— Кто вы? — настороженно спросила Мадина.
Еще в Бегичеве она читала о предприимчивости московских аферисток, об этом подробно писали все газеты.
— Ольга Золотовец, — прозвучало из динамика.
— Кто? — удивленно переспросила Мадина.
И только после этого догадалась, кто стоит перед подъездной дверью! Она так мало интересовалась жизнью, которая происходила у Аркадия за порогом этого дома, за порогом их отношений, что и фамилию-то его впервые узнала, когда ей доставили из агентства заказанные им билеты в Париж.
— Поднимайтесь, пожалуйста. Последний этаж, — сказала она, поспешно нажимая кнопку.
— Я знаю.
Мадине показалось, что голос в домофоне прозвучал насмешливо. Впрочем, это могло быть просто искажением звука.
Открыв дверь, она отступила на несколько шагов назад и ждала, когда выйдет из лифта ночная посетительница.
Но Ольга Золотовец появилась в дверном проеме так, словно не из лифта вышла, а соткалась из воздуха. В ее появлении была неожиданность. И во всем ее облике было что-то такое, что совершенно точно подходило под это определение.
Она действительно было одета в длинное темное пальто, это Мадина верно разглядела на экране домофона, а теперь было видно еще, что оно сшито из легкого и, значит, очень дорогого кашемира. Да и странно было бы, если бы жена Аркадия носила дешевую одежду. На вид ей было лет сорок, но, возможно, она была старше и просто хорошо выглядела. И седины, конечно, не было заметно в ее волосах, прекрасно подстриженных и виртуозно окрашенных, — прическа у нее была такая, словно Ольга стояла на ветру и под дождем, и от этого пряди ее волос все время разлетались, и каждая была немного другого цвета: чуть темнее, чуть светлее, а вместе — естественный русый тон.
Все это придавало ее облику стремительность и ту самую неожиданность, с которой она появилась в дверях.
— Вы знаете, кто я? — спросила она, стоя на пороге и не проходя в квартиру.
Понятно было, что она не привыкла вести беседу «с подходцем» или, как называла это Мадинина мама, разводить антимонии. Это Мадине понравилось.
— Знаю, — кивнула она. — Вы жена Аркадия Золотовца.
— Вашего любовника, — уточнила та.
— До сегодняшнего вечера — да.
— А что такого особенного случилось сегодня вечером? — насмешливо поинтересовалась Ольга. — Поссорились?
— Расстались.
— Даже так?
— Именно так. Я не выдумала это для вас.
Ольга помолчала несколько секунд, словно размышляя, потом наконец произнесла:
— Вы позволите войти?
— Да, конечно, — ответила Мадина, может быть, чуть более поспешно, чем требовалось.
Но эта женщина уже вызвала у нее приязнь, не имевшую рационального объяснения, а нерациональным чувствам Мадина привыкла доверять. Поэтому ей не казалось необходимым взвешивать каждое свое слово и каждую интонацию.
Ольга прошла в комнату с панорамными окнами. Когда она шла, то казалось, что в замкнутом пространстве комнаты ей приходится сдерживать стремительность своей походки.
— Мило, — сказала она, оглядевшись. — Это ваша квартира?
Вопрос был довольно бесцеремонный. Но обращать внимание на такую бесцеремонность не стоило. В конце концов, Мадина не знала, что сама стала бы делать на месте этой женщины. Может, окна бить!
— Нет, — ответила она. — Это квартира вашего мужа.
— Значит, он даже не счел нужным ее вам подарить, — усмехнулась Ольга. — Обустроил универсальное любовное гнездышко. Пригодное для каждой новой птички. Боже мой, какая пошлость!
— Вы напрасно хотите меня оскорбить, — пожала плечами Мадина.
Ее удивила интонация, с которой Ольга произнесла последнюю фразу. Это была точно такая же интонация — искреннего возмущения и брезгливости, — с которой Мадина мысленно разговаривала сама с собой, когда узнала о лжи Аркадия.
— Я не хочу вас оскорбить, — сказала Ольга. — Я от вас, чтобы вы правильно понимали, вообще ничего не хочу. Я хочу только понять: зачем ему это понадобилось?
— Что — это?
— Иметь такую любовницу.
— Какую — такую? — спросила Мадина с интересом.
Интерес был вполне искренний. Конечно, она чувствовала себя немного уязвленной тем, что Ольга размышляет о ней вслух, как о неодушевленном предмете. Но сами по себе ее размышления показались Мадине незаурядными. К тому же она нисколько не переживала из-за своего расставания с Аркадием. И почему ей в таком случае было не заинтересоваться размышлениями явно умной женщины?
— Явно умную, — ответила Ольга. — И незаурядную, тоже явно.
Мадина даже вздрогнула. Ее мысли снова совпадали с Ольгиными почти слово в слово!
— Не понимаю, зачем ему это понадобилось, — повторила та. И, встретив Мадинин удивленный взгляд, объяснила: — Я поняла бы, если бы он завел себе маленькую смазливенькую дурочку, нимфетку-переростка, которая смотрела бы ему в рот и восхищалась каждым его чихом. На это все мужики под пятьдесят становятся падки — у них от гормональной бури просто едет крыша. Но то, что привлекло его в вас… Господи, да ведь это у него и так было всю жизнь!..
Ольга вдруг резко отвернулась, подошла к окну и остановилась, постукивая ладонью по подоконнику. Рука у нее была такая, которую называют породистой, — тонкая, с длинными пальцами. На руке было два кольца: одно антикварное, с крупным бриллиантом, второе обручальное, недорогое и тоненькое. Конечно, оно было из тех времен, когда они с Аркадием окончили школу и сыграли свадьбу…
Мадина отвела взгляд. Ей было стыдно смотреть на это тоненькое, съеденное временем обручальное кольцо.
— Я давно о вас знаю, — непонятно зачем, ведь Мадина не требовала от нее объяснений, обернувшись, сказала Ольга. — Мне добрые люди с самого начала доложили. Это я к тому, что первый шок я уже пережила. И обиду, и злость, и ярость даже. Я к вам и пришла, только когда поняла, что уже могу поговорить с вами спокойно. Но теперь…
Она замолчала.
— Что — теперь? — Мадина первой не выдержала затянувшейся паузы.
— Теперь я не уверена, что мне надо с вами говорить. Когда я вас увидела, мне кое-что стало про вас понятно. Это вы читаете? — Она кивнула на книгу, лежащую на столе. — Ну конечно, не Аркадий же.
Книга была — Томас Манн, «Волшебная гора». Мадина перечитывала Томаса Манна часто — ее поражало, как медленно, размеренно, но неотвратимо мысль в его книгах становится искусством. Даже у любимого ею Толстого, ей казалось, это не выходило.
Но с Ольгой ей меньше всего хотелось говорить о книгах. Она чувствовала стыд перед этой женщиной, и вряд ли этот стыд можно было избыть отвлеченным разговором.
— Я не знала, что он женат, — сказала Мадина. — Просто не знала. Иначе ничего у меня с ним не было бы, поверьте.
— Даже так? — хмыкнула Ольга. — Он вам не сказал? Боже мой, каким же он стал ничтожеством! Или не стал, а всегда был, просто я не замечала?.. Ладно, теперь это уже неважно.
— Мы расстались, — повторила Мадина.
— Дело ваше, — пожала плечами Ольга.
Несмотря на некоторую приязнь, которую она, похоже, испытывала к своей сопернице, она продолжала сохранять холодноватую дистанцию. И это все больше нравилось Мадине.
— Ладно, — сказала Ольга, — я пойду. Разговаривать нам, собственно, не о чем. Предмета для разговора у нас больше нет. Я вам верю.
Ольга пошла к двери. Она и так была высокая и статная, а классические каблуки-шпильки придавали ее походке и всему ее облику и вовсе нечто величественное.
«Просто королева!» — подумала Мадина.
И сразу вспомнила, что точно так назвал ее саму Аркадий. Вот здесь, в этой комнате, всего какой-нибудь час назад. От этого воспоминания ей стало так противно и муторно на душе, что она даже зажмурилась.
— Подождите! — сказала Мадина.
Ольга остановилась и недоуменно посмотрела на нее.
— Подождите, — повторила она. — Я сейчас…
— Что — сейчас? — спросила Ольга.
— Сейчас оденусь, вещи соберу. И выйду вместе с вами.
— Зачем? — не поняла та.
— Ни за чем. Просто… Я не думаю, что должна здесь оставаться. В этой квартире. Без вас.
— Что за глупости? — Ольга поморщилась. — Какие-то эффектные жесты. Мне показалось, вы умнее.
— Это не жесты, — упрямо повторила Мадина. — Мне в самом деле противно. Я никогда никому не лгала. Я просто этого не умею. И зачем мне этому учиться теперь?
— На старости лет, что ли? — Ольга чуть заметно улыбнулась. — Ну вот что. Уйдете вы отсюда сразу после меня, или через некоторое время, или вообще здесь останетесь — это меня не касается. А вместе со мной уходить не надо точно. Мы что, выйдем под ручку, как подружки? Нет. А других причин для совместного ночного выхода на улицу я не вижу. Я, во всяком случае, на панель с горя не собираюсь, — усмехнулась она. — И вам не советую. Найдете себе нового любовника. С вашими данными это не так уж трудно.
Мадина не стала говорить, что меньше всего думает сейчас о новом любовнике, да и вообще о той стороне жизни, которую по какому-то недоразумению принято называть любовью. Ее вдруг залила изнутри горечь. Просто ни с того ни с сего поднялась в душе и подступила к самому горлу — так, что даже во рту стало горько.
Что-то кончилось в жизни — не событийно, не сюжетно, а так… неназываемо. Может, именно так чувствует себя змея, когда меняет кожу?
То, что она сравнила себя со змеей, не принесло Мадине радости.
— Да, вы правы, — чуть слышно сказала она. — Это не надо… Жесты…
И, не глядя больше на Ольгу, ушла в глубь комнаты. Ольга еще мгновение помедлила, а потом исчезла — так же стремительно, как появилась здесь, и с той же живой неожиданностью.
Хлопнула входная дверь. Мадина осталась одна.
Глава 7
— Ну что ты грустишь, Мадо? Расстались и расстались. Горевать не о чем, ты же понимаешь.
— Понимаю, — кивнула Мадина. — Я и не горюю. Так… Тоска на сердце, — объяснила она, словно извиняясь за свою излишнюю чувствительность. — Без причины. Хандра не от худа и не от добра.
— Как-как? — сразу заинтересовалась Ольга. — От чего, ты говоришь, хандра?
— И в сердце растрава, и дождик с утра, — улыбнулась Мадина. — Откуда бы, право, такая хандра? О дождик желанный, твой шорох — предлог душе бесталанной всплакнуть под шумок. Это не я говорю, это Верлен, — сказала она. — В переводе Пастернака.
— Тебе ли переживать! — сказала Ольга. — При такой-то поддержке.
Мадина поняла, о какой поддержке она говорит. Об этих вот стихах, и о других стихах, и обо всем множестве мыслей и чувств, которые содержались в книгах, уже прочитанных Мадиной и еще читаемых. Все это действительно было поддержкой, тем, на что опирались ее собственные чувства; это она понимала.
Но иногда не помогала даже самая крепкая опора.
Вряд ли тоска, которая взяла ее за сердце сильной рукою, была связана с тем, что она рассталась с Антоном. В конце концов, он был просто ее любовником, к тому же недолгим: с того дня, как они познакомились у Ольги в галерее, до дня вчерашнего, когда Мадина поняла, что с Антоном ей скучно, а значит, отношения исчерпаны, — прошло всего три месяца.
— Я не горюю, — повторила она. — Во всяком случае, об Антоне не переживаю.
— Ну и отлично, — сказала Ольга. — Вот и нечего дома киснуть. Одевайся, едем развлекаться.
— Куда? — улыбнулась Мадина.
— По дороге решим. Или у тебя есть пожелания?
Никаких пожеланий у Мадины не было. По правде говоря, ей и развлекаться нисколько не хотелось. Но, во-первых, они с Ольгой виделись теперь нечасто, и она была не прочь с ней поболтать, куда-нибудь вместе съездить. А главное, за время общения с Ольгой Мадина поняла, что та права в своей главной жизненной установке: не стоит ожидать, пока сами собой исправятся дела, наладятся отношения, улучшится настроение — надо предпринять какие-то действия для их исправления, налаживания и улучшения, пусть даже непродуманные действия, главное, чтобы решительные, и тогда жизнь сама тебя повезет и куда-нибудь да вывезет.
— Пожеланий нет, — отрапортовала Мадина. — Какие будут указания по форме одежды, товарищ командир?
— Форма одежды прекрасная! — заявила Ольга. — Чтобы ты себе нравилась, а мужики бы при виде тебя падали, падали и в штабеля складывались. Не хандри, Мадо!
Она сразу стала называть Мадину этим именем. То, что так называл любовницу Аркадий, Ольгу нисколько не смущало. Мадина вообще поражалась ее самообладанию. Точнее, это даже не самообладание было, или, во всяком случае, не только оно. Ольга не просто умела держать себя в руках — она не позволяла обстоятельствам себя ломать; так, наверное.
Мадина удивлялась только: чем она-то могла вызвать интерес у такой женщины, да еще при всем том, чем сопровождалось их знакомство?
В ту ночь, когда Ольга Золотовец нанесла ей свой стремительный визит, Мадина собирать вещи не стала. У нее просто не было на это сил. Да и мартини гудело в голове, и, кажется, даже температура поднялась, наверное, от напряжения нервов. И, главное, она понимала, что Ольга права: делать эффектные жесты, выскакивая на улицу ночью, было бы просто пошлостью.
Но уехать из квартиры на Чистых Прудах не получилось и назавтра. Температура, которую Мадина считала следствием нервного напряжения, оказалась началом банального гриппа. То есть не банального, а очень сильного — с ознобом, со столбиком термометра на делении «сорок», с ночным бредом и дневной слабостью, абсолютной, до невозможности руку поднять, проглотить хоть кусочек какой-нибудь еды…
Это длилось неделю, и в эту неделю Мадина забыла думать и про Аркадия, и тем более про его жену. Вся эта история казалась ей призрачной, небывшей, она уплыла, провалилась даже не в подсознание, а куда-то в темный мрак, не имеющий отношения к ее душе.
Душе же ее было в эти дни так легко и хорошо, словно она не помещалась в горящем от температуры теле, а летала где-то на свободе, не подвластная ничему житейскому.
Она, ее душа, принадлежала бесконечному счастью, и Мадина не просто чувствовала, а знала, в чем это счастье заключается, — в постоянном соприкосновении, да, именно в соприкосновении, в тончайшем трепете, который есть признак совершенного единства… И этот ясный огонь… В глазах, которые она видела прямо перед собою… К нему она и прикасалась, к этому огню, но он не обжигал, а создавал счастье, он-то и был счастьем, и ничто не могло этому счастью помешать, даже расставание, и зачем было это расставание, и не может же оно быть вечным, или может?..
Мадина едва слышала какой-то отдаленный звон, который врывался в это странствие ее души по просторам счастья. Звон, наверное, тоже что-то означал, но у нее не было сил сообразить, что именно. И только когда этот звон стал долгим, настойчивым, непрерывным, Мадина стала догадываться, что он исходит из того несуществующего пространства, которое называется реальным миром.
Звон доносился от двери. Это был просто звонок в дверь. На звонок следовало ответить. Дверь следовало открыть. Или не следовало? Понять этого Мадина не могла.
Кажется, она медленно встала с кровати. Так же медленно добрела до двери. Не глядя на экран домофона, нажала кнопку. Повернула ключ в замке. Открыла дверь. И пошла обратно к кровати. Но, наверное, не дошла.
Когда Мадина открыла глаза, то обнаружила, что сидит на полу, привалившись спиной к ножкам кресла, а прямо напротив ее глаз встревоженно сверкают чужие глаза. Еще Мадина почувствовала какую-то неловкость в лице и, с трудом подняв руку, провела ею по своему лбу. Лоб был мокрый, и щеки тоже, и шея. Почему? Непонятно.
— Ну как? — услышала Мадина. — Живая?
— Ага… — пробормотала она, не понимая, кому отвечает. — А… что такое случилось?
— Так ведь и я не прочь бы понять. Ты случайно не отравилась? От любовного горя?
— Нет, — едва шевеля языком, проговорила Мадина. — Я, кажется, заболела. Голова болит… И все болит…
Она почувствовала у себя на мокром лбу сухую ладонь. Ладонь была страшно холодна. Или это лоб у Мадины был страшно горяч?
— Да у тебя же температура за сорок! — услышала она. — А я-то воды на тебя набрызгала, дура! Ну-ка давай в кровать. Ты лекарства какие-нибудь принимаешь?
— Нет, — с трудом выговорила Мадина.
— А врача хотя бы вызывала?
На этот вопрос Мадина уже не могла ответить. Схватившись за руку высокой женщины, которая стояла перед нею — как ее зовут, эту женщину, кто она вообще? нет, не вспомнить, — она поднялась с пола и, пошатываясь, дошла до кровати. Как она упала на эту кровать, как, сотрясаясь от непрекращающегося озноба, накрылась одеялом, этого Мадина не то что не чувствовала уже, но даже не помнила.
— У тебя, может, от нервов горячка приключилась? — услышала она. — Да нет, на дуру ты вроде не похожа. Ладно, что зря рассуждать? Пусть врач разбирается.
Все, что происходило дальше, Мадина помнила лишь короткими вспышками. Все они оказывались связаны только с чем-нибудь физически ощутимым — например, с тем, что стетоскоп, которым выслушивал ее врач, был холодный, или с резким запахом лекарства, которое зачем-то пришлось выпить, или с крепким духом водки, которой обтирала ее спину и грудь какая-то пожилая, с мягкими руками, женщина…
Сознавать что-либо, кроме физических примет реальности, Мадина стала не скоро.
И когда наступил день, начало которого она смогла осознать именно как начало, как утро, — она даже удивилась. Возвращаться в обычный мир было странно и как-то не очень радостно.
День начался с появления Ольги. Теперь-то, окончательно придя в сознание, Мадина сумела вспомнить, как ее зовут и кто она такая. Вспомнить это было так же нерадостно, как и осознать себя частью бессмысленного, непонятно зачем существующего мира.