Закрываю глаза и плыву между кошмарами и реальностью, пытаясь решить, что хуже.
Когда я снова просыпаюсь, яркие солнечные лучи пробиваются сквозь тонкие занавески на окнах. В голове пульсирует, во рту пересохло, я в комнате одна. На полу лежат теннисные кроссовки Ноя, и после секунды безмятежного замешательства вес последних двадцати часов обрушивается на меня, выбивая весь воздух из груди. Я прячу лицо в ладонях.
Он был здесь. Он был здесь, но Ной и мама помогли…
– Тесса, – прерывает мои мысли его голос.
Мне хочется притвориться, что он мне только привиделся, но, разумеется, это не так. Я чувствую его присутствие, но не поднимаю взгляда, когда слышу, как он входит в комнату.
«Почему он здесь? Почему он думает, что может выкинуть меня, как ненужную вещь, а потом поманить обратно, когда ему вздумается?»
Этого больше не будет. Я уже потеряла и его, и отца и не хочу снова переживать потери.
– Убирайся, – говорю я.
Солнце исчезает, прячась за облаками. Даже солнце не хочет быть рядом с ним.
Чувствуя, как прогибается под его весом кровать, я пытаюсь сохранять самообладание и скрыть охватившую меня дрожь.
– Попей воды.
Моей руки касается холодный стакан, но я его отталкиваю и даже не вздрагиваю, когда слышу, как он падает на пол.
– Тесса, посмотри на меня. – Я чувствую на себе его ледяные, чужие руки и отстраняюсь.
Я одинаково сильно хочу как остаться на месте, так и забраться к нему на колени и позволить ему успокоить меня. Но я этого не сделаю. Никогда. Даже учитывая, что с головой у меня сейчас не все в порядке, я знаю, что никогда не позволю ему быть со мной снова. Не могу и не хочу.
– Возьми. – Хардин подает мне другой стакан воды с тумбочки, не такой холодный.
Машинально я его принимаю. Не знаю почему, но имя Хардина эхом отдается у меня в голове. Я не хотела слышать это имя, только не в моей собственной голове – единственном месте, где я могу от него спрятаться.
– Ты должна попить воды, – мягко требует он.
Я молча подношу стакан к губам. У меня нет сил отказаться из принципа: очень хочется пить. Не отрывая глаз от стены, я за несколько секунд опустошаю целый стакан.
– Знаю, ты сердишься на меня, но я просто хочу быть рядом, – лжет он.
Все его слова – ложь, так всегда было и так всегда будет. Я сижу тихо, только короткий смешок вырывается в ответ на его заявление.
– То, как ты вела себя прошлой ночью, когда увидела меня… – начинает он. Я чувствую на себе его взгляд, но продолжаю смотреть на стену. – То, как ты кричала… Тесса, я никогда не чувствовал такой боли…
– Хватит, – не выдерживаю я. Мой голос не похож на мой собственный, и я невольно спрашиваю себя, наяву ли все это или я сплю и вижу очередной кошмар.
– Я просто хочу убедиться, что ты меня не боишься. Ведь не боишься?
– Дело не в тебе, – выговариваю я.
И это правда, абсолютная правда. Он пытался перевести внимание на себя, на свою боль, но это все из-за смерти отца и из-за того, что больше боли мое сердце принять не в состоянии.
– Черт, – вздыхает он, и я уверена, что в этот момент он проводит рукой по волосам. – Знаю, что не во мне. Я не это имел в виду. Я волнуюсь за тебя.
Я закрываю глаза и слышу вдалеке гром.
«Он волнуется за меня?»
Если он так волновался, может, не стоило отправлять меня одну обратно в Америку? Почему со мной ничего не случилось по дороге? Тогда ему, а не мне пришлось бы переживать эту потерю.
Хотя, наверное, ему было бы все равно. Он был бы слишком занят очередным косяком. Он бы даже не заметил.
– Ты сама не своя, детка.
Я начинаю дрожать от того, как он меня назвал.
– Тебе нужно поговорить об этом – обо всем, что связано с твоим отцом. Тебе станет легче. – Он говорит слишком громко. По старой крыше барабанит дождь. Я хочу, чтобы буря ворвалась внутрь и унесла меня подальше отсюда.
Кто этот человек рядом? Я совершенно уверена, что не знаю его, а он не знает, о чем говорит. Мне нужно поговорить об отце? Кто он вообще такой, чтобы сидеть здесь и делать вид, будто ему есть до меня дело, будто он хочет помочь? Мне не нужна помощь. Мне нужна тишина.
– Я хочу, чтобы ты ушел.
– Нет, не хочешь. Ты просто злишься на меня, потому что я облажался и вел себя как урод.
Боли, которую я должна бы испытывать, нет. Я совсем ничего не чувствую, даже когда в памяти всплывают картины его руки на моем бедре, пока мы едем в машине, его губ, мягко скользящих по моим, моих пальцев в его густых волосах. Ничего.
Я ничего не чувствую, даже когда приятные воспоминания сменяются другими: его кулак врезается в гипсокартонную стену, та девица в его футболке. Он переспал с ней всего несколько дней назад.
Ничего. Я ничего не чувствую, и это так приятно наконец ничего не чувствовать, наконец обрести контроль над эмоциями. Уставившись в стену, я понимаю, что мне необязательно чувствовать то, чего я не хочу. Необязательно помнить то, чего я не хочу. Можно все забыть и больше не позволять воспоминаниям преследовать меня.
– Нет.
Я не произношу больше ни слова, и он снова пытается дотронуться до меня. Я не двигаюсь. Кусаю щеку, хочется закричать, но я не собираюсь потакать его желаниям. Спокойствие, охватывающее меня при прикосновении его пальцев, сразу после того, как я решила ничего не чувствовать, только подтверждает, насколько я слаба.
– Мне очень жаль, что так случилось с Ричардом. Я знаю, как…
– Нет. – Я выдергиваю руку. – Нет, не нужно этого делать. Не нужно приходить сюда и притворяться, будто ты хочешь помочь, когда на самом деле именно ты причинил мне больше всего боли. Я не буду повторять. – Мой голос такой же безжизненный, неубедительный и пустой, как и я сама изнутри. – Убирайся.
От такой длинной речи начинает саднить горло, и мне больше не хочется произносить ни слова. Я просто хочу, чтобы он ушел и оставил меня в покое. Я сверлю взглядом стену, не позволяя рассудку снова пытать меня воспоминаниями о теле отца. В голове все перемешалось. Я оплакиваю две смерти, и это мало-помалу разрывает меня на части.
У боли нет ни капли милосердия: ей требуется обещанный кусок плоти, и она отрывает от него кусочек за кусочком. Она не успокоится, пока от тебя не останется лишь пустая оболочка, жалкое подобие того, кем ты был когда-то. Когда тебя предают или бросают, это невыносимо, но ничто не сравнится с той болью, когда чувствуешь себя пустым изнутри. Ничто не ранит сильнее, чем отсутствие боли. Для меня в этом заключается смысл, но одновременно это и полная бессмыслица, и я убеждаюсь, что действительно схожу с ума.
Но я даже не возражаю.
– Хочешь, принесу тебе что-нибудь поесть?
«Он меня не слышал? Он что, не понимает, что я не хочу его видеть?»
Не может быть, чтобы он не понял, какой хаос творится у меня в голове.
– Тесса, – зовет он, не услышав моего ответа.
Мне необходимо, чтобы он ушел. Я больше не хочу смотреть ему в глаза, не хочу слышать обещания, которые он нарушит, как только в очередной раз позволит ненависти одержать над собой верх.
В горле саднит, ужасно больно, но я зову человека, которому не все равно:
– Ной!
Он тут же появляется на пороге спальни, явно настроенный стать именно той силой, которая наконец выдворит упрямого Хардина из моей комнаты и из моей жизни. Встав передо мной, Ной смотрит на Хардина, и я наконец поднимаю глаза.
– Я тебя предупреждал, что, если она меня позовет, то все.
Сразу же разъярившись, Хардин начинает сверлить взглядом Ноя, и я знаю, как сложно ему справиться с гневом. У него что-то на руке… гипс? Я смотрю снова: да, точно, черный гипс на кисти и запястье.
– Давай-ка кое-что проясним. – Хардин встает, не сводя глаз с Ноя. – Я стараюсь не расстраивать ее, и это единственная причина, почему я до сих пор не свернул тебе шею. Так что не испытывай судьбу.
В моем воспаленном, запутавшемся сознании всплывает картина: голова отца откидывается, открывается его челюсть. Я просто хочу тишины. Тишины снаружи и внутри.
Из-за голосов, которые становятся все громче и злее, образ мертвого тела отца начинает множиться. Я давлюсь, тело умоляет сделать передышку, освободить желудок. Проблема в том, что в нем нет ничего, кроме воды: желчь обжигает горло, когда меня начинает рвать прямо на старенькое одеяло.
– Черт! – восклицает Хардин. – Пошел вон! – Он ударяет Ноя в грудь одной рукой, и тот отлетает назад, ударяясь о дверной косяк.
– Сам пошел, никто не хочет, чтобы ты здесь находился! – кричит в ответ Ной и, бросившись вперед, толкает Хардина.
Ни один из них не видит, как я встаю с кровати и вытираю рот рукавом. Им застилает глаза или красная пелена, или бесконечная «преданность», так что я выхожу из комнаты в коридор и выхожу из дома никем не замеченная.
– Сам пошел, никто не хочет, чтобы ты здесь находился! – кричит в ответ Ной и, бросившись вперед, толкает Хардина.
Ни один из них не видит, как я встаю с кровати и вытираю рот рукавом. Им застилает глаза или красная пелена, или бесконечная «преданность», так что я выхожу из комнаты в коридор и выхожу из дома никем не замеченная.
Глава 26 Хардин
– Отстань! – Я ударяю гипсом по челюсти Ноя, и он отскакивает, сплевывая кровь.
Однако это его не останавливает. Он ударяет снова и сбивает меня с ног.
– Ты сукин сын! – вопит он.
Мы перекатываемся, и я оказываюсь сверху. Если я сейчас не остановлюсь, Тесса будет ненавидеть меня еще больше. Я терпеть не могу этого засранца, но она хорошо к нему относится и, если я его покалечу, никогда меня не простит. Мне удается встать на ноги и отойти подальше от этого гребаного новоиспеченного полузащитника[3].
– Тесса… – начинаю я и поворачиваюсь к кровати, но обнаруживаю, что там никого нет.
Все во мне переворачивается. Мокрое пятно, оставшееся после того, как ей стало плохо, – единственное доказательство, что она вообще была здесь.
Даже не взглянув на Ноя, я выбегаю в коридор и зову ее по имени.
«Как я мог быть таким идиотом? Когда я перестану вести себя как полный придурок?»
– Где она? – спрашивает Ной у меня за спиной, следуя за мной, точно потерявшийся щенок.
Кэрол по-прежнему спит на диване. Она не сдвинулась с места с тех пор, как я уложил ее сюда вчера вечером, когда она уснула у меня на руках. Может, эта женщина и ненавидит меня до глубины души, но я не смог ее оттолкнуть, когда она нуждалась в поддержке.
К своему ужасу, вижу, что входная дверь открыта и от сильного ветра раскачивается на петлях. У въезда припаркованы две машины: Ноя и Кэрол. Такси за сотню баксов от аэропорта до дома Кэрол стоило того, иначе я потерял бы кучу времени, поехав к дому Кена за своей машиной. По крайней мере, Тесса не попыталась никуда уехать.
– Ее туфли здесь, – говорит Ной, поднимая одну из хлипких туфель Тессы, и бросает ее обратно на пол.
Его подбородок перепачкан кровью, а в перепуганных голубых глазах плещется тревога. Тесса бродит где-то в одиночестве в грозу, а все потому, что я позволил своему гребаному эго одержать верх.
Ной на минуту исчезает, а я изучаю окрестности, пытаясь найти свою девочку. Когда он возвращается после повторного осмотра ее комнаты, в руках у него ее кошелек. Она сбежала босиком, без денег и телефона. Она не могла уйти далеко: мы дрались минуту, не больше. Как же так получилось, что ярость отвлекла меня от Тессы?
– Я поезжу на машине по району, – говорит Ной, вытаскивая ключи из кармана джинсов, и выходит наружу.
Здесь у него преимущество. Он вырос на этих улицах, знает каждый уголок, а я нет. Я осматриваюсь в гостиной и иду на кухню. Выглянув в окно, понимаю, что преимущество все-таки у меня, а не у него. Удивительно, как он сам не догадался. Может, он и знает город, но я знаю мою Тессу, и мне точно известно, где она.
Я выхожу через черный ход, дождь до сих пор льет как из ведра. Я одним прыжком преодолеваю ступеньки и иду по траве к маленькой теплице в углу двора, прячущейся под покачивающими ветками деревьями. Металлическая дверь полуоткрыта. Значит, интуиция меня не подвела.
Я нахожу Тессу свернувшейся калачиком на полу: джинсы испачканы, босые ноги в грязи. Прижав колени к груди, она зажимает дрожащими руками уши. От этой сцены разрывается сердце. Так больно видеть, что от моей сильной девочки почти ничего не осталось. Ряды горшков с землей заполняют эту так называемую теплицу: ею явно никто не занимался с тех пор, как Тесса уехала из дома. Сквозь трещины в потолке хлещет дождь, заливая маленькое пространство.
Я ничего не говорю, но не хочу ее испугать и надеюсь, что она слышит, как мои ботинки хлюпают по грязи, покрывающей пол. Опустив глаза, вижу, что пола здесь нет вообще. Вот откуда столько грязи. Убрав ее руки от ушей, я наклоняюсь, чтобы заглянуть ей в глаза. Она бьется, как загнанное в угол животное, и я вздрагиваю от ее реакции, но продолжаю крепко держать.
Она зарывается руками в грязь и пинает меня ногами. Как только я отпускаю ее запястья, она снова закрывает уши, и с ее губ слетает судорожный всхлип.
– Я хочу тишины, – умоляет она, медленно раскачиваясь взад-вперед.
Мне так много нужно ей сказать, выплеснуть так много слов в надежде, что она выслушает меня и перестанет замыкаться в себе, но один взгляд в ее наполненные отчаянием глаза – и я забываю все, что вертелось на языке.
Если она хочет тишины, я дам ей тишину. Черт, сейчас я дам ей что угодно, лишь бы она не гнала меня прочь.
Я придвигаюсь ближе, и мы сидим на грязном полу старой теплицы. Теплицы, в которой она пряталась от отца, теплицы, в которой она прячется сейчас от целого мира и от меня.
Мы сидим, а по стеклянной крыше барабанит дождь. Мы продолжаем сидеть, пока ее рыдания не переходят в тихие всхлипы. Она неподвижно смотрит перед собой в одну точку. Мы сидим в полном молчании, мои ладони лежат поверх ее маленьких пальчиков, закрывая ей уши, отсекая любой шум, создавая тишину, которая ей так нужна.
Глава 27 Хардин
Сидя и слушая, как за окном бушует ураган, я не могу не сравнить его с тем хаосом, в который превратилась моя жизнь. Я придурок, самый настоящий придурок, худший вариант из всех существующих.
Несколько минут назад Тесса наконец затихла. Ее тело наклонилось вперед, и она позволила себе опереться на меня в поисках поддержки. Ее заплаканные глаза прикрыты, она заснула, несмотря на дождь, громко барабанящий по ветхой теплице.
Я немного сдвигаюсь, надеясь, что она не проснется, и кладу ее голову себе на колени. Нужно увести ее отсюда, подальше от дождя и грязи, но я знаю, что она сделает, как только откроет глаза: прогонит меня прочь, скажет, что не хочет видеть, а я, черт возьми, не готов снова услышать эти слова.
Несомненно, я их заслуживаю – все, от первого до последнего, и даже больше, но это не изменит того, что я гребаный трус. Мне хочется наслаждаться тишиной, пока она длится. Только здесь, в сладкой тишине, я могу притвориться кем-то другим. Могу притвориться, пусть и на минуту, что я Ной. Конечно, не такой раздражающий вариант, каким является оригинал, но, если бы я был им, все сложилось бы по-другому. Все было бы теперь иначе. Я завоевал бы Тессу с помощью слов и чувств, а не из-за глупого спора. Смешил бы ее гораздо чаще, чем заставлял плакать. Она доверяла бы мне полностью и безоговорочно, и я бы не разрушил это доверие, стерев его в порошок, и не наблюдал, как оно улетает вместе с ветром. Я хранил бы его и, возможно, даже стал бы его достоин.
Но я не Ной. Я Хардин. А быть Хардином ни черта не значит.
Если бы в моей голове не было столько гребаных вопросов, требующих внимания, я мог бы сделать ее счастливой. Я зажег бы для нее свет в жизни так, как она сделала это для меня. Но она сидит здесь, сломленная и совершенно измученная. Кожа перепачкана, грязь на руках начала подсыхать, и лицо, даже во сне, перекошено в гримасе боли. Ее волосы в некоторых местах мокрые, в других – сухие и взъерошенные, и я задаюсь вопросом, переодевалась ли она с тех пор, как уехала из Лондона. Я бы никогда не отправил ее обратно, если бы знал, что она обнаружит в квартире мертвое тело отца.
Когда мысли возвращаются к отцу Тессы и его смерти, я совершенно теряюсь. Первое, что приходит в голову, – отмахнуться от этого, словно с неудачником, прожигающим жизнь, не произошло ничего важного, но в тот же миг в груди тяжелеет от потери. Я не слишком хорошо его знал, да и вообще едва терпел его присутствие, но он был неплохим собеседником. Трудно это признать, но он мне даже нравился. Он был несносен, и меня дико раздражало, что он опустошал коробку моих любимых хлопьев одну за другой, но мне нравился его оптимистичный взгляд на жизнь и то, как он обожал Тессу, несмотря на то что его собственная жизнь была полным дерьмом.
Ирония судьбы в том, что он покинул этот мир именно тогда, когда у него появилось то, ради чего стоит жить. Словно не мог вынести столько счастья. Глаза щиплет от нахлынувших эмоций, возможно, от скорби. Скорби от потери человека, которого я едва знал, скорби от потери Кена, начавшего вырисовываться в образе отца, скорби от потери Тессы. Но есть и крошечная надежда, что она вернется и не будет потеряна навсегда.
По моему лицу катятся эгоистичные слезы вперемешку с каплями, падающими с промокших насквозь волос. Я наклоняю голову, борясь с желанием прижаться лицом к ее шее, чтобы забыться. Я не заслуживаю покоя, который она может подарить. Я не заслуживаю ничьего покоя.
Все, чего я достоин, – это сидеть здесь и хлюпать носом, как презренный бродяга, в молчании и одиночестве. Молчание и одиночество – мои старые верные спутники.