Могила Ивана Подорожника оказалась и не могилой даже, а чем-то вроде обширного склепа-землянки. Вход в могилу был прикрыт таким же щитом-гамбургером, только побольше других, и располагался на невысоком, покрытом нежно-зеленым дерном холмике рядом с входом в церковь. Широкие листочки, сплошь покрывавшие холм, казалось, были выкроены из телогрейки, такие же строчки-полосы, только маленькие. Первые весенние подорожники, где же им расти, как не здесь, подумал я. Все это напомнило мне нору хоббита из известного фильма. Не знаю, был ли здесь популярен Толкин, скорее всего нет, но норы местные жители строить умели явно не хуже хоббитов, это уж точно. Только вот окон в этих норах не было, зато сбоку холмика торчала шестигранная глиняная труба, явно позаимствованная из дренажной системы. Из трубы вкусно курился дымок. Такие же трубы торчали и из других могилок. На кладбище густо и мощно пахло щами. Желудок радостно забеспокоился, словно пес, учуявший собачью свадьбу и жаждущий принять в ней непосредственное участие.
– Греемся, – пояснил наш провожатый. – Ну и горячее готовим, само собой. Как же без горячего, да еще под землей. Без горячего никак. Скотина вся снаружи, ее в могилу не спрячешь, каких коровенок побило с утра, тех мы на мясо пустили, а что осталось – в ледник, чтобы не испортилось. Хлебушек, опять же, печем. Вон там, под мучениками Хомой Свинарем да Слюсарем Говядой, у нас пекарня. Могила большая, было где печь сложить.
И впрямь из одной могилы торчала беленная известью труба самой настоящей русской печки. Вот тебе и дети Подорожника!
– Ну, чего стоим, заходите, – пригласил нас Тихон, с усилием откатывая круглую дверь. – Гостями будете.
В склепе Ивана Подорожника было сухо и чисто. Могила хозяина деревни располагалась где-то наверху, а внизу имелись несколько жилых помещений, оборудованных явно не сегодня и даже не вчера. Все это было немного похоже на бомбоубежище для высших чиновников провинциального населенного пункта. Богун Тихон подтвердил мои подозрения, объяснив, что могила была оборудована в полном соответствии с указаниями, оставленными самим Иваном Подорожником. Что-то такое, стало быть, местный бог предвидел. Интересное дело.
В одном помещении был душ с латунными кранами, из которых текла холодная и теплая вода. В боковой пещерке деловито чавкал поршнями и похрипывал паровой двигатель. Медные и бронзовые детали масляно блестели в свете неярких электрических лампочек. Судя по комфортабельной могиле-убежищу деревенского бога, к пробуждению злого железа в Подорожниках готовились давно и основательно. Ни одного железного предмета я не заметил не только в склепе, но и на всем кладбище. Странно это было, особенно после того, что мы видели в Зарайске и в поселке с разрушенной церковью. Видно, местные боги не очень охотно делились между собой информацией.
После ужина, когда убрали оловянные тарелки и липовые черпаки, богун Тихон сказал:
– Ну вот, пришло время потолковать о том да об этом. Вас, значит, господа-товарищи, шестеро, и идете вы к всебогуну Агусию, пока сами не знаете зачем. Так?
Мы молча согласились. Действительно, а что мы там у этого Агусия делать будем? Я как-то этим вопросом не задавался, просто полагал, что все само собой решится, Люта с Гизелой позволят мне сыграть дорогу домой, а всебогун уймет взбесившееся железо. Как он это сделает – я не знал. Может быть, соберет какой-нибудь большой совет из местных богов и выступит на нем с пламенной речью, а может, еще что, ему виднее.
– Значит, Авдей-дорожник, две его обочницы, Люта да Гизела, Константин-герой, ты, богун Левон, Гонза-крутой и Степан-лох. Всех перечислил, никого не забыл?
– А почему это мы вдруг обочницами стали? – обиделась Гизела. – Я, между прочим, дипломированная магистка, а не какая-нибудь обочница. Да и она тоже не из плечевых! Мы аймы, если уж на то пошло, хотя и неполные по милости вон того типа.
Гизела показала на меня.
Старший сержант Голядкин на лоха не обиделся, привык, наверное. А может, хватило ума не перебивать. Я тоже промолчал, а чего, собственно, спорить?
– Ну, как же не обочницы? – удивился Тихон. – Авдей, который по-вашему бард, он по-нашему лирник или дорожник. А у каждой дороги, как водится, две обочины, которые эту дорогу держат, вот и получается, если он дорожник, то вы – обочницы. Только не разберу, которая из вас, красавицы, правая, а которая левая.
– Мы – благородные аймы, – твердо сказала Люта.
– Это вы по-благородному аймы, а по-нашему, по-простому, – обочницы, – усмехнулся богун.
– Ладно хоть канавами не обозвал, – буркнула Гизела. – От канавы до шалавы…
– Помолчи, Гизелка, – оборвал ее богун Левон.
– Ну-ка, лирник-дорожник, покажи-ка свой инструмент, – попросил Тихон.
Я расчехлил гитару и осторожно протянул ее богунам. Они оба, Левон и Тихон, склонились над моей красавицей, пошептались, потом Тихон бережно взял гитару и протянул мне.
– Ну-ка, сыграй что-нибудь, только не в полную силу. А вы, девки, не вмешивайтесь, а то окажемся все невесть где. Сдается, у него что-то с гитарой не то.
Я попробовал строй, слегка подтянул первую струну, взял несколько аккордов и вопросительно посмотрел на Левона. Тот кивнул, и я начал:
И опять дрогнуло пространство, с трудом выпростав из себя дорогу. Но эту дорогу можно было пройти только пешком и никак иначе, весь смысл ее был в трудном преодолении пространства, да и начала она не имела, так же как и конца. Люта с Гизелой и на этот раз оказались внутри музыки, вот только пряди звуков, плавные, словно речные водоросли, словно обтекали их. Тонкая женская рука с четкими венами, крепкая и загорелая, с коротко подстриженными ногтями, уверенно отводила музыку в сторону. Кому принадлежала рука, я не видел, лицо женщины было скрыто дорожным капюшоном, но мне почему-то казалось, что она улыбается.
– Труде-страннице молился, – негромко сказал богун Тихон. – Вон ты у нас какой, бард-дорожник, правильный. Знаешь, что в путь, не помолившись, не выходят, дороги не будет. Только гитара у тебя немного не так настроена. Для песенки годится, сыграть дорогу тоже, а для нашего дела – нет. У тебя первая струна глухо звучит.
Я обиделся. Во-первых, струны мне дал не кто иной, как богун Левон, во-вторых, выбрал из клубка жил подходящие я сам, сам же и настраивал инструмент. На слух я не жалуюсь, и фальшивить моя гитара никак не могла. Вон недавно что вытворяла, хотя дороги и не получилось, но все равно было впечатляюще. Правда, первая струна и впрямь, как я заметил, слегка дребезжала, но другой-то подходящей струны у меня не было. Самую тонкую из всех поставил. Обычно таких мелочей слушатели даже и не замечают, а тут какие-то богуны, и вот на тебе!
– Снимай-ка струну, сынок, сейчас я тебе другую дам. – Тихон переглянулся с Левоном, потом удалился куда-то в глубь могилы и скоро воротился с небольшим деревянным ящичком в руках. – Вот посмотри здесь, может, что и отыщешь.
В ящичке на черной бархатной подушечке лежала серебристая жилка-струна. Тоненькая, такую бы и на лютню не грех поставить певуньей. На конце уже была сделана аккуратная петелька, так что бери и ставь.
Я снял старую струну, свернул ее в желтое колечко и поставил новую. Потом попробовал строй. Теперь никакого дребезга не было и в помине, гитара звучала чисто и по-весеннему звонко.
– Вот так-то лучше! – улыбнулся Тихон. – Звенит Иванова жилка, слышишь, как звенит? Чисто и радостно, а если надо, то и грозно зазвучит.
– Так что это человеческая жила, что ли? – Я отдернул руку от струн, словно они внезапно раскалились.
– Божья, – поправил меня Левон. – Теперь у тебя на гитаре все струны из божьих жилок.
– Ничего себе! – воскликнул потрясенный Гонза. – Вот это круто! Ну, теперь ты, Авдюха, всех переиграешь! С божьими-то струнами!
– В первый раз слышу, чтобы струны из божьих жил делали, – признался я. – Нейлон там всякий, сталь, бронза, серебро, кишки даже или еще какие-нибудь жилки, я имею в виду животных, но не божьи же!
– А струны, они и должны быть божьи жилки, – засмеялся старый богун. – А как же иначе?
– Снимай-ка струну, сынок, сейчас я тебе другую дам. – Тихон переглянулся с Левоном, потом удалился куда-то в глубь могилы и скоро воротился с небольшим деревянным ящичком в руках. – Вот посмотри здесь, может, что и отыщешь.
В ящичке на черной бархатной подушечке лежала серебристая жилка-струна. Тоненькая, такую бы и на лютню не грех поставить певуньей. На конце уже была сделана аккуратная петелька, так что бери и ставь.
Я снял старую струну, свернул ее в желтое колечко и поставил новую. Потом попробовал строй. Теперь никакого дребезга не было и в помине, гитара звучала чисто и по-весеннему звонко.
– Вот так-то лучше! – улыбнулся Тихон. – Звенит Иванова жилка, слышишь, как звенит? Чисто и радостно, а если надо, то и грозно зазвучит.
– Так что это человеческая жила, что ли? – Я отдернул руку от струн, словно они внезапно раскалились.
– Божья, – поправил меня Левон. – Теперь у тебя на гитаре все струны из божьих жилок.
– Ничего себе! – воскликнул потрясенный Гонза. – Вот это круто! Ну, теперь ты, Авдюха, всех переиграешь! С божьими-то струнами!
– В первый раз слышу, чтобы струны из божьих жил делали, – признался я. – Нейлон там всякий, сталь, бронза, серебро, кишки даже или еще какие-нибудь жилки, я имею в виду животных, но не божьи же!
– А струны, они и должны быть божьи жилки, – засмеялся старый богун. – А как же иначе?
Глава 6 Бесстрашники
Видно, и вправду могила всех примиряет, потому что когда мы рано утром вышли из Подорожников, простившись с гостеприимными обитателями местного кладбища, то почувствовали друг к другу если не приязнь, но уж симпатию как минимум. Впрочем, я-то ни к кому неприязни не испытывал и раньше, а вот мои полуаймы, или, как их назвал богун Тихон, обочницы, стали относиться друг к другу заметно лучше. Впрочем, меня они все равно обдавали холодом при каждом удобном случае, так что могильная магия здесь, может, и ни при чем, все дело в общей антипатии ко мне сближает, знаете ли. Хотя я так толком и не понял, чем же досадил этим милым дамам.
Теперь мы шли, не прижимаясь к берегу, мы расхрабрились и спрямляли путь, где только могли. К полудню мы уже отмахали километров двадцать, осторожно перебрались через блестящие, накатанные железнодорожные пути, рельсы при этом низко и сердито гудели, хотя поездов никаких и в помине не было, и вышли на опушку леса. За лесом простирался широкий луг. Здесь, на опушке, богун Левон разрешил сделать короткий привал. Мы принялись разводить костерок, чтобы отдохнуть и перекусить. Однако не тут-то было.
Внезапно откуда-то со стороны далекого леса на той стороне луга послышался невнятный шум, который, приблизившись, распался на стоны и резкие гортанные возгласы, торчащие из общего гомона, словно камни на перекате. Мы быстренько притоптали костерок, укрылись в небольшой лощинке и стали смотреть.
На поле прямо перед нами выходили две группы людей, точнее, одна небольшая толпа и одна группа. Толпа состояла, очевидно, из жителей окрестных деревень. Они походили на беженцев, только все почему-то были одеты в белые рубахи, словно помирать собрались. Мужчины, женщины, дети и старики понуро брели по полю, подгоняемые нетерпеливыми криками своих преследователей. Впрочем, преследователями этих людей назвать было трудно, потому что молодые мужчины, из которых она преимущественно состояла, вели себя не как преследователи, а скорее как пастухи, выгоняющие скотину в поле. Они были не агрессивны, а попросту деловиты и, похоже, хорошо знали, что делают и зачем.
– Прячьтесь, – сказал Левон, – пока нас не заметили.
– Ты чего? – удивился Гонза. – Да я этих фраеров одной левой, если, конечно, Костян маленько поможет.
– Тихо. – Богун, похоже, вовсе не шутил. – С этими фраерами, как ты их назвал, лучше не связываться, похоже, мы нарвались на бесстрашников. А от них, окаянных, всего можно ожидать.
Гонза, видимо, был наслышан о бесстрашниках, потому что сразу же заткнулся и принялся сноровисто распаковывать свой громадный рюкзак. Из рюкзака он выволок дубовое ложе здоровенного самострела, вслед за ложем на весеннем солнышке появился короткий многослойный деревянный лук с костяными накладками и скрученной из толстенных жил тетивой. Браток умело примастрячил лук к темному от времени дубовому ложу и принялся споро крутить рукоять бронзового ворота. Раздался скрип, наконец самострел был взведен. Короткая стрела с позеленевшим медным наконечником легла в желоб, мягко щелкнула прижимная пластина, Гонза довольно хмыкнул и осторожно положил взведенный самострел рядом с собой. Госпоже Арней, похоже, сие изделие древних зарайских умельцев было хорошо знакомо, видимо, еще вчера оно было одним из центральных экспонатов музея, которым она имела удовольствие заведовать. Госпожа Арней тихо прошипела «Ворюга», но больше никаких действий не предприняла. Браток довольно ухмыльнулся, словно ему комплимент отвесили, и снова полез в рюкзак. На этот раз из необъятных брезентовых недр появилась небольшая бронзовая мортирка, калибром этак ладони в полторы, с длинным кривым прикладом, заканчивающимся окованным медью рогом. Гонза с натугой воткнул рог в сыру мать-землю и, пыхтя, разложил рядом с собой прочую огненную снасть, холщовый мешок с порохом, войлочные пыжи, латунный ковшик-мерку и добрую дюжину бронзовых же бомбочек с торчащими сверху запальными фитилями. Каждая из бомбочек была размером с детский кулак. Если, конечно, это был Гонзин кулак, и ребеночку уже стукнуло лет осьмнадцать. Потом запасливый браток похлопал себя по карманам, нашел коробок спичек, положил рядом с собой и наконец счел приготовления к бою законченными. На получившийся натюрморт он смотрел с искренним удовольствием, прямо художник, а не конкретный пацан. Впрочем, каждый конкретный пацан в глубине души немного художник. Баталист, в натуре.
– Ты что, весь оружейный зал сюда припер? – недобрым шепотом спросила Гизела.
– Не-а, – радостно сообщил Гонза. – Не весь. Железные волыны я все оставил, здесь только медные. Так что все в ажуре. А без волыны какой я пацан? Сама посуди. Ну что, шмальнем? Посмотрим, из чего эти самые бесстрашники сделаны?
Я с недоверием посмотрел на подозрительно потрескивающий самострел, оценил степень изношенности плохо отчищенного от патины ствола мортирки, подцепил гитару и на всякий случай отполз подальше от братка с его убойными снастями.
Гонзику, видимо, страсть как хотелось шмальнуть по бесстрашникам, но богун остановил его.
– Нишкни, чадо непутевое, – сказал богун. Так прямо и сказал, «чадо».
Гонзик внял и принялся тщательно поправлять наводку своей пушки. На мой взгляд, попасть из нее можно было разве что на тот свет. Канониру и его сотоварищам. Рассчитывать на то, что бесстрашники разбегутся от грохота, словно какие-нибудь древние ацтеки, по-моему, не приходилось. Не похожи были эти бесстрашники на ацтеков, да и кого попало так не назовут. Бесстрашниками.
Между тем бесстрашники выгнали толпу беженцев, а больше всего эти люди были похожи именно на беженцев, на поле, а сами встали в сторонке. Ни дать ни взять полицаи перед расстрелом мирных жителей. Хотя у полицаев было оружие, а у этих нет. По крайней мере в руках у бесстрашников ничего, кроме ременных плеток, не наблюдалось.
Некоторое время новоявленные полицаи лениво курили, перебрасываясь между собой шуточками, потом один из них, судя по повадкам, командир, что-то гаркнул, и смешки прекратились. Между тем толпа начала понемногу расползаться по полю. Некоторые побежали к опушке в нашу сторону.
Командир снова что-то прогавкал, и бесстрашники все как один упали на колени и воздели руки к синему апрельскому небу. И тут где-то за нашими спинами, там, где должен был быть железнодорожный мост, что-то звонко залопотало, защелкало, словно рвались стальные тросы, а потом мы услышали шорох.
Сначала тихий, словно где-то вдалеке водили рашпилем по мягкому дереву, потом звук стал жестче, в нем появились звенящие стальные нотки, и наконец перешел в пронзительный свист. В поле закричали тонко и жутко.
Люта схватила меня за руку и отчаянно закричала:
– Смотри, Авдей, что же это делается-то! Что же они делают!
Я взглянул на поле и обомлел.
На поле рушился железный дождь. Он падал на бегущих людей со всех сторон сразу, и его струи были неподвластны ветру. Беженцы падали один за другим, убитые летящими железками, а бесстрашники все так же стояли на коленях, воздев руки с раскрытыми ладонями к небу, и смеялись. Некоторые из них тоже были убиты, но остальные не обращали на них внимания, продолжая радоваться, как дети.
Бабахнула мортирка Гонзы, и нас заволокло вонючим пороховым дымом. Шмальнул-таки браток, не выдержал. Черный шарик, треща запальным фитилем, круто взвился в небо, и через несколько секунд среди бесстрашников рванула бомба, некоторые из них повалились на землю, но остальные продолжали свое жуткое камлание. Браток, кашляя и непечатно ругаясь, торопливо перезаряжал свою волыну. Про самострел он, видимо, забыл. Или счел его слишком несерьезным оружием, и, как оказалось, напрасно. Сбоку от меня тупо и сильно щелкнуло, бесстрашник-командир схватился за бок и повалился на землю. Я повернул голову и увидел оскаленный профиль госпожи Арней, отчаянно пытающейся провернуть тугой ворот. Старая изношенная тетива лопнула с тупым звоном, и магистка, грубо выругавшись, бросила бесполезный самострел на землю. Мортира бабахнула еще раз – оказывается, из этого ночного горшка еще можно стрелять и даже куда-то попадать. Вторая бомба упала среди бесстрашников, не разорвавшись. Я услышал, как костерит себя Гонза, забывший поджечь фитиль, и увидел, как среди коленопреклоненных фигур бешеным нетопырем мечется герой Костя. На помощь ему бежал, вполне профессионально размахивая резиновой дубинкой, старший сержант Голядкин. Через пять минут все было кончено. Только в небе время от времени раздавалось страшное «ж-жжик» и кто-то, уже почти добежавший до спасительной опушки, падал, обхватив голову руками. Железный дождь кончался, роняя последние мертвые капли. И каждая находила цель. Между побитыми беженцами ходил старший сержант, нагибаясь только для того, чтобы посмотреть, не остался ли кто в живых. На падающие тут и там железки он не обращал внимания. Скорее всего он просто не верил, что какая-нибудь из них может достаться ему.