Более прочих ее раздражала одна, худенькая, как тростинка, темноволосая, с огромными яркими шоколадно-карими глазами.
Света не понимала, что находят взрослые в этом тощеньком, рассеянном, молчаливом, совершенно неприметном создании. Кажется — дунешь, исчезнет;
Иногда так хотелось дунуть… Интересно почему? Может быть, потому, что однажды мама сказала о жалкой худышке: из нее вырастет настоящая красавица. В ней чувствуется порода.
— Мам, ну ты что? Ни кожи ни рожи! — фыркнула Света.
— И в кого ты у меня такая злющая? — вздохнула мама.
И от других взрослых она тоже слышала всякие добрые слова о худышке. Слишком много добрых слов.
Света внимательно, словно сквозь огромную лупу, вглядывалась в узкое лицо своей ничего не подозревающей соперницы, выискивала всякие изъяны — лоб слишком большой, нос длинноват, подбородок чересчур острый, и так далее. А о фигуре и говорить нечего, вешалка, палка, ножки тоненькие, шейка как у цыпленка, ключицы торчат. Каждый Подмеченный изъян она праздновала в своей душе, словно личную победу. И настойчиво старалась обратить внимание «худобы горемычной» на недостатки ее внешности. («Слушай, тебе совершенно не идут распущенные волосы! Они же у тебя жидкие! Я бы на твоем месте не надевала короткую юбку. У тебя ноги такие худые и коленки острые!») Но никакой реакции не следовало. Катя Орлова, дочь известного сценариста, отвечала рассеянно, невпопад, без всякой злобы, будто вовсе не слушала и настроение у нее не портилось. От этого становилось совсем уж обидно. И еще обидней бывало, когда именно она, Катя Орлова, выходила утешать Свету на лестничную площадку после демонстративного хлопка дверью.
Другие тоже ей не нравились, но Катя Орлова как-то особенно раздражала. Ну почему, спрашивается? Может быть, потому, что занималась балетом и все говорили: она станет примой, солисткой, она жутко талантливая?
Однажды на детской елке в Доме кино тринадцатилетняя Катя станцевала партию Жизели. Это был сольный номер в детском концерте. Весь огромный зал, взрослые и дети, затаив дыхание, глядели, как она легко порхала по сцене, а потом аплодировали. Свете Петровой было уже шестнадцать. Из всего зала она одна ни разу не сдвинула ладони. А потом, слоняясь в одиночестве по шумному нарядному фойе, она услышала обрывок взрослого разговора:
— Это дочка Фили Орлова, очень талантливая девочка.
Покраснев до корней волос, крупная, полная, шестнадцатилетняя Света в нелепом блестящем платье вдруг громко выпалила, ни к кому не обращаясь:
— А мне, например, совершенно не понравилось, как она танцевала. Ни кожи ни рожи. Сушеная Жизель.
Стоявшие поблизости на нее странно покосились, отвернулись, и никто не оценил острого замечания. А потом она услышала у себя за спиной:
— Не знаешь, это чья такая, в блестках? — Понятия не имею.
С тех пор она изредка называла Катю Орлову «сушеной Жизелью», и за глаза, и в глаза, с веселым смехом. Ей казалось, это так точно, так остроумно, а главное — похоже на правду. Но никто не смеялся в ответ не обращал внимания на колкое словцо. Все пропускали мимо ушей, и сама Катя тоже. И тогда, Много лет назад, и потом она никак не реагировала на обидную кличку. Между прочим, напрасно… Света заканчивала школу. Ее ровесники из детской теплой компании поступали в институты, в какие хотели, с первой же попытки. А она недобрала баллы во ВГИК, на сценарный факультет, завалила экзамен в ГИТИС, на театроведческий. У мамы стала развиваться профессиональная болезнь парикмахеров — варикозное расширение вен. Мама не могла работать так же много, как раньше. Она старела. Ноги болели и опухали. А в салоне успели подрасти и окрепнуть новые мастера. Они потихоньку отбивали у Эллы Анатольевны дорогую, престижную клиентуру.
Следующая попытка поступления в институт закончилась провалом. Мама устроила ее на специальные курсы, чтобы была в руках денежная, надежная профессия гримеравизажиста. Старые связи таяли. Надо было зарабатывать деньги и идти уже своей, совсем другой дорогой. Но она не хотела расставаться с тем миром, который так злил ее. Она привыкла дышать обжигающим воздухом чужой славы. Кто-то из маминых приятельниц устроил ее гримером в Малый театр. Чужой славы там хватало, а вот зарплата была копеечной. Один умный знакомый посоветовал освоить еще и массаж.
Оказалось, что у нее настоящий талант массажиста. Ее сильные, неутомимые руки чувствовали, где и как надо разминать, сжимать, похлопывать. Появилась своя клиентура, сначала средняя, потом престижная, дорогая. Помогли отчасти и мамины старые связи. Денег стало много, и в общем все складывалось хорошо.
Подростковые обиды и комплексы постепенно смягчались, таяли под натиском сложной взрослой жизни. Она чувствовала себя обеспеченной, привлекательной женщиной, не хуже других.
И вот однажды ее попросили взять очередного клиента, сложного, капризного, с запущенным остеохондрозом. От работы она никогда не отказывалась, деньги, как известно, не бывают лишними.
Света видела его по телевизору. Он был одним из людей «оттуда», с самого верха. Между прочим, весьма привлекательный мужчина. Такой тип ей всегда нравился — мрачно-мужественный, с тяжелым подбородком, с умными усталыми глазами.
Это тоже не маловажно, ведь ей иногда приходилось совмещать массаж с другими, более интимными услугами. Так уж получалось. Но и платили, соответственно, больше.
С ним, стареющим красавцем, все произошло довольно скоро, уже на третьем сеансе. И она подумала, что было бы хорошо вот такого иметь мужика в любовниках. Именно такого, красивого, щедрого, с деньгами, со связями. Она почувствовала печенью: здесь ее шанс. И стала очень стараться, чтобы не разочаровать нового клиента.
Света знала: он женат, имеет взрослого сына. Знала также, что есть у него и постоянная дама сердца. Она очень быстро поняла, что жена как бы вообще ни при чем, а вот та, другая женщина может стать серьезной проблемой. Разумеется, она попыталась выяснить — кто? Это не составило труда. О красивом романе, который длился почти два года, знали многие.
Когда ей назвали имя, она даже поперхнулась. Все подростковые комплексы, все глупые детские обиды поднялись со дна души жгучей мутной волной. Катька Орлова! Сушеная Жизель. Вот с кем, оказывается, придется делить классного мужика! Вот как, оказывается, пересеклись их пути.
В глубине души она была даже польщена таким соперничеством. Чем она хуже сушеной Жизели? Да ничем! И уж понятно, кого он должен предпочесть! Конечно, ее, Светлану. Она настоящая женщина, все у нее на месте. А Катька — фу, ни кожи ни рожи, смотреть не на что!
Пока кипела с новой силой старая, сладко дрожащая в душе злость, пока зрели коварные планы, все решилось само собой, неожиданно легко. Катька заявилась в неурочный час, оказалась глупой и гордой. Ушла сама, даже не оглянувшись, даже не поинтересовалась, с кем там ее миленький в кабинете? Ну и дура, если не понимает, что такими мужиками не бросаются.
Однако радость победы омрачилась, когда стало известно, что Катька не чахнет от страданий, а выходит замуж за Глеба Калашникова. За того самого Глеба, по которому сохло столько девочек лет с четырнадцати, в которого и сама Света была немного влюблена.
Маму, Эллу Анатольевну Петрову, конечно, пригласили на свадьбу в банкетный зал ресторана «Прага». И Света, конечно, отправилась вместе с ней. Там представилась возможность высказать сушеной Жизели всю правду в глаза, чтоб не радовалась слишком. Света объяснила ей, что на самом деле она — урод, бездарность и в жизни, и на сцене и, если бы не ее знаменитый папочка, фиг ее бы приняли в балетное училище, потому что у нее ни кожи ни рожи, и зря она думает, будто Глеб ее любит. Ни фига! Кому она нужна? Просто родители дружат, и ему неудобно. Она, сушеная Жизель, приперлась к нему на дачу в Новый год, он ее трахнул по пьяному делу, и вот теперь приходится ему, бедному, на уродке-крокодилице, сушеной Жизели, жениться. И вообще, если бы не она, Света, никакой свадьбы не было бы, не помчалась бы Катька ночью в Переделкино.
Света ждала, что невеста начнет выяснять подробности, насторожится, заволнуется, и вот тогда можно будет нанести последний, смертельный удар, сообщить, что именно она, Света Петрова, была в кабинете Егора Баринова и именно ее, Свету, он любит без памяти, а от сушеной Жизели сам не знал, как отделаться, и теперь счастлив несказанно, что она наконец от него отвязалась.
Но именно этого, решающего удара не получилось, разговор происходил в комнате отдыха для оркестра, и как раз тогда, когда Света собиралась оглушить соперницу главной правдой, музыканты ввалились с шумом, и разговор был скомкан.
Только потом, протрезвев, она вспомнила, что в Катиных глазах не было ни слез, ни ужаса, лишь несказанное удивление и жалость. Она молчала почти все время и только один раз произнесла:
Только потом, протрезвев, она вспомнила, что в Катиных глазах не было ни слез, ни ужаса, лишь несказанное удивление и жалость. Она молчала почти все время и только один раз произнесла:
— Господи, какой же ты, оказывается, несчастный человек, Света Петрова… Потом многие годы именно эту спокойную снисходительность Света не могла простить, запомнила надолго, навсегда. Невозможно простить то, чего не понимаешь.
Однако мутная волна детских обид улеглась довольно скоро. Возникли более насущные, серьезные, совершенно взрослые проблемы. Уже через месяц Света почувствовала, что, несмотря на продолжающиеся сеансы массажа, место постоянной любовницы Егора Баринова остается вакантным. Мало ему одной лишь Светланы, мало. Не удержит она его — ни опытом своим, ни безотказностью, ни пышными формами.
Света хоть и оставалась в душе все той же обиженной маленькой девочкой, которая, повернувшись носом к стенке, ждет, когда обратят на нее внимание, начнут тормошить и уговаривать, однако жизненный опыт и острое, холодное чутье взрослой женщины подсказывали: не жди, уговаривать никто не станет. Так и просидишь в углу, пока другие будут играть в свои веселые игры и радоваться жизни.
Крепкие и серьезные отношения с Егором Николаевичем Бариновым сулили много, очень много жизненных радостей. Нельзя упускать такой шанс. А он упрямо ускользал из Светиных сильных, ловких, профессиональных рук.
Утопив в здравом смысле женские амбиции, ревность и даже простую природную брезгливость, Света придумала достаточно оригинальный способ укрепить свои отношения с Егором Николаевичем.
Глава 12
В дверь позвонили; и Оля вздрогнула. Она никого не ждала в гости, особенно в субботу утром, в половине десятого.
«Опять какая-нибудь бабушкина подружка с хлебушком», — раздраженно подумала она и, готовясь дать жесткий отпор, подошла к двери, поглядела в «глазок».
За дверью стояла Маргоша Крестовская. Оля не удивилась и обрадовалась.
— Прости, что без звонка, у меня через час съемка. Маргоша чмокнула Ольгу в щеку, скинула туфли, сунула ноги в растоптанные Ольгины тапочки, бросила свою светлую замшевую куртку на старый облезлый сундук в прихожей.
Из большой кожаной сумки она вытащила пачку молотого кофе, сигареты, маленькую упаковку с французским сыром «Камамбер».
— Это для нас, — пояснила она, вываливая дары Ольге в руки, — отнеси на кухню, свари нам кофейку.
Потом она извлекла из своей бездонной сумки гроздь бананов в целлофановом мешке, коробку шоколадных конфет, картонную литровую пачку апельсинового сока.
— Это для Иветты Тихоновны.
— Маргоша, спасибо, ну что ты… Зачем столько всего? — растерянно и благодарно улыбнулась Ольга.
Но Маргоша уже была в комнате. Послышался скрип кровати, и скорбный, но очень громкий бабушкин голос запричитал:
— Деточка, спасибо, а мне так плохо сегодня с утра, так плохо, сердце колет, и вот здесь, в ноге, все время дергает что-то. Я всю ночь не спала, прямо будто током бьет. Ты не знаешь, что там может дергать? Нерв? Да, вот именно, нерв. Все время нервничаю. Ты бы поговорила с Олей, она безобразно себя ведет, совсем меня не кормит и раздражается из-за каждого пустяка.
— Иветта Тихоновна, у вас самая лучшая внучка в мире, — серьезно и внушительно ответила Маргоша.
— Да уж, лучшая… Сегодня открыла форточку, я говорю: Оля, меня знобит. А она отвечает, мол, душно у нас, нельзя жить в такой духоте. А меня все время знобит. Знаешь, деточка, прямо как будто холодной водой кто-то обливает, это, наверное, тоже нервы… Ох, какие вкусные конфетки! Где ты купила такие конфеты? Дай-ка мне очки, я хочу рассмотреть коробку. Они на Олином столе. Нет, не в ящике, сверху… Сквозь тонкую стенку было слышно, как Маргоша открывает и закрывает ящик письменного стола.
— А бананы теперь почем? — спросила Иветта Тихоновна с набитым ртом.
Оля не стала прислушиваться к разговору, вытерла грязный после бабушкиного завтрака стол, поставила чайник, достала из буфета старую медную джезву. Прежде чем варить в ней кофе, надо вымыть, снаружи и внутри толстый слой пыли. Сама Оля кофе почти не пила, не покупала. Дорого.
Наконец Маргоша вышла из комнаты, уселась на табуретку в кухне и выразительно закатила глаза.
— Да… Коробку шоколада смела в минуту. Ей плохо не станет?
— Ей всегда плохо, — пожала плечами Ольга.
— Может, все-таки положишь ее в больницу? Так невозможно жить. Ты посмотри на себя, бледная, синяки под глазами.
— На хорошую больницу у меня денег нет, — сказала Ольга, выключая огонь под джезвой, — а в обычную психушку — это все равно что на помойку. Не могу.
— А себя на помойку в двадцать три года не жалко? — Маргоша нервно передернула плечами и закурила.
Ольга молча достала старую фарфоровую пепельницу, оставшуюся еще от родителей. Сама она никогда не курила, и пепельница стояла в буфете.
— Когда ты в последний раз виделась с Глебом? — спросила Маргоша.
— С Глебом у меня все, — ответила Оля, не поворачивая головы.
— Давно? — Маргоша удивленно подняла брови.
— Мы расстались пять дней назад.
— Поссорились?
— Нет. Расстались. И давай не будем об этом. Маргоша молчала, наблюдая, как Оля разливает кофе по некрасивым дешевым чашкам.
— Оля! — послышался голос Иветты Тихоновны из комнаты. — Зайди ко мне на минуту!
— Прости, я сейчас, — пробормотала Ольга и кинулась к бабушке.
Оставшись одна, Маргоша глотнула кофе, подошла с чашкой и с сигаретой к окну. На улице шел дождь. Оля вернулась, молча села за стол.
— Ну что? — сочувственно спросила Маргоша.
— Да ничего, как всегда. Скучно ей. Пожаловалась, что в ноге стреляет.
— Оль, ты как себя чувствуешь? — внезапно спросила Маргоша.
— Нормально, — пожала плечами Ольга, — а почему ты вдруг спрашиваешь?
Маргоша поставила чашку на стол, положила дымящуюся сигарету в пепельницу, подошла к Ольге совсем близко и внимательно посмотрела ей в глаза.
— Значит, ты решила порвать с Глебом?
— Я же просила, не надо об этом, — Ольга поморщилась, как от внезапной боли.
— Но ведь ты его любишь, — Маргоша печально покачала головой, — ведь это первая твоя любовь.
— Он женат.
— Ну и что?
— Ничего. Я не хочу это обсуждать. Все кончилось.
— Да, Оленька. Все кончилось. Мне очень трудно сказать тебе об этом, я тяну время, но никуда не денешься. — Маргоша глубоко вздохнула и произнесла:
— Глеба убили. Три дня назад.
— Как это?
Глаза Ольги стали огромными, рука, державшая чашку, задрожала. Маргоша едва успела отскочить. Горячий кофе едва не пролился на светло-бежевые Маргошины джинсы.
— В него выстрелили ночью из кустов, во дворе. Они с женой возвращались из театра, с премьеры.
Лицо Ольги стало белым, Маргоша даже испугалась: сейчас хлопнется в обморок, и что делать?
— Похороны в понедельник. В десять отпевание в церкви Преподобного Пимена на Новослободской.
— Да, — проговорила Ольга посиневшими губами, — я поняла… В понедельник, в десять часов, у Пимена Преподобного… Съемка проходила на стройплощадке на Миусах. Старый дом реставрировала какая-то турецкая компания. День был темный, пасмурный. Резкие лучи софитов делали освещение странным, тревожным, что и требовалось для жуткой сцены перестрелки в пустом полуразрушенном доме, среди штабелей труб, гор кирпичей и прочих строительных штук. К щелям между блоками бетонного забора прилипло несколько любопытных мальчишек. Оттуда хорошо просматривался кусок площадки, фасад дома, подъемный кран.
Фасад был аккуратно обтянут зеленой сеткой. С крыши до земли, поверх сетки, тянулся толстый двойной трос. Маргарита Крестовская ловко карабкалась по нему, как обезьянка по лиане. Она была вся в черном — узкие джинсы, короткая кожаная куртка, перчатки. Роскошные рыжие волосы скручены узлом и спрятаны под черную кожаную кепку с длинным козырьком, повернутым назад.
— Смотри! Класс! Во дает! Сорваться запросто может!
— Спорнем, не сорвется? Это ж каскадерша, профессионалка.
— Ни фига! Это актриса! Никакая не каскадерша! Ща ваще, прикинь, без дублеров работают! Кто не может, того не снимают, в натуре!
— Ты че, в натуре, совсем, что ли? Ты бы так полез?
— Заплатили — полез бы. Я на физре по канату лучше всех.
Детям было не больше двенадцати, они отчаянно матерились, смачно сплевывали сквозь зубы, произносили слова с характерным гнусавым растягиванием гласных, всячески демонстрируя друг перед другом приблатненность и «крутизну».
— Слышь, мужик, закурить не найдется? — обратился один из них к майору Кузьменко, который медленно шел вдоль забора.
Майор искал проход на площадку. Он знал, что съемка именно здесь, но забор все тянулся, и, как попасть вовнутрь, майор пока не понял.