– Здхравствуйте. Мхама, я пхоеду к сиське.
Как, однако, прямо… Европа! Мордочка моей обезьянки мгновенно приняла выражение беспомощной мольбы:
– Деточка, ну зачем же так поздно?.. И зачем тебе эта сиська, найди себе чистую еврейскую девочку!
Викинг сморщился, будто от невыносимой кислятины, и скрылся в своем тинэйджерском раю.
– Как, однако, деликатно выражается твой Ванечка: поеду к сиське…
У нас в леспромхозе говорили проще: живу тут у одной п…
– Гм-гм-гм… Сиско – “о” на конце – это такое имя. Я уверена, она и до него с кем-то это самое , – в Пиетари она бы наверняка сказала
“трахалась”, но под одной крышей с сыном она еще и голос понизила, хотя мы уже прошли в гостиную.
Я заранее был готов полюбить все, что увижу, но любить оказалось совсем уж нечего – стандартный европейский отель. Бедняжка…
– Я ее сняла вместе с мебелью, – ответила она моим мыслям. – Думала, буду на верандочке пить чай и смотреть на море. А оказалось, там всегда такой ветер, чашки опрокидывает… – Она жалобно показала на огромное черное окно, но теперь эта тьма смотрелась совершенно родной и домашней. И все-таки не дает чаю попить моей бедняжке!.. Я прижал ее к груди, чтобы ослабить боль снова сделавшейся почти нестерпимой нежности, но она тут же, только потише, завела свои профилактические “ай, ай, ай…”.
– Раз уж мы в Финляндии, надо говорить не “ай, ай, ай”, а “хуй, хуй, хуй”. Кстати, твой Ванечка кем себя чувствует – русским или финном?
– Финном. Даже националистом. Считает, что не надо так много мусульман сюда пускать. Правда, когда ему было лет четырнадцать, какие-то сволочи – из его же класса – начали его дразнить, что у него мать русская… Нет, не так: твой отец купил твою мать за командировочные. Он даже плакал. А потом пожаловался отцу, они часто говорят по телефону. Ну, у того разговор короткий, он позвонил папаше самой главной сволочи и сказал: если твой подонок еще раз скажет моему сыну хоть одно слово, ты увидишь, что я с ним сделаю. И все, затихли раз и навсегда.
– Национальный вопрос был разрешен.
– Национальный вопрос был разрешен. Ты хочешь кушать?
Лакейское слово “кушать”, проговоренное ее ротиком-вишенкой, тоже вызывало у меня умиление…
– Благодарю, сыт по горло.
– Я хочу тебе показать, какая я была тоненькая, а то ты мне не веришь.
Мы сидели на чистом диване из гостиничного холла и, тускло отражаясь в плоском телевизоре, листали картонные страницы тяжелого фотоальбома.
– Нет, потом, потом, – не позволяла она заглянуть ни в пожухлые черно-серые, ни в свеженькие разноцветные форточки своей жизни – и вдруг какую-то выхватила и прижала к груди: – Не смотри, листай дальше!
– Хорошо, – я покорно перевернул тяжелый лист и, не поворачивая головы, резко выдернул у нее фотографию – даже живот отозвался болью.
– Нельзя, я запрещаю! – она рванулась и, промахнувшись, шлепнулась на пол.
В дверях возник изумленный викинг, оторопело уставился на распростертую маму.
– Что тебе, деточка? – кротко спросила она с пола, и я туда же, вниз, протянул ей фотографию.
Юный варяг понял лишь, что у нас здесь только шум, а драки нет.
– Пхойду, – хмыкнул он еще более в нос и смущенно попрощался со мной отдельно: – Нно свиннания.
– Ходи осторожненько, когда придешь, позвони, – отправилась она его напутствовать и вернулась уже без фотографии.
Было немножко все-таки неприятно: что уж там за секреты?..
– Зря ты это скрываешь, – проникновенно сказал я. – Я давно простил твою работу в порнобизнесе.
– Какой там порнобизнес… – с неожиданной горечью произнесла она. – Я тогда была даже чересчур чистая.
– Как это можно быть чересчур чистой?
– Вот так и можно. Я иногда финнам завидую – они так просто к этому относятся… Я Ванечке говорю: неужели ты не можешь найти себе девственницу? А его прямо передергивает: противно слушать… Что, говорит, двенадцатилетнюю, что ли? Хочешь, чтобы меня в тюрьму посадили?
– Так и что хорошего? Нет тайны, так и романтизьму не будет.
– Да в Советском Союзе это была тайна только для таких дурочек, как я! Я знаю девочек, которые выходили замуж девственницами, а на самом деле уже и сосали, и в задницу трахались…
Японские глазки, оскорбленно округлившись, прицельно застыли, высматривая во мне, сидящем перед стоящей, хотя бы самую робкую попытку несогласия. Но я уже понял: ее скрытая мишень – всегда какие-то неведомые ей женщины, которых я по наивности могу счесть более добропорядочными, чем она.
– Но лучше же быть такой, как ты, – я преданно уставился в нацеленные на меня окуляры.
– Кому лучше? – она по-прежнему возвышалась надо мной, но уже скорбно, а не гневно. – Я вот когда попала в общежитие, просто
ничегоне знала, НИ-ЧЕ-ГО! И сразу попала в лапы этой наглой сволочи!
Похоже, меня ждали неприятные сюрпризы…
– Все-таки даже самая наивная девочка знает, что под юбку пускать к себе нельзя, – сказал я как бы примирительно, но на самом деле холодно.
Что от нее, разумеется, не укрылось.
– Это твоя Галина Семеновна такая умная. А я больше всего губы прятала, чтобы он в губы не поцеловал…
– Так что, он тебя изнасиловал, что ли?..
– Он считал, что это я таксопротивляюсь, для вида.
– Где все это было, в какой-то малине?!.
– Нет, в общежитии. Просто он был такой красавец, что считал, все только и мечтают, чтоб он им вставил.
– Бред какой-то… Так надо было в милицию заявить, чтоб он хотя бы срок получил, сволочь такая!..
Мои руки налились ледяным свинцом от ненависти, но… Ненавидимый мною красавчик был далеко, и мой ненавидящий взгляд был обращен на нее.
– Он меня убедил, что все так делают, только не рассказывают.
– Ты что, после этого с ним и дальше продолжала?!.
– Ну так… Иногда.
Теперь моя ненависть уже обратилась целиком на нее.
– Знакомое дело. Общага, все по-быстрому, не раздеваясь…
– Какие глупости!
– А как? У него хата, что ли, была, у твоего красавчика?
– Ты так на меня смотришь, как будто это я во всем виновата…
– А ты ни в чемне виновата?
– Ладно, надоело. Если я такая плохая, иди к своей Галине Семеновне.
Она у тебя святая, вот и целуйся с ней.
Нет, святой – это я. Я не встал, не взял свой рюкзак, не вышел, шарахнув дверью так, чтобы в тинэйджерском раю долгим стоном отозвалась гитара, – я всего лишь зажмурил глаза и посидел секунд пятнадцать. А потом мертвым голосом попросил:
– Ну, так покажи, какая ты была тоненькая?
Она прицельно взглянула на меня сквозь свои окуляры и поняла, что другого голоса у меня нет. Присевши рядом со мной, она принялась переворачивать картонные листы с такой быстротой, что мой подбородок обдавало ветерком: “Вот!”
На каком-то черно-сером пляже она стояла в бикини и широкополой шляпе и впрямь невероятно тоненькая и фигуристая, словно фотомодель.
– Да-а!.. – в моем голосе прозвучала неподдельная почтительность, и это дитя тоже немедленно растаяло: – Вот видишь! Скажешь, твоя
Галина Семеновна была лучше?
– Да ну, ты что! Она всегда была толстая как бочка!
– Какой хитрый… Ладно уж, не сдавай свою драгоценную Галину
Семеновну, играйте в ваш баскетбол. Мне Тягушева сразу сказала, что вы с Галиной Семеновной идеальная пара.
– Ты готовься: теперь подруги начнут всячески восхвалять Галину
Семеновну. Или сочувствовать. Чтоб отравить твое счастье.
– Тягушева сама видела, что таких заботливых жен… Ай, ай, ай…
Она поняла, что я собираюсь слишком пылко ее обнять. Я был снова так счастлив, что, пожалуй, даже и этого красавчика не стал бы убивать.
Отрезал бы яйца и отпустил. Даже просто полязгал бы кусачками над ухом…Ведь никаких таких гадостей на свете на самом деле нет, а что есть – ее невесомые, будто травинки, пальцы, скользящие у меня по шее… Как раз по тем самым старческим родинкам… Я с тех пор часто их трогал, два эти крошечные клубочка, два свернувшихся до поры до времени паучка.
– Ну что они, выросли? Родинки, – безнадежно поинтересовался я.
– Какие родинки?
– Ты сама же мне говорила… Все правильно, я почти уже старик.
– Ты старик? Не смеши меня! Ты еще лет тридцать всех подряд будешь трахать! Патриархи в твои годы только…- стеклышки блеснули радостным азартом: – А ты походи по дому в кальсончиках. Как будто ты мой муж.
– Они ж залежались с советских времен, уродливые нечеловечески.
– И хорошо. Сразу видно, что человек у себя дома. Ну-ка встань!
Она расстегнула ремень и начала дергать молнию, – как тогда у
Командорского, – в конце концов стащив с меня все. Открылись марлевые нашлепки.
– Бедненький! Я совсем забыла, прости!.. Так тебя еще и побрили?..
– Ну да. Я даже и не заметил… Что, он сильно проиграл без свиты?
– Наоборот… Такой стал нахальный! Подожди, тебе же запрещено!..
– Мне запрещено только чихать. А если на спине…
Командорского, – в конце концов стащив с меня все. Открылись марлевые нашлепки.
– Бедненький! Я совсем забыла, прости!.. Так тебя еще и побрили?..
– Ну да. Я даже и не заметил… Что, он сильно проиграл без свиты?
– Наоборот… Такой стал нахальный! Подожди, тебе же запрещено!..
– Мне запрещено только чихать. А если на спине…
В отсвете перламутровых льдов ничего интересного разглядеть не удавалось: она прикрывала свой каракулевый воротничок скрещенными ладошками, напоминая неопытного всадника, который, пускаясь вскачь, хватается за луку седла. И только в последний миг теми же скрещенными ладошками зажала мне рот:
– Ты что, в Финляндии нельзя так кричать!..
– А разве Иса не кричит? – спросил я, наконец-то ощутив боль в заклеенной дырке.
Она так и осела на меня от смеха. И тут же подпрыгнула:
– Тебе не больно?..
– Мне не больно – курица довольна.
Просторный солнечный стол был уставлен всяческими вкусностями, но мне бросился в глаза масляный круг каймака – и впервые в жизни воспоминание о Гришке отозвалось не спазмом сострадания и стыда, а облегчением: слава те, господи, не скоро еще ее увижу!..
– Откуда у тебя каймак?
– Что? Это финский домашний сыр, называется ууниюусто- ууни-юусто – значит, печеный. Его едят с лаккахилло- с морошковым вареньем.
Морошковое варенье тоже не вызвало у меня ни малейшего содрогания.
В аптечно чистых стеклянных плошках посвечивали из сметаны с укропом, перемешанной с мелко нарубленным луком, три вида икры: красная – лосось, желтая – сиг и оранжевая, самая мелкая и безумно дорогая – ряпушка. Я взял в руки увесистую хоккейную шайбу желто-сливочного цвета, обвалянную чем-то меленько нарубленным…
– Это чесночный сыр. Ешь спокойно, спать будешь в отдельной комнате.
Ванечка, бывает, возвращается под утро – вдруг догадается…
– Неужели он может не догадаться?
– Но я же мать! Я о своих родителях…
– Так то ж было советское лицемерие! А финны ко всему относятся просто. Кстати, как по-фински форель? А сиг? А ряпушка?
Конечно же, на свете по-прежнему не было ничего вкуснее слов:
лохи , сиика , муйкку , – но и елось как-то нечеловечески вкусно.
И сиделось нечеловечески безмятежно – в лазурных кальсонах с пузырями на коленях и в коротенькой Жениной ночнушке из невесомого солнечного шелка с невинной русалочкой на груди с вытачками -
Геркулес у Омфалы. Русалочка была копия Женя, только что без очков.
– В России никогда не бывает так спокойно, – нежилась Женя, облаченная в мою джинсовую рубашку, напоминая хорошенького беспризорника из образованных. – В Финляндии даже ночью совершенно безопасно.
И тут… Тишину ночи прорезал нечеловеческий вопль. Мы оцепенели.
Вопль повторился уже под самой дверью, и – в нее замолотили руками и ногами сразу двадцать гестаповцев. Женя застыла с выражением не столько испуганным, сколько обиженным, но стук оборвался, раздались рыдания, мольбы, проклятия,- на лестнице явно избивали какую-то женщину. Я сделал движение встать и снова не сдержал гримасу боли.
– Ты куда, у тебя же живот!.. – именно потому, что она пыталась меня удержать, я, сдерживая стон, дотащил ее до выхода.
На сияющей лестничной площадке возились два поросенка – один побольше, другой поменьше, оба белесые, курносые, откормленные, и оба в белых майках, только у того, что поменьше, титьки были побольше. Он-то и визжал, будто его резали. Хотя его всего лишь таскали за белую щетину, попутно ударяя задом о дверь Исы. Которая в этот самый миг распахнулась, отпихнув поросят к лифту, и на пороге возник воин ислама в футболке, зеленой, как знамя пророка, и зеленых же носках. Склонив сабельный профиль, он локтями раздвинул борющихся, и маленький поросенок попытался мимо него шлепнуть большого по пятачку, однако промахнулся и угодил своему избавителю в ухо.
– Уйды, сука! – на чистейшем арабском языке заорал Иса и тем же разделительным локтем отшвырнул от себя воинственное животное.
Второй поросенок на мгновение замер и вдруг ударом ноги разметал весь выводок башмаков и башмачков по театру военных действий.
– Б-билядь!! – с бешеным арабским проклятием Иса отвесил большому поросенку такой хук, что мне бы наверняка пришлось бы ловить его на руки, если бы вывернувшаяся Женя не приняла удар жирной спины на себя. Распухшая багровая бабешка с павлиньим криком бросилась к поверженному, а Иса вперил огненный взор в нас с Женей и враз оценил ситуацию: мужик в кальсонах и бабской рубашонке прячется за спину очкастенькой голоногой женщины… И гнев в его черкесских очах сменился невыразимым омерзением. Иди, иди, без нас разберутся, загоняла меня Женя, и когда воин ислама услышал русскую речь, в черном пламени его презрения проступили струйки прозрения…
Эти черкесские Гришкины очи, застывшие у меня перед глазами, не позволяли мне как следует разглядеть даже идиотскую комедию с вампирами, над которой Женя хохотала так самозабвенно (немножко даже сучила босыми ножками), что я начал было сомневаться в ее уме, покуда не вспомнил, что имею дело с ребенком.
Утром Ванечка не явился, и мне удалось довольно долго любоваться болтающейся на Женином лобике бигудиной, на которую была накручена ее челка. Затем мы полдня завтракали (я нарочно не говорил ей, чтобы она стерла с верхней губки капельку сметаны – не мог налюбоваться), с видом на море укладывали Женины вещи: время в раю потерять невозможно – все равно впереди остается вечность. И только когда
Женя, ограждая меня от своего громоздкого чемодана на колесиках, выкатила его на пасмурный морозец, я лишь по неуловимо российской коричневой дубленке узнал в первом же встречном вчерашнего воина ислама. Он был истинный рыцарь – как ни в чем не бывало первым протянул мне твердую теплую руку. И в черкесских очах его светилось уже одно только сострадание (Женя, в своем черном эсэсовском плаще успевшая укатиться вперед, тревожно поблескивала стеклышками из-под чучелообразной черной шапочки, но повода мешать мужской беседе пока не видела).
– Из Масквы? – сочувственно спросил Иса.
– Из Ленинграда, – “Петербург” уведет нас в бесплодные разъяснения.
– У нас гаварыли: хароший город, только адын раз ашибся. А как в
Маскве? Гаварят, так тэрактов баятся, что на улицу нэ выходят?
– Ну, кое-кто выходит… Отдельные храбрецы.
– Да, русские трусливые, ваюют только дэсять на аднаго.
Раньше при мне называли трусливыми лишь евреев – когда хотели выказать мне особое доверие. Однако мой отражатель возражал ему исключительно для того, чтобы он мог хорошенько насладиться неизбежной победой.
– Ну, все-таки немцев разбили… – промямлил я.
– Хэ – так кто ими камандовал! Сталин! Кавказский мужчына! А сейчас еврэи камандуют. Ты нэ обижайся, я тэбе по-сасэдски скажу, пра вчерашный вэчер: кавказский мужчына ныкогда бы за женщину нэ начал прятаться, – и я порадовался, что хотя бы поклажу вместо меня тащит женщина.
Но Иса и без того не осуждал меня, он скорее по-соседски сочувствовал:
– Русских всэ били, и финны тоже били. Хотя тоже нэ мужчины…
– Финны – очень хорошие люди, – попробовал я перевести разговор на более мирные рельсы. – Впустили вас к себе, обеспечивают, наверно?..
– Э, обеспечивают… – черкесские очи проницательно прищурились. – Нас против Рассии сабирают. Тоже сталы умные, как еврэи: всо хатят дэлать чужимы рукамы. А нас даже нэ знают, как правылно называт. Всо
Чечения… Тоже дураки!..
– Почему дураки? – меня интересовало все, что касалось дураков.
– А нэ дураки? Гаварят: это плохо, кагда адын мужчына имеет два жена, а кагда каждый мужчына имеет любовниц – это харашо? У нас каждый женщина должен иметь муж, чтобы нэ болтался. И других нэ заманивал!
Акцент Исы нарастал вместе с горячностью.
– Женщины всо паказывают – живот, груд, задниц – всэ мужики смотрят, а муж, дурак, радуется!.. У мэня, знаешь, жена какой красывый – а я это адын вижю!
Женя опасливо подкатила свой черный вертикальный сундук поближе, и
Иса, на миг свирепо скосив Гришкины огненные очи, тут же сменил тему:
– А как старыков нэ уважают?.. Как сделался старый – атправляют в дом старыков. Оны думают, старый чэлавэк главное кушат, спат – как будто он сабака! Старый чэлавэк нужен уважение! Он должен на маладых сматрэть, на внуков – тогда у него хароший мысли будут! А если он сидыт одын, кругом тоже старые люды – что он будэт думат? Ты сэгодня умэр, я завтра умру… Это что, счастливый старост, да?.. Скажи, нэ дураки?!.
– Дураки, – подтвердила Женя, и он мгновенно растаял:
– Твоя жена – умная женщина!
– Хоть кто-то считает меня твоей женой… – вздохнула Женя, когда мы отошли, стрекоча сундуком по молодому ледку.
– Нет, чтоб сказать: хоть кто-то считает меня умной… – вздохнул я.
– Вспомнила, что мне сегодня снилось! Ты лежишь в кроватке под шерстяным одеялком. Я его приподнимаю и вижу, что у тебя вместо ног корни. Расходящиеся, уходящие куда-то вглубь, замшелые… Оказывается, ты только сверху человек, а на самом деле пень. Тебя не выдрать из