Ольга молчала, уставившись в пол. Час назад с ней беседовал психиатр и однозначно признал ее вменяемой. Да, имелась неврастения, как следствие переутомления и неблагоприятной семейной обстановки. Да, наблюдались признаки острого реактивного психоза в форме астенодепрессивного состояния. Но Ольга Гуськова была вменяема, отдавала себе отчет в своих словах и поступках.
— Есть странность характера, экзальтированность, замкнутость, но все в пределах нормы. Интеллект высоко развит, память отличная, — говорил психиатр, — она типичный астеник и по конституции, и по складу нервной системы. Между прочим, если бы она захотела симулировать невменяемость, смогла бы это сделать вполне успешно. Она неплохо знает психологию и психиатрию.
— Так зачем вы отправились в Безбожный переулок? — повторил Чернов свой вопрос.
— Там дворик. Наш дворик, возле маленького бара. Мы несколько раз сидели на лавочке и разговаривали. Просто разговаривали, и все. Это очень сложно объяснить… Но так получилось, что с тем двориком связано лучшее, что было у нас. Глеб становился собой на несколько минут. Не придуривался, не строил из себя Бог весть кого… Но вам это неинтересно.
— Значит, вы отправились во двор в Безбожном переулке. Вы можете сказать конкретней, где он находится?
— Номер дома я не помню.
— В конце или в начале переулка?
— В середине. Там еще школа напротив, на другой стороне. А двор в углублении, перед баром. Это даже не двор, просто небольшая площадка, вокруг деревья и несколько лавочек под деревьями.
— Как называется бар?
— «Белый кролик».
— Что там еще есть поблизости?
— Булочная и круглосуточный пункт обмена валюты.
— Так, — кивнул Чернов. — Уже неплохо. И что вы там делали?
— Сидела на лавочке. — Ольга пожала плечами. — Просто сидела и смотрела на окна бара.
— Он был открыт?
— Да.
— Сколько времени вы там просидели?
— Не знаю. У меня нет часов. Минут десять, может, больше.
— Вас кто-нибудь мог там видеть? Может, кто-то подходил к вам?
— Кажется, подсел какой-то молодой человек, пытался познакомиться.
— Так. Пожалуйста, подробней. Что за молодой человек? Как он выглядел? Какой был между вами разговор?
— Зачем вам это? — Ольга брезгливо поморщилась. — Какое это имеет значение?
— Ольга Николаевна, вы что, правда не понимаете, какое это может иметь для вас значение? Вы подозреваетесь в убийстве вашего знакомого, Калашникова Глеба Константиновича. Он был убит из оружия, которое принадлежало вашему отцу. Вы признаете себя виновной или нет? — тяжело вздохнул Чернов.
— Признаю.
— Но вы утверждаете, что к дому убитого не подходили и из пистолета не стреляли?
— Не подходила и не стреляла. Я сидела во дворике, в Безбожном переулке. А пистолет лежал в ящике. — Она вдруг резко вскинула на Чернова огромные лилово-синие глаза. — Что с Гришечкиным? Откуда у вас пистолет?
— Гришечкин Феликс Эдуардович погиб в автомобильной катастрофе. Пистолет находился в его портфеле.
— Феликс погиб? — прошептала она побелевшими губами. — Господи, я виновата перед ним… «Сейчас она заявит, что и Гришечкина тоже убила, — с нервной усмешкой подумал Чернов. — Она совершенно сумасшедшая. Она может быть тысячу раз нормальна по медицинским показаниям, но с точки зрения здравого смысла она сумасшедшая…»
— Вы отдали Гришечкину пистолет?
— Да.
— Он попросил вас об этом?
— Да. Он сказал, что будет обыск и пистолет надо выбросить.
— Но если вы не стреляли в Калашникова, почему в таком случае отдали пистолет? Чего вы испугались?
— Когда пришел милицейский майор и стал спрашивать, где я была той ночью, я поняла, что у меня нет никакого алиби. Я испугалась за бабушку. Ей будет очень плохо в больнице. Она привыкла к домашней обстановке.
— То есть вы не исключали возможность ареста?
— Конечно. Я знала, что попаду в число подозреваемых. Но после разговора с майором у меня не осталось сомнений.
— И поэтому на всякий случай стерли отпечатки пальцев с оружия? — быстро спросил Чернов.
— Я не прикасалась к оружию. Пистолет лежал в шкатулке, в ящике. Если бы я решилась стрелять из него, то сначала свинтила бы табличку с гравировкой, а потом выкинула пистолет. Сама. А стереть отпечатки, спрятать назад в ящик — это глупо.
— Действительно, неразумно, — согласился Чернов, — однако Гришечкину вы пистолет отдали. Это тоже было не совсем разумно. Я не вижу логики в ваших поступках.
— А не надо искать никакой логики. Ее нет. Есть страх и тоска. Не дай вам Бог такой тоски.
— Страх чего?
— Греха. Нет ничего страшней греха. Душа обугливается. Я виновата, что первое и единственное в моей жизни сильное чувство было по сути своей блудом. Я виновата перед Глебом, перед его женой, перед Феликсом. Но больше всего я виновата перед своей бабушкой. Нищие духом блаженны только на том свете, на этом — несчастны и беззащитны.
— Ольга Николаевна, я спрашиваю вас в третий раз. Вы признаете себя виновной в убийстве? Не в переносном, а в прямом смысле. В юридическом смысле. Вы стреляли в Калашникова или нет?
— Нет. Не стреляла. Я в третий раз вам отвечаю. Как вы не понимаете, желать смерти и убить — это одно и то же. Одинаковый грех.
— С религиозной точки зрения — возможно, — кивнул Чернов, — здесь я не специалист. А вот с юридической это совершенно разные вещи. А вы желали смерти Калашникову?
— Я отреклась от него. Я его предала. Это все равно что пожелать смерти. Мне странно, как вы этого не понимаете.
— Нет, — Чернов встал и нервно заходил по кабинету, — совершенно не понимаю. Если вы не прикасались к пистолету, значит, кто-то проник к вам в дом, взял оружие из ящика, совершил убийство, затем опять проник к вам в дом и положил пистолет на место. Согласитесь, довольно сложно проделать все это таким, образом, чтобы вы не заметили.
— Об этом не мне судить.
— А кому?! Кому, если не вам? Почему вы не сдали пистолет, не заявили о нем? Вы знаете, что есть статья — незаконное хранение оружия?
— Знаю. Но папин пистолет не был для меня оружием. Бабушка хранила его как память. И никто им никогда не интересовался.
— Никто никогда? Но Феликс Гришечкин знал о нем.
— Да, я проговорилась как-то Феликсу. Случайно.
— Кто еще, кроме Гришечкина, мог знать о пистолете?
— Глеб.
— Еще? Вспомните, пожалуйста. Это важно. Кто бывает у вас в доме?
— Врач из районной поликлиники, молодой человек из собеса, который приносит пенсию бабушке, старухи из нашего двора, с которыми бабушка общается.
— А с кем вы общаетесь? У вас ведь есть знакомые, подруги?
— Ко мне приходит иногда Маргоша. Маргарита Крестовская, моя бывшая одноклассница.
— Она знает о пистолете?
— Маргоша? Понятия не имею. И вообще, при чем здесь Маргоша?
— Вы говорили ей когда-нибудь, что у вас есть пистолет?
— Не помню. Он многие годы лежал в шкатулке, в ящике письменного стола. Мои родители погибли, когда мне было семь. Я в последний раз брала его в руки при переезде. Разбирала ящики, достала, протерла и положила на место, в шкатулку. Но это было два года назад.
— Протерли и положили на место? Он был заряжен?
— Я в этом не разбираюсь.
— В шкатулке вместе с пистолетом лежало еще что-то?
— Нет.
— Вы точно это помните?
— Совершенно точно.
— А пластмассовая коробка с патронами?
— Нет. Патронов не было. Да и вряд ли он мог быть заряжен. Мои родители — военные, они не держали бы в доме заряженное оружие в доступном для ребенка месте. А этот пистолет всегда находился в доме, сколько себя помню.
— Дело в том, Ольга Николаевна, что пистолет был заряжен. Он стоял на предохранителе. Эксперты предполагают, что из него было произведено три выстрела. Возможно, два пробные, тренировочные. Оружием действительно не пользовались много лет. А затем его разобрали, прочистили, смазали — в общем, привели в порядок и обстреляли. Третьим выстрелом был убит Глеб Калашников.
— Я вас очень прошу, — тихо произнесла Ольга, — не надо повторять мне столько раз, что Глеб убит. Это больно. Его сейчас хоронят. Я даже не могу с ним попрощаться. И еще, я прошу вас дать мне возможность поговорить с бабушкой. Ее надо успокоить. Она впервые попала в больницу. Я должна знать, как она себя чувствует.
— Хорошо, — кивнул Чернов, — я свяжусь с ее лечащим врачом.
Когда ее увели в камеру, Евгений Михайлович откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. Он пытался понять, почему этот допрос так измотал его.
Следователь Чернов никогда не поддавался первым впечатлениям. Он запрещал себе оценивать людей, основываясь на личных эмоциях, на простых человеческих симпатиях и антипатиях. Он видел, как милейшие обаяшки оказывались отпетыми мерзавцами и как отвратительные с виду типы, тупые ублюдки, оказывались благородными рыцарями.
Он нагляделся на лгунов всех разновидностей. Были талантливые и бездарные, вдохновенные и ленивые. Одни врали от страха, от естественного желания выкрутиться или хотя бы потянуть время. И таких было большинство. Но встречались такие, которые врали из любви к искусству, без всякой для себя выгоды.
Перед следователем Черновым разыгрывали истерики, эпилептические припадки, амнезию, глухоту, слепоту, патологическую тупость, а иногда — патологическую честность. Он умел ловить на лжи, расставлять коварные ловушки, загонять в логические тупики. Но сейчас был сам в тупике. Никакой логики, сплошные чувства.
Если эта странная, совершенно сумасшедшая, но очень обаятельная Ольга Гуськова все-таки застрелила своего возлюбленного, поддавшись чувствам, то она гениально врет.
Перечитывая протокол допроса, он застрял на нескольких фразах. «Его отец любит только себя… Любовь матери эгоистична, это животная любовь к своей плоти… о жене лучше не говорить…»
— Могла такая убить? — пробормотал Чернов себе под нос. — А почему нет? Могла…
Глава 17
Гости продолжали приходить. Дверь в квартире не закрывалась. Катя не могла понять, сколько же народу сейчас в доме. Кто-то уже откланялся, кто-то только садился за стол. Произносили печальные тосты, выпивали не чокаясь.
— Пойдем, проводишь меня, — тронул ее за плечо Валера Лунек.
Они вышли вместе на лестничную площадку. Молчаливый телохранитель Митяй отправился сразу к машине.
— Арестовали Ольгу, — тихо сказал Лунек, — ты ведь знаешь, кто такая Ольга?
— Знаю, — кивнула Катя, — неужели она?
— Похоже, да. Ее взяли сегодня рано утром. Подробностей пока не знаю, но раз взяли, значит, есть улики. Не надо никому пока говорить. Вообще никому.
— Да, конечно… Странно, что этот милицейский майор ничего не сказал мне.
— Скажет, — Лунек усмехнулся, — сообщит в официальном порядке. И еще новость. Гришечкин погиб.
— Как?! Когда?
— Вчера разбился в машине. Налетел на рефрижератор. Сразу насмерть.
— Бедный… а вообще, это странно. Он так осторожно ездил.
Подъехал лифт, из него вышла женщина лет шестидесяти. Она была ярко, небрежно накрашена, от нее за версту разило перегаром.
— Катя, вот горе-то, детка! Ну горе-то какое, а? — Она зарыдала, смачно поцеловала Катю и тут же стала стирать пальцами с ее щеки след губной помады. — Прости, деточка, я без приглашения, ты мне звонила недавно, Светку мою искала. И ничего даже не сказала, будто я чужая. А вот не чужая, всех вас помню маленькими, и тебя, и Глебушку. Мама-то здесь? А Надежда? А вы товарищ его? — Она громко шмыгнула носом и стала трясти руку Луньку. — А я ведь его во-от такусеньким помню, Глебушку. Такой был смешной, когда маленький. Ох, все они хорошие, пока маленькие. Моя вот пропала, авантюристка, ни слуху ни духу. Хоть бы позвонила матери-то, мерзавка.
— Элла Анатольевна, здравствуйте, — опомнившись, мягко произнесла Катя.
В проеме двери возникла улыбающаяся Маргоша.
— Кать, ну ты где? Валера, вы уже отчаливаете? Счастливо.
— Маргошка! — накинулась на нее Элла Анатольевна. — И ты здесь! Слушай, где Светка-то моя? Вы ведь вроде вместе собирались куда-то в субботу. Светка сказала… — Нет, мы не встретились, — быстро произнесла Маргоша и тут же спохватилась:
— Ой, я же там кофе варю! Убежит! — Она бросилась назад, в квартиру.
«Странно, — подумала Катя, — я ведь спрашивала ее о Свете Петровой, она сказала, что не знает такую…»
Лунек попрощался и уехал.
— Пропала Светка-то моя, — быстро заговорила Элла, — ни слуху ни духу. Я уж прямо не знаю, что и думать. Времена-то какие кошмарные, вон, Глебушку убили, я как услышала, мне аж плохо стало. Всех обзвонила, никто ее, гулену мою, не видел. Мне Галя Зыкова про Глеба сказала. Ну, помнишь Галю? Она вроде здесь должна быть, говорила, что приедет на похороны. Она и адресок ваш продиктовала. Я в церковь-то не успела, на кладбище решила не ехать, боялась, не найду, опоздаю, а помянуть-то надо. Как же мне Глебушку-то не помянуть? Я ж его во-от такусеньким… — Элла вытащила из потертой сумки пачку дешевых сигарет, стала щелкать зажигалкой.
Катя заметила, что руки у нее дрожат.
— А когда именно Света пропала? Когда вы ее видели в последний раз?
— В субботу поздно вечером. Главное дело, ушла, сказала, вернусь часа через два. И нет до сих пор. А сегодня понедельник. Да чего ж мы с тобой на лестнице стоим? Надо выпить за упокой души… «Сейчас она напьется еще больше, и я ничего не вытяну из нее про Светлану, — подумала Катя, — хотя зачем теперь? Если арестовали Ольгу, то все вроде бы ясно. Я ошиблась. Света Петрова здесь вообще ни при чем. И моя глупая поездка на рынок не имела смысла. Все сходится. Ольга звонила мне, говорила гадости, она же сунула магические предметы в подушку. Возможно, она и бомжихой переоделась. Я ведь ее никогда не видела. И правда, зачем заниматься частным сыском, таскаться по рынку „Динамо“, бегать за Бориской-помоечником, когда на это есть милиция?»
На Катю вдруг навалилась тяжелая, смертельная усталость. Хотелось побыть одной, не возвращаться в квартиру к гулу разговоров, мельканию лиц.
— Элла Анатольевна, вы заходите, я сейчас, — сказала она, открывая дверь и пропуская в дом возбужденную нетрезвую женщину.
Поднявшись на один пролет. Катя встала у окна, на площадке между этажами.
Конечно, многое не сходится. Остаются белые пятна. Не ясно, например, зачем понадобилось этой Оле вытягивать из Кати деньги? Кто подложил лифчик в карман халата уже после убийства? Почему Маргоша не сказала, что общается со Светой Петровой?
Катя поймала себя на том, что вопросы эти мелькают в голове как бы помимо желания, сами собой. Разве ее дело искать ответы? У нее впереди столько других дел, проблем, разговоров. Театр, труппа, дележ имущества… Ладно, надо идти к гостям. Она все-таки хозяйка, невежливо стоять на лестнице, когда дом полон народу.
В прихожей Константин Иванович надевал плащ на свою бывшую жену. Надежда Петровна, бледная, вялая, с опухшими красными глазами, попыталась изобразить подобие улыбки.
— Поеду я, деточка. Устала.
— Я отвезу ее и вернусь, — сообщил Константин Иванович.
— Да, мне надо лечь, побыть одной, — кивнула тетя Надя.
Тепло попрощавшись с родственниками, она вошла в гостиную. За огромным столом народу осталось уже не так много. Тостов никто не произносил, велись тихие разговоры, среди гостей были люди, которые не виделись много лет, и сейчас им интересно пообщаться друг с другом, поделиться воспоминаниями, рассказать про подросших детей, состарившихся родителей и вообще — как жизнь складывается.
Рыдающая Элла Анатольевна Петрова опрокидывала в рот рюмку за рюмкой и громко рассказывала, как стригла пятилетнего Глеба, какие у него были светленькие волосики, какой он был умненький, хорошенький, прямо картинка, а не мальчик.
— Они с моей-то Светланой ровесники, а моя пропала, дома не ночует. Я вот думаю, может, в милицию заявить? А с другой стороны — рано. Взрослая ведь девка, мало ли какие могут быть у нее дела.
Пьяную женщину никто не слушал, но, казалось, это ее совсем не заботит. Она обращалась ко всем сразу и ни к кому в отдельности, иногда беспомощно пробегала глазами по лицам, пыталась поймать чей-нибудь взгляд, найти собеседника. Но все отводили глаза.
Несколько лет назад она стала пить и выпала из круга старых знакомых. Однако у какой-то Гали хватило ума сообщить ей о смерти Глеба Калашникова, продиктовать адрес. Поминки — особый случай, на них приходят без приглашения. Элла Анатольевна имела моральное право здесь появиться, она действительно знала погибшего с раннего детства. Однако другие имели право не замечать ее, не слушать, игнорировать ее присутствие. Она вела себя неприлично. В приличных домах так не напиваются, не рыдают и не орут за столом.
Катя стала собирать грязные тарелки. Пора подавать сладкое, кофе, чай. Жанночка, бедная, совсем забегалась.
Элла Анатольевна кричала все громче, вскочила, принялась помогать Кате, опрокинула соусник, влезла рукавом в остатки салата, стала извиняться, всхлипывая и громко шмыгая носом.
— Ничего, не беспокойтесь, — тихо сказала ей Катя.
Но она не особенно беспокоилась. Прихватила со стола бутылку коньяку и рюмку, пошла на кухню следом за Катей, продолжая свой громкий монолог:
— Ну вот, а я и говорю: зачем тебе это надо? Не лезь в чужие дела, сама же будешь виновата. И главное, голос специально меняет, прямо басом гундит в трубку: он тебя не любит, ты во всем виновата, сушеная Жизель… Катя вздрогнула и чуть не выронила гору грязных тарелок.
* * *
Любому, даже самому пропащему человеку хотя бы раз в жизни должно повезти по-крупному. Главное — не прозевать, когда ее светлость личная твоя Удача улыбнется и подмигнет зазывно, мол, ну-ка давай, дружок, не теряйся, хватай скорей, пока дают!