуждение. — Вдруг там… ну, что-нибудь? А?
— Да неловко как-то…
— Перед кем? Никого нет. И сто лет тут никого не было.
— Я вижу. Но все равно…
— Ай, да ну тебя…
Она повернулась к двери боком, наклонилась — и ударила стопой примерно в то место, где остались следы от дверной ручки. Удар у нее был несильный, но акцентированный. Двери в избах делались всегда открывающимися внутрь: кто-то из этнографов считал — чтобы не завалило снегом, а кто-то — чтобы нельзя было подпереть снаружи и поджечь дом… то есть поджечь всегда можно, а вот подпереть уже нельзя. В моей голове это плохо вяжется с миролюбием северных народов, хотя… Если припомнить любимого народного героя Лемминкяйнена (помните рассказ деда Терхо?) — версия приобретает осмысленность. Мало того что сам герой считал в порядке вещей заявиться на свадьбу, куда его специально не позвали, чтобы не портил людям настроения, мать не послушал, а ведь она его не пускала — нет, заявился, все испоганил и хозяина дома прирезал; так ведь и ответ прилетел, по нашим меркам, совершенно адекватный: всех родных обидчика, кого поймали, вырезали, а деревню разорили. И, что характерно, никакого удивления или возмущения в авторском голосе я не нахожу. Я в нем слышу: все так делают, особенно если сам виноват. Но вот что у меня с этим — вполне современным, то есть людоедским, не находите? — модусом операнди' не сходится, так это полное отсутствие в маткультуре залежей оружия. Должно быть, и много. Не-а. Но ведь не голыми же руками они друг друга душили?..
От лат. modus operandi — образ действий.
В общем, что-то здесь не сходится, но, увы — информации мало, копать и копать. Копать и копать.
Моя помощь в таранном деле Маринке не потребовалась, со второго удара дверь чуть приоткрылась. Теперь 1 уже отговаривать ее было бесполезно, а стоять в стороне — неловко.
Мы навалились вдвоем — раздался скрежет (и точно, это выдирались из косяка ржавые гвозди); образовалась щель, а потом дверь распахнулась.
Маринка скользнула у меня под мышкой и вошла первой.
В сенях стояла лавка, а на лавке — очень ржавое, буквально кружевное ведро. Я его щелкнул.
Дверь во внутренние помещения была только прикрыта. Внутри было совсем темно — окна закрывали дощатые ставни, и свет едва пробивался сквозь щели. Я подошел к окну и нащупал крючок. С совсем уж гнусным скрежетом заржавевших петель створки приоткрылись.
Как известно, избы возводятся вокруг печи. Карельские, рассчитанные на долгую морозную зиму, — тем более. Причем возводятся они очень продуманно: вот эта большая, в два окна, комната, в которую выходит только один угол печи, называется летней избой, а к зиме здесь должна выстроиться немаленькая поленница — чтобы не бегать за каждой порцией дров на мороз; а основное тепло печь отдаст в меньшую «зимнюю» избу и на кухню.
— Смотри, — сказала Маринка.
Я посмотрел. В углу на истлевшем половике грудой лежали серые, как бы покрытые копотью, кости. Больше в летней избе не было ничего.
Кости были не слишком крупные — ну и, слава богу, не человеческие. Я присел, отогнул угол половика и увидел большой собачий череп. Нет, не собачий. Волчий.
— Волк, — как бы услышав, что я думаю, сказала Маринка.
Я встал. Вдруг закружилась голова, и мне показалось, что сейчас опять пойдет кровь носом.
— Посмотрим дальше?
— Ну раз уж забрались со взломом…
— О! Свечка!
Маринка шагнула к окну, нагнулась и подняла с пола деревянную плошку с торчащей из нее полусгоревшей темно-коричневой свечой. Я поджег фитиль, мы дали огоньку разгореться — и пошли на кухню. Обычно самое интересное в деревенских избах находится на кухнях и чердаках.
Кухня носила следы разгрома. Здесь как будто дрались — лавка валялась перевернутая, стол был сдвинут с места, один стенной шкафчик покосился, другой — просто разлетелся в щепу. Что странно — на полу не было ни мусора, ни осколков. Словно вымели тщательно, причем совсем недавно. Целой посуды и вообще кухонной утвари тоже не было — вынесли? Дверца каржины (если кто не знает, то это такой деревянный короб, примыкающий к печи: сверху лежанка, а с торца — лестница в подполье) была изломана и сорвана с петель. Огонек свечи задергался, и мне показалось, что в подполье легонечко втягивается воздух.
— Как интересно… — пробормотала Маринка, наклоняясь к боковой стенке каржины. — Посвети, Кость.
На досках, отшлифованных песком, угадывались глубоко прорезанные узкие рисунки, которые снова, как и на перекладине ворот, не удавалось как следует рассмотреть.
— Сбоку, сбоку… — командовала Маринка. — Пониже… вот так.
Наконец свет действительно упал как надо, и стали видны знаки и фигуры.
— Олень… лось, да?., волк… еще волк… медведь… а это что?
— Паук, — предположил я.
— Нет, это какая-то составная руна, я думаю… так, а это?
— Ну не крокодил же.
— Щука! А это какие-то птицы. А это?..
— Человек, надо полагать.
— Какой-то странный.
— Лось еще страныне.
— Так, а тут что? Не рассмотреть…
— Не рассмотреть. Вернемся потом с фонарями, с бумагой, графитом, пофоткаем, снимем рисунок…
— Если найдем это место.
— Нуда. И если нас найдут.
— Должны найти.
— Должны…
Мы посмотрели друг на друга. Мне показалось, что Маринка только сейчас почувствовала отдаленный смутный страх.
— Ты думаешь…
— Нет, — сказал я. — На самом деле я думаю, что все будет нормально. Но, как добросовестный перестраховщик…
— Ладно, — сказала Маринка. — Пойдем посмотрим, что там в зимней, — и наружу. А то ничего не услышим.
— Разве что вертолет, — согласился я, — для вертолета еще рано. Наши кричать будут, а звук здесь и без тумана этого гадского вязнет.
Зимняя изба — маленькая, узкая, даже и в пустой было бы не повернуться — оказалась настоящим складом утильсырья, то есть сокровищницей (в нашем понимании). До потолка громоздились ящики и картонные коробки, перевязанные веревками, узлы, свертки… Пахло плесенью и грибком.