— Ты не обиделся? — на всякий случай уточнила Мадина.
— Что ты! Наоборот.
Он притянул ее к себе и поцеловал. Уже через секунду этот поцелуй, начавшийся лишь как подтверждение его слов, сделался просто мужским поцелуем — жадным, требовательным. Что ж, она готова была отвечать его требованиям. И его приоткрытым во время поцелуя губам, и подвижному языку, и всему его явному, нескрываемому — а что скрывать, зачем? — желанию.
Шелковые простыни приятно холодили тело. Ей вообще был приятен тот мир, в котором она теперь жила.
Мадина обняла Игоря, обвилась вокруг него вся — руками, ногами, всем телом — и ответила на его желание так, как он от нее ожидал.
Глава 10
Только сойдя с поезда, Мадина поняла, что не была в Бегичеве целый год.
Она звонила родителям почти каждый день, и они дважды приезжали к ней в Москву: привозили вещи, вообще беспокоились о том, как она устроена. Даже познакомились с Ольгой, чтобы быть уверенными, что их девочка не попала в плохую компанию. Мадина только улыбалась, видя это их беспокойство.
Она давно уже была сильнее, чем думали о ней папа с мамой. Наверное, она всегда была сильнее, просто они этого не знали, да она ведь и сама не знала этого о себе.
И вот теперь она шла по длинной, пустынной, пересекающей железнодорожные пути бегичевской улице и не понимала двух вещей: почему не приезжала сюда раньше и почему приехала сейчас?
Конечно, она предупредила о своем приезде, но хлопоты в доме стояли такие, будто она явилась неожиданно. И как же это было хорошо! Вот эти умопомрачительные запахи из кухни, и розы в хрустальной вазе на парадной скатерти, и разноцветные яблоки, рассыпанные по деревянному некрашеному полу веранды, и золотые листья у самых окон, словно льющиеся из сада в дом…
Все здесь было хорошо, все вносило в душу мир, и ничего из здешней жизни невозможно было взять в жизнь ее нынешнюю.
— Все бы хорошо, доченька, да плохо, что ты одна и одна. — Мама придвинула к ней плетеную сухарницу со свежими булочками. — Ешь, ты же любишь венгерки. Годы-то у тебя уже не маленькие. И такая ведь красавица ты стала! Прическу поменяла, что ли? Не пойму. Но красавица невозможная, поверь. Неужели никто внимания не обращает?
— Обращает, мама, обращает, — улыбнулась Мадина. — Вниманием я не обойдена.
— И ничего серьезного? Не понимаю! Мне кажется, — осторожно заметила она, — что ты сама, возможно, ведешь себя неправильно. Ты привыкла жить в книжном мире, Мадиночка. А в жизни ведь все иначе, к сожалению. Надо не стесняться, проявлять инициативу. Если ты видишь, что нравишься и человек хороший… И если он тебе нравится, конечно.
— Я знаю, мама, — сказала Мадина. — Ты не беспокойся. Я все теперь знаю, все умею, и жизнь у меня налажена правильно. И всё у меня… будет, — помедлив, добавила она.
— Ну, дай бог, дай бог, — совсем по-стариковски закивала мама.
Когда Мадина вышла в кухню за компотом, то услышала, как в комнате папа торопливо произнес:
— Оля, ну зачем ты со своими советами? Может быть, девочке неприятно, что ей напоминают о личной неустроенности. Может, это для нее больная тема, мы ведь не знаем.
— Да-да, не буду, — так же торопливо, пока Мадина не вернулась, согласилась мама.
Как чиста была их деликатность, как чиста и прекрасна! И почему нельзя было прожить всю жизнь в этом чистом пространстве, в этом уютном коконе простой любви и заботы?
Почему — Мадина не знала. Но что это теперь уже невозможно для нее, она знала точно.
Москва стояла в глубине ее сознания и что-то говорила ей — что-то сильное, может быть, даже властное. Но что, Мадина не могла разобрать, и это тревожило ее, беспокоило.
Вообще же все в ее жизни было понятно и определенно. И надо было только сообщить об этой определенности, которая наконец наступила в ее жизни, родителям. Конечно, они обрадуются. И конечно, сразу подумают о том же, о чем подумала она: что у нее могут быть дети и что Игорь хороший, возможно, наилучший кандидат на роль отца ее детей… Ну, об этом они, впрочем, не подумают, они ведь его даже не знают. Ничего, познакомятся. В ближайшее время.
Она понимала, что заставляет ее колебаться в такой бесспорной, в такой очевидной ситуации. Конечно, это были мысли о… О прошлом. Мадина не хотела называть это свое прошлое по имени, словно бы опасаясь произносить его даже мысленно. Но с нынешней своей холодной проницательностью она оценивала то свое прошлое правильно и внятно.
«Кто он был? — думала она, стоя у кухонного окна. — Обычный московский мальчик, ни рыба ни мясо. Вот говорят: офисный планктон. Ну и он был планктон, только не офисный, а московский. Планктон мегаполиса. Их же тысячи, сотни тысяч, миллионы, может, таких, как он. Приятные, необременительные, легкие, воспитанные… Поверхностные. Никакие. А вокруг искусства их вообще несчитано вьется, я же вижу теперь. Морфогенезис частоты… Какая надуманная, какая пустая игра! И хорошо, что так с ним все получилось. Жестоко, но вовремя. Иначе я не стала бы кем стала. Так и жила бы, глядя ему в рот. Подумаешь, мышь ради меня поймал… Зачем?»
С той минуты, как Игорь предложил ей выйти за него замуж и она сказала, что подумает, Мадина повторяла себе все это постоянно.
Она вернулась из кухни в комнату, держа в руках стеклянный кувшин, от которого шел чудесный запах, то ли малиновый, то ли вишневый. В этот кувшин мама всегда наливала компот. Или крюшон. Если к празднику.
— Как у тебя дела на работе? — спросил папа. — Есть какие-нибудь интересные выставки?
Он всегда интересовался дочкиной работой, и в те времена, когда она работала в библиотеке, и теперь, когда она занялась таким неожиданным делом.
— Есть, — кивнула Мадина. — У нас всегда интересно, Ольга умеет привлечь незаурядных людей. Хотя и своеобразных, конечно, — улыбнулась она.
В те дни, когда родители приезжали в Москву и заходили в галерею, там были выставлены довольно простые картины — так, линии и пятна, ненавязчивая претензия на авангард. Даже удивительно, что Ольга предоставила для них зал; кажется, она сделала это только потому, что художник был сыном ее подруги детства. Так что удивиться каким-нибудь особенным концептуальным затеям папа тогда не мог. И, значит, не совсем теперь понимал, что имеет в виду его дочь, говоря о своеобразии художников, выставляющихся в галерее «Ольга».
— А теперь я выставку под открытым небом организую, — сказала Мадина. — Послезавтра. То есть это не выставка будет, а перформанс. Ну, что-то вроде театрального представления.
— Про перформансы я знаю, — кивнул папа. — В газете «Культура» про них пишут. Правда, не всегда одобрительно. Но это может быть просто неуместным консерватизмом.
Мадина едва сдержала улыбку. Папа всегда считал неприличным критиковать новые времена, молодежь и вообще все, что было ему не очень понятно. Он называл такое свое отношение «идти в ногу со временем» и очень гордился тем, что старается это делать. И было бы просто безжалостно даже намекнуть ему на трогательную наивность его стараний.
— Послезавтра? — насторожилась мама. — Так ты, получается, и дома не побудешь?
— Ну почему не побуду? — возразила Мадина. — Еще только сегодня. Потом будет завтра. И только потом я уеду. Ночным поездом.
Все, что надо было подготовить к выставке, она подготовила, так что могла съездить на два дня домой. И ей необходимо было это сделать, только вот она сама не понимала почему… Ну, наверное, чтобы сообщить родителям, что она выходит замуж.
— Я пойду погуляю немного, — сказала Мадина, вставая из-за стола.
— К девочкам сходишь? — спросила мама. — В библиотеку? Наташа каждый раз про тебя спрашивает, когда на родительские собрания приходит.
Мама до сих пор работала: директор никак не хотел отпускать ее на пенсию, да она и сама не хотела. А у Наташиного сына она была классной руководительницей.
— Нет, в библиотеку завтра, — сказала Мадина. — Сегодня просто так погуляю.
Она вышла на улицу через сад. Антоновку еще не снимали, и ее золотые яблоки, как всегда осенью, светились на деревьях радостно и молодо. И розы цвели со всегдашней своей сентябрьской прелестью. Только Шарика уже не было в будке — его вообще уже не было на свете. Мадина шла по дорожке между розами, и ей казалось, что она погружена в какое-то особенное пространство. Доброе к ней, тихое, но такое, в котором она уже не может существовать.
Что ж, жизнь меняется. Люди меняются. И она изменилась тоже. И все это — яблоки, розы, пустую будку — видит как-то совсем иначе, чем прежде. Словно бы и не видит, а только знает, отмечает у себя в голове: вот яблони… розы… Шарик умер…
Автобус по Бегичеву по-прежнему не ходил. Мадина уже отвыкла от таких долгих прогулок. В Москве — метро, такси, дела требуют быстрого передвижения, и тратить время на пешие прогулки некогда. Не зря же Ольга увлеклась гольфом — хоть пешком погуляю, говорила она.
А когда свободное время, не требующее быстрых перемещений, у Мадины все же выдавалось, она предпочитала проводить его более приятно, чем бродя по улицам. Его можно было провести в одиночестве с книжкой или просто в неторопливых размышлениях. Выдавалось такое время редко, и Мадина научилась его ценить.
С непривычки она даже устала слегка, пока прошла через весь поселок, из своего Завеличья до центра. И в парк Победы — не в парк, конечно, а просто в тихий сквер — зашла, чтобы посидеть на лавочке под соснами. Но вместо того чтобы усесться на ближайшую ко входу лавочку, зачем-то пошла по аллее к памятнику.
День был солнечный, по-осеннему яркий, но вчера, наверное, шел дождь: пятипалые листья кленов и сосновые иголки прилипли к гранитной плите, на которой был выбит длинный список фамилий.
Мадина остановилась перед этой плитой.
Ванино-Моторино, Дубровка, Глазки, Медведица, Хлебники. И Иструбенка еще, Татево, Тархово… Зачем вдруг возник в ее сознании этот знакомый список деревень, где стояли точно такие же памятники солдатам, погибшим в тяжелом, безнадежном, безысходном сражении на Ржевском выступе? Зачем встал он у нее перед глазами, этот длинный ряд?..
Этого она не понимала. Но того, что вдруг произошло в ее душе, когда перед глазами, и не перед глазами даже, а перед тем, что так книжно и так точно называют мысленным взором, прошли эти названия, эти фамилии, — не понять этого было невозможно.
Эти имена, совершенно от нее отдельные, вдруг коснулись ее сердца простым и очень сильным движением. Как будто кто-то провел по ее сердцу рукою.
И вслед за этим беспощадным в своей силе прикосновением прояснилась, промылась прямая дорожка, по которой Мадина словно бы сама прошла вдоль своего сердца в самую глубину своей памяти — не умственной памяти, но сердечной.
И все, что происходило тогда, ясным зимним днем, встало перед нею тоже ясно, отчетливо — единственно оно перед нею встало!
Как он сказал тогда: «Страшно здесь было умирать». И еще сказал о тоске, которая ложится на сердце от сплошного поражения… И как на лицо его вдруг легла суровая тень — знания, правды?.. И еще он сказал: «Не обязательно же знаешь только то, что сам рукой потрогал», и это тоже было правдой, единственной правдой… А потом он улыбнулся, тряхнул головой, и снег, лежавший в тот день на ветках сосен, отразился в его глазах коротким промельком, и суровость из его облика исчезла, и Мадине вдруг показалось тогда, что ему не страшно ничего. И что о том, чего нельзя потрогать рукою, он знает все, откуда — непонятно, но знает.
Все это вспомнилось ей так мгновенно, так отчетливо, что это и не воспоминание уже было, а… Вся ее жизнь это была! И никакой другой жизни у нее не было и быть не могло, и не нужна ей была никакая другая жизнь.
Но какой же болью отдалось в ее сердце, во всем ее существе это воспоминание! Вот именно во всем существе, просто физически отдалось — как будто электрический ток прошел по костям. От этого сильного, по всему телу, удара словно вспыхнуло что-то перед глазами. Ярко осветились желто-алые листья кленов, и иглистые сосновые ветки, и имена, выведенные потускневшим золотом на темной плите… Все, что ее окружало, вдруг перестало быть у нее внутри холодным знанием, а сделалось тем, чем и было всегда, — чувством, ярким, жарким.
Это произошло так неожиданно и оказалось так сильно, что Мадина едва сдержала вскрик. К счастью, оно, это неожиданное ее ощущение, не длилось долго — оно просто не могло долго длиться в такой своей силе.
Мадина вздрогнула и растерянно огляделась, с трудом переводя дыхание. Что это было с нею сейчас, из-за чего это было? Она не понимала. Она не хотела об этом думать!
Быстро повернувшись, оскользнувшись на кленовых листьях — снова обыкновенных, снова потускневших у нее в глазах, — она торопливо пошла к выходу из парка.
Глава 11
Перформанс назывался «Освобождение сущностей». Мадина только вздохнула, услышав это название впервые. Но что поделаешь, хозяин — барин. В данном случае барином был Тим Котлов, изготовивший объекты для перформанса, и оспаривать его взгляд на собственное творчество не представлялось возможным.
Да Мадине и не очень хотелось это делать. Сущности так сущности. Как хочет, так пусть и называет свои создания.
После возвращения из Бегичева она с трудом пришла в себя; ей едва хватило для этого времени, остававшегося до выставки. И все равно — стоя на берегу Истринского водохранилища и глядя на бегущие по воде пенные барашки, она чувствовала себя такой разбитой, будто накануне разгружала вагоны.
— Ты, Мадо, гений организации, — сказала Ольга.
Она стояла рядом с Мадиной и, зябко кутаясь в шиншилловый палантин, тоже смотрела на легкие волны.
— Что я уж такого сделала гениального? — улыбнулась Мадина. — Ты преувеличиваешь, Оль.
— Ничего я не преувеличиваю. У тебя есть чутье и есть способность поймать удачу. Как ты день ветреный угадала, а? Весь же сентябрь сплошная тишь да гладь была. А теперь — смотри. — Она кивнула на водную зыбь. — То-то.
Сущности, предназначенные для освобождения, Тим Котлов привез сюда еще два дня назад. Сейчас, следовало надеяться, они были уже собраны. Но убедиться в этом наверняка было невозможно: Тим никого не пускал в брезентовый ангар, в котором производил сборку; это было его условие.
Народу на берегу собралось немало. Некоторые добрались своим транспортом, но большинство воспользовались заказанным Мадиной автобусом, чтобы без помех выпить потом за здоровье освобожденных сущностей. В ожидании этого события все нетерпеливо топтались теперь на ветру, на широком и ровном поле, которое простиралось от дальнего леса до самой воды.
Ожидание затягивалось.
— Глотнешь, Мадо? — предложил немолодой скульптор, протягивая Мадине серебряную фляжку.
Он являл собою типичный образчик художника, подвизающегося в Ольгиной галерее: бородатый, лохматый, в широкополой шляпе и в тельняшке, виднеющейся из-под засаленного тулупа. Из его фляжки, которую Мадина от холода даже поднесла было ко рту, пахнуло на нее чем-то таким невыносимым, что она закашлялась и, не отпив, поспешно вернула фляжку владельцу.
— Вон они! — вдруг воскликнула маленькая, как птичка, девчонка; она выставляла в галерее «Ольга» свои офорты, довольно профессиональные по технике, хотя по сути и бессмысленные. — Вон, смотрите!
Брезентовый ангар, стоящий посередине поля, сначала разошелся в стороны, как занавес, а потом сложился и тряпкой упал на землю. И на его месте наконец появились создания Тима Котлова. Это были гигантские, метров по десять в высоту и в длину, существа, напоминающие животных. Они стояли в чистом поле стаей, словно боялись неожиданно открывшегося вокруг пустого пространства. Один из них был похож на оленя, другой на льва, третий на паука. Но сходство это было лишь самым приблизительным, вообще же это были существа вот именно фантастические. Они покачивались на высоких ногах, готовые сорваться с места.
— Вот это да! — воскликнула девчонка. — Ой, правда же сейчас побегут! А я не верила!
Восторг, прозвучавший в ее голосе, был так по-детски чист, что Мадина невольно улыбнулась. Ей сразу же понравилась эта девочка, умевшая, оказывается, так просто радоваться необычностям жизни, и сразу стало понятно, что все проникнутые ложной многозначительностью офорты, зачем-то этой девочкой изготовляемые, ничего о ней не говорят.
— Ветер, ветер! — Девочка подпрыгивала на месте и махала руками, словно надеясь вызвать таким образом ветер. — Ветра мало!
Но ветра было достаточно. Он дул ровно и сильно, продувал поле насквозь. И фантастические животные подчинились наконец его силе. Сначала медленно, будто нехотя, а потом все быстрее они стали переставлять свои высокие конечности и двинулись по полю. Они двинулись в разные стороны, хотя ветер был на всех один. Это было удивительно и к тому же очень красиво, потому что оказалось, что все они разного цвета. Лев был зеленый, а олень синий, а тот, желтый, который показался Мадине пауком, теперь напоминал солнце — то самое, которое, раскинув лучи-шаги, приходило на Акулову гору к Маяковскому. И это солнце шагало вперед, отталкиваясь лучами от палевой осенней травы.
Лев, олень, солнце, еще кто-то длинношеий, вроде жирафа, — все они набрали скорость и неслись теперь по полю плавно и стремительно.
— Да-а, неслабо… — протянул у Мадины за спиной кто-то, видимо не такой восторженный, как девочка-офортистка. — Интересно, кто их остановит?
— А никто их не остановит! — не оборачиваясь к нему, весело ответил бородатый скульптор. — Так и будут бежать, пока не устанут. Освободили же их, ну, они и бегут. Молодец Котел! Лучшая его идея.
Мадина была с этим согласна. Впервые за все время, которое работала в галерее, она испытывала какие-то непосредственные чувства — волнение, изумление.