Морщась от нестерпимой вони, Сиволап заглянул в детский теремок, пригнулся, зажал нос, вошел. Да, из маленького круглого окошка отлично просматривается то место, где должен был стоять киллер. Даже при полной темноте можно разглядеть силуэт, профиль. А полной темноты в московских дворах не бывает.
Внутри домика были прибиты к стенам две доски — низенькие скамеечки. Артем присел на корточки и, сам не зная зачем, посветил зажигалкой. Под одной из скамеек, в углу, лежал газетный сверток. Сиволап поддел его ногой. Это оказался смеситель, небольшой, никелированный, почти новый. Он был тщательно завернут в несколько слоев газеты. Вот он, бомжовский тайник, Борискина заначка.
Артем вдруг представил себе, как в полночь шарил хитрый бомж у забора, потом залез в сказочный теремок, припрятать ценную находку от грозного ока сожительницы Сивки. Мог он заметить человека во дворе? Запросто.
А потом, пока возился в домике, в вонючей темноте, выглянул случайно в круглое окошко под крышей. Отличный наблюдательный пункт. Просматривается не только место у акаций, где стоял киллер, но и кусок площадки перед подъездом, и сам подъезд. Артем все это представил себе так живо, так ясно, что даже под ложечкой засосало от предчувствия шикарного эксклюзива.
Сиволап припал к круглому окошку, забыл о вони, о том, что успел вляпаться ногой в новом замшевом ботинке в кучу дерьма, которую кто-то наложил прямо посерединке сказочного домика. Он увидел, как подъехала машина. Белый «Форд» балерины Орловой. И в первый момент даже не сообразил, что она и правда подъехала, ловко вписалась между вишневым джипом и бежевой «Волгой».
Орлова вышла из машины и направилась к подъезду. Опомнившись, Артем выскочил из домика, в три прыжка настиг балерину, влетел на ступеньки.
— Екатерина Филипповна! Два слова! Я ничего не записываю! Только два слова, для меня лично! Скажите, вы кого-нибудь подозреваете?..
Орлова взглянула на него холодными карими глазами, шагнула в подъезд и захлопнула дверь у него перед носом. Щелкнул кодовый замок. Сиволап остался стоять на крыльце.
* * *
— Феликс Эдуардович? Вы?
— Да, Оленька, я. Не удивляйся и дай мне войти. Оля отступила, пропуская Гришечкина в квартиру. Он быстро захлопнул за собой дверь.
— Оля! Кто там еще пришел? — послышался голос Иветты Тихоновны из комнаты. — Это ко мне?
— Нет, бабушка. Это не к тебе. — Гришечкин огляделся. Господи, какая нищета! Какая страшная, безнадежная нищета… — Зачем вы пришли? — спросила Оля, не поднимая глаз.
— Давай пройдем куда-нибудь. Мне надо с тобой поговорить.
Оля провела его на кухню, молча уселась на табуретку. Она прятала глаза, избегала его взгляда. Она никого не хотела сейчас видеть, и меньше всего — Феликса Гришечкина. С нее довольно было на сегодня беседы с этим вежливым майором. Больше всего на свете ей хотелось остаться одной.
— Как ты себя чувствуешь? — Он притронулся пухлыми влажными пальцами к ее руке.
Оля отдернула руку, словно ее ударило током, и ничего не ответила, продолжала сидеть молча, уставившись в одну точку.
— Оленька, где пистолет? — спросил Гришечкин.
— В ящике, — эхом отозвалась она.
— Отдай его мне, Пожалуйста.
— Зачем?
— Его надо выбросить. Он не должен находиться в твоем доме. К тебе могут прийти с обыском.
— Из милиции? Они уже приходили.
— Как? Когда? — выдохнул Гришечкин и почувствовал, как взмокла рубашка под пиджаком.
— Только что.
Он немного перевел дух. Значит, обыска еще не было.
— Оля, это очень важно. Скажи мне, кто именно приходил, сколько их было, о чем с тобой говорили?
— Майор. Фамилию не помню.
— Кузьменко?
— Да, кажется. Он показал удостоверение, я запомнила, что майор.
— Он был один?
— Да. Он дал мне подписать вот это, — она протянула повестку.
— Это ничего, Оленька. Ничего страшного. Ты только держись, девочка. Я знаю, как тебе сейчас тяжело, но ты держись. И слушайся меня. Кроме меня, тебе сейчас никто не поможет. Ты это понимаешь?
— Мне ничего не нужно.
Она едва ворочала языком. Если бы он знал ее недостаточно хорошо, то подумал бы, что она под наркотиком. Но какие могут быть наркотики? Девочка в шоке, в тяжелом шоке. Он пытался найти правильный тон, готовился к этому разговору уже два дня. Слишком долго готовился. Надо действовать, пока не поздно.
— Они тебя спрашивали, где ты была в ту ночь?
— Да.
— И что ты ответила?
— Я сказала, что с работы поехала домой.
— Умница, — слабо улыбнулся Гришечкин. Значит, не так все страшно. Шок не настолько глубокий, если она сообразила, что нельзя говорить правду. Все поправимо. Все будет хорошо.
— Идите домой, Феликс Эдуардович. Мне надо побыть одной, — голос ее зазвучал немного уверенней, — завтра похороны, и я должна быть готова.
— Да, я понимаю. Я сейчас уйду. Только отдай мне пистолет.
Ни слова не говоря, она встала, вышла в комнату. Оттуда послышалось сердитое ворчание старухи, звук выдвигаемого ящика. Через минуту она вернулась, держа в руках небольшую плоскую шкатулку, оплетенную золотистой соломкой. Гришечкин открыл ее, заглянул внутрь и тут же закрыл, убрал в свой кожаный кейс, который стоял у его ног, прислоненный к табуретке.
— Тебе надо отдохнуть. Бабушка даст тебе поспать? — спросил он, стоя у двери в прихожей.
Она ничего не ответила, молча открыла ему дверь.
Он вышел на лестничную площадку и почувствовал, что рубашка совершенно мокрая. Даже пиджак промок. Трясло как в лихорадке. Дрожали руки. Он подумал, что сейчас ему трудно будет вести машину.
— Феликс Эдуардович! Добрый день, — майор Кузьменко широко улыбнулся и протянул Гришечкину руку, — как удачно, что мы здесь с вами встретились.
Гришечкин вздрогнул, уставился на майора круглыми, полными ужаса глазами и, не говоря ни слова, открыл машину.
— Феликс Эдуардович, вы не узнали меня? Нет, он узнал, отлично узнал. Захлопнул дверцу, не просто захлопнул, а тут же заблокировал, трясущейся рукой повернул ключ зажигания и нажал на газ. «Тойота» сорвалась с места. Двое мальчиков лет семи, лениво футболившие консервную банку посреди двора, едва успели отскочить.
— Псих сумасшедший! — крикнул один из них и покрутил у виска.
— Действительно, псих! — пробормотал Кузьменко и бросился в переулок.
Движение в переулке было односторонним. Майор выхватил на бегу удостоверение, стал голосовать прямо на проезжей части. Машин проезжало совсем мало. Через минуту при такой скорости «Тойота» выскочит на широкий проспект. Майор сам толком не мог понять, почему надо непременно догнать Гришечкина, ведь толстяк все равно никуда не денется. Если он уйдет сейчас, ничего страшного. А все-таки лучше догнать. Слишком уж странно он повел себя. Навестил Ольгу Гуськову, пробыл в квартире не больше десяти минут. А ведь о ней ни слова не сказал, только краснел, бледнел, умолял не касаться личной жизни убитого шефа. Собственно, именно поэтому майор и решил остаться во дворе, подождать Гришечкина, изобразить случайную встречу и как бы между прочим удивиться: мол, вы, оказывается, хорошо знакомы с тайной любовью Глеба Константиновича? Вот уж не думал… Ну ладно, знаком Гришечкин с Гуськовой. И что с того? Зачем, спрашивается, ему было удирать?
Перед майором остановился гаишный «Мерседес». Иван запрыгнул в машину. «Тойоты» уже след простыл, но осталась надежда догнать на проспекте. Хорошо, что он успел запомнить номер. Гаишники тут же передали его по связи вместе с приметами машины и фамилией владельца.
Феликс мчался по проспекту, нещадно превышая скорость, нарушая все правила. Такого с ним еще никогда не было. Сердце вырывалось из груди, пот тек в глаза.
— Водитель голубой «Тойоты» 349 МЮ, остановитесь! Повторяю, водитель голубой «Тойоты»… Мимо мелькали машины, сливаясь в сплошное пестрое месиво. Здесь должен быть перекресток. Да, вот он. Но светофор мигнул, вспыхнул красный.
Милицейский радиоголос все ближе, кажется, он звучит прямо в голове, разрывает мозг. Надо притормозить. По перекрестку движется сплошной поток. Гаишники мчатся с сиреной. В зеркале уже виден их «Мерседес», синяя мигалка, лицо водителя, а рядом — майор Кузьменко.
Между машинами на перекрестке образовалась небольшая прогалина.
— Я успею. Проскочу, — пробормотал Феликс и газанул.
Водитель огромного рефрижератора заметил летящую в него голубую «Тойоту» слишком поздно. Он резко, с визгом, затормозил, но в этот момент его тряхнуло мощным ударом.
— Кретин, мать твою! — выругался водитель. Он только подпрыгнул на своем высоком сиденье, шарахнулся вбок, несильно стукнулся головой о боковое стекло. Осталась небольшая шишка.
Феликс почувствовал, как чудовищная боль разливается по всему телу, по толстому, неуклюжему, никем не любимому телу, которое сам он ненавидел всю жизнь. И в детском саду, и в школе его никто не называл по имени. Только «жирный». Ох, как жестоко над ним смеялись, как дразнили и били ровесники.
Между машинами на перекрестке образовалась небольшая прогалина.
— Я успею. Проскочу, — пробормотал Феликс и газанул.
Водитель огромного рефрижератора заметил летящую в него голубую «Тойоту» слишком поздно. Он резко, с визгом, затормозил, но в этот момент его тряхнуло мощным ударом.
— Кретин, мать твою! — выругался водитель. Он только подпрыгнул на своем высоком сиденье, шарахнулся вбок, несильно стукнулся головой о боковое стекло. Осталась небольшая шишка.
Феликс почувствовал, как чудовищная боль разливается по всему телу, по толстому, неуклюжему, никем не любимому телу, которое сам он ненавидел всю жизнь. И в детском саду, и в школе его никто не называл по имени. Только «жирный». Ох, как жестоко над ним смеялись, как дразнили и били ровесники.
Эй, жирный, догони! Дай сдачи! Ну, поймай меня, жирный! Гришечкин, что ты топчешься, как боров у дуба? Если не влезешь на канат, получишь двойку в четверти по физкультуре… Он долезает только до середины, тяжело, смешно висит в узких физкультурных трусах, в мокрой от пота футболке. Покатые, бесформенные плечи, складчатый рыхлый живот, маленькие, круглые, всегда испуганные глаза.
Ничего, кроме боли, не осталось. Она была такой огромной, что заполнила весь мир, она окружала, сдавливала в гигантском кулаке. А потом все исчезло, даже боль. Где-то в тяжелой мертвой дали остался таять пронзительный автомобильный гул.
Бригаде службы спасения пришлось распиливать сплющенный корпус «Тойоты», чтобы извлечь тело. Врач «Скорой» констатировала смерть. В портфеле погибшего был обнаружен пистолет Макарова. На рукояти имелась стальная табличка с гравировкой:
«Капитану Николаю Гуськову от друзей и однополчан. Дальневосточный округ, 1979 год».
— Интересно, где же гуляет молодая красивая вдовушка? — Маргоша чмокнула Катю в щеку. — Мы тут надрываемся, стол готовим к поминкам, а она упорхнула. Между прочим, отлично выглядишь. Даже румянец появился. Или нарисовала?
— Маргошка, прекрати. — Катя повесила плащ, скинула туфли, сунула ноги в тапочки.
— Ты есть хочешь? — из кухни вышла Жанночка. — А я так переволновалась из-за этих телевизионщиков, ужас. Думала, поймают тебя. Но они вроде уехали. Долго еще сшивались во дворе, представляешь, Бориску снимали. А потом я посмотрела в окошко — их не было.
— Бориску? Помоечника? — удивилась Катя — Интересно, зачем? Кстати, они вовсе не уехали. Сиволап налетел на меня у подъезда.
— Да что ты! — всплеснула руками Жанночка. — Ну, мерзавец! А оператор?
— Нет, Сиволап был один и даже без диктофона.
— А чего ему надо было? — спросила Маргоша, усаживаясь напротив Кати и закуривая.
— Ну чего ему всегда надо, — вздохнула Катя, — скандальчика свеженького, грязненького. Спросил, кого я подозреваю. Идиот несчастный.
— Ну, а ты? — хихикнула Маргоша.
— Я шарахнула дверью у него перед носом. Жанночка, у нас кофе есть?
— Только растворимый. Зерна кончились.
— Ну вот. А я так хотела хорошего кофейку.
— Я сейчас выйду, куплю. — Жанночка сполоснула руки и стала снимать фартук. — Все равно надо сходить в супермаркет, еще и майонеза нет, и подсолнечное масло кончается.
— Давай уж я сама схожу. На кухне я все равно не помощник, — улыбнулась Катя. — Маргошенька, я ведь даже забыла тебя поблагодарить. Спасибо, что приехала и что Константина Ивановича к тете Наде отвезла.
— Ой, да ладно тебе. — Маргоша поморщилась и махнула рукой. — Просто у меня сегодня свободный день, съемка только вечером. Я ведь знаю, от тебя и правда на кухне толку мало. А я готовить люблю, иногда, под настроение. Завтра после кладбища сюда такая прорва народу придет, и всех надо накормить.
— Да, народу будет много, — задумчиво произнесла Катя, — и неожиданностей может быть много.
— В каком смысле? — Маргоша удивленно вскинула брови.
— Ну, в смысле всяких старых знакомых, потом — эта женщина, Оля, она ведь непременно придет. И еще девочки… Слушай, ты, случайно, не помнишь такую Свету Петрову?
— Света Петрова? — переспросила Маргоша, чуть прищурившись. — Что-то очень знакомое. Нет, не могу вспомнить. Знаешь, какое-то безликое сочетание, даже Маша Иванова звучит выразительней. Если бы так звали актрису, ей, вероятно, стоило бы взять псевдоним.
— Да, наверное, — рассеянно кивнула Катя и вышла в прихожую. — Что еще надо купить, кроме кофе и майонеза?
— Подожди, я тебе напишу на бумажке, — крикнула Жанночка из кухни, — ведь наверняка забудешь. Кстати, а не боишься, что Сиволап до сих пор тебя караулит?
— Бояться скандального репортеришку — много чести! — усмехнулась Катя. — Пусть он меня боится. Если сейчас привяжется, я ему покажу, где раки зимуют! Надолго отобью охоту приставать к людям.
— Интересно, как же? — засмеялась Маргоша. — Не знаю. Это будет чистая импровизация.
Когда она вышла из подъезда, Сиволап и Корнеев сидели на лавочке. Между ними на газетке были разложены бумажные тарелки с курицей, дымился чай в пластиковых стаканчиках. Оба были так заняты едой, что Катю даже не заметили.
«Вероятно, эти господа решили здесь навеки поселиться, — подумала она, сворачивая в переулок. — А все-таки интересно, зачем они стали снимать бомжа Бориску? Вряд ли от скуки. Бомж постоянно ошивается во дворе, роется в помойке, всех знает, все видит… О Господи, а ведь он мог оказаться случайным свидетелем! И теперь хочет получить деньги за свою информацию. Милицию он не любит и боится, а телевизионщики, такие, как Сиволап, могут отвалить за бомжовские откровения приличную сумму…»
Сворачивая из переулка в небольшой проходной двор, Катя заметила ярко-лиловую сгорбленную спину у мусорных контейнеров. «Прекрати, — строго сказала она себе, — не вздумай этого делать!» Но сама уже решительно шагнула к лиловой спине и тихо позвала:
— Бориска!
Он оглянулся и тут же расплылся в беззубой улыбке.
— А, привет, циркачка!
Катя иногда выносила для него старые вещи Глеба, перекидывалась парой приветливых слов. Однажды, когда он валялся посреди двора и все брезгливо обходили его. Катя присела на корточки, увидела, что он избит до полусмерти, вызвала «Скорую».
Бомж всегда вежливо здоровался с ней к называл циркачкой.
— Ты ведь был той ночью во дворе? — тихо спросила Катя.
— Какой ночью? — наивно захлопал глазами бомж.
— Не бойся, я ничего не скажу милиции. Тебе не придется выступать свидетелем. Но ты видел его?
— Ее, — произнес бомж одними губами.
— Что? — не поняла Катя и, спохватившись, полезла в сумочку за деньгами.
В этот момент как из-под земли выскочила огромная бабища в драной спортивной куртке и накинулась на Бориску с кулаками:
— Вот ты где, сукин сын! Паршивец такой! Она стала быстро и деловито колошматить его куда попало. Бориска вывернулся из-под ее кулаков и рванул через двор со скоростью хорошего спринтера. Баба бросилась за ним, поливая окрестности шальной пьяной матерщиной.
Катя машинально шагнула следом, но тут же остановилась. «Я просто найду его позже, — спокойно подумала она, — я ведь знаю, где он живет».
Глава 16
В двухкомнатной квартире Феликса Гришечкина бросался в глаза идеальный порядок, стерильная чистота. Если не знать, что хозяин был сорокалетним холостяком, управляющим игорного заведения, то можно подумать — здесь жила одинокая старая дева. Кружевные крахмальные салфеточки на журнальном столе, на телевизоре, на комоде. Статуэтки в серванте — фарфоровая балерина, египетская кошка из матово-черного оникса, а рядом — белый мраморный бюстик Льва Толстого.
Феликс Гришечкин с ранней юности, после смерти отца, жил вдвоем с мамой. Она работала научным сотрудником в Литературном музее. Умерла год назад. Он сохранил в квартире все, как было при маме, не тронул ни одной вещи, хотя все эти салфеточки-статуэточки его раздражали. Его вообще все раздражало в жизни. Толстяк был существом ранимым, удивительно тонкокожим. Это смешно контрастировало с его солидной комплекцией.
С шестнадцати лет он вел дневники. Общие тетради в клеенчатых переплетах стояли аккуратным рядком на книжной полке. На каждой обложке обозначены годы. Мелким четким почерком Феликс подробно описывал почти каждый прожитый день, как бы исповедался себе самому. Читать вязкие, унылые откровения закомплексованного, глубоко одинокого человека было невозможно. Становилось тоскливо и муторно на душе. Вряд ли кто-нибудь сумел бы осилить это жизнеописание. Но, по счастью, не надо было читать все.
Майор Кузьменко надеялся найти в последних тетрадях что-то о казино, о Калашникове, о Луньке и Голубе, однако своей профессиональной деятельности Гришечкин почти не касался в дневнике. Там были только личные переживания, обиды на людей, имена которых он почти не называл, обозначал одной буквой.