Ну ладно, не буду я вперед забегать. В общем, ни за какими другими вещами мы не вернулись. Мы пошли со двора, еле волоча свои узлы, и я даже не спросила толком маму, что ей удалось узнать об отце, что она там выхлопотала за время своих хождений. Довлеет дневи злоба его, вот уж воистину.
– Мам, куда мы пойдем, где же мы будем жить? – спросила я, видя, что она бредет по Свердловке, как слепая, и все расступались перед нами, обходили стороной, как зачумленных.
– Мы сядем на трамвай и поедем на вокзал, – тихо сказала она, очнувшись.
– А там что?
– Там поезд в Горбатов.
– Что?!
У меня ноги чуть не подкосились. Как? Сразу в Горбатов? А кто же будет папе передачи носить?!
– Мне сказали, что нам нужно уехать из Горького как можно скорей, – пояснила мама, отводя глаза.
– Кто тебе сказал?!
– Один человек. Потом расскажу, а сейчас пойдем, в четыре поезд.
Она посмотрела на часики, и я тоже на них посмотрела. Было только два часа.
– Мама, но если мы уезжаем, мне же нужно документы из школы забрать, – сказала я, – а то как же… в Горбатове ведь тоже учиться надо!
Говоря это, я надеялась, что мама ответит что-то вроде: «Да нет, зачем, мы только на несколько дней, а потом вернемся!» – но она кивнула:
– Да, он мне тоже сказал, что лучше тебе из школы уйти самой, пока не исключили.
– Почему меня должны исключить?! – чуть не вскрикнула я. – Из-за папы?! Но ведь должны разобраться… Кто тебе все это наговорил?!
Мама покачала головой и повернула обратно к Советской площади, на которой находилась моя школа № 1.
Так странно… отца забрали только ночью, а как будто весь город уже все знал. Ну весь не весь, а директор знал. Документы мои уже были готовы. Мы пришли. Нам их отдали. Слова никто не сказал. Ни здрасти, ни до свиданья. И моя всегда такая вежливая мама держалась так же. Как будто она показывала мне, что мы теперь всегда будем жить в этом мире всеобщего отторжения, как будто начинала меня к нему приучать. Она и в самом деле навсегда поселилась в этом мире, ну а мне жизнь все-таки иногда улыбалась…
А тогда я подумала опять: кто же ей что сказал, если она так мгновенно смирилась с папиным арестом и с тем, что наша жизнь рухнула?! Я хотела спросить, но у нее было такое лицо, что я ничего спрашивать не стала. Мы взяли мои школьные бумаги, ведомости там за прошлые годы, медицинские справки, мама положила их в свою сумку, к тем немногим деньгам, которые у нас остались, – и мы пошли на вокзал, волоча свои узлы и чемоданы, которые с каждым шагом становились все тяжелее и тяжелее.
Странно, они такими тяжелыми казались, а потом, когда мы к бабушке приехали и распаковались, оказалось, что вещей на самом деле так мало, но мама никогда меня не упрекнула за то, что я так неладно собиралась. Она словно бы чувствовала, что наша с ней разлука не за горами, и не хотела ни минутой недовольства отравлять то время, которое нам еще оставалось.
* * *
– Положите сумку на стол и поднимите руки вверх, – холодно скомандовал старик.
Алена тупо смотрела в ствол. В нее пару раз в жизни целились из пистолета, а однажды даже стреляли… кабы не прикрыл тогда добрый человек, не стояла бы Алена Дмитриева сейчас под очередным прицелом очередного пистолета.[18]
Не сводя глаз с черного отверстия, воспетого множеством мастеров слова столь живописно, что не стоит и пытаться их превзойти, она медленно потянула с плеча ремень сумки. Рука скользнула мимо кармана, Алена чуть подалась вперед, чтобы не уронить сумку мимо стола, а когда вновь повернулась к старику, правая рука ее тоже оказалась вытянута вперед и, как это ни вторично, тоже стискивала рубчатую рукоять пистолета.
Ну разумеется, рубчатую! У всех пистолетов и револьверов они рубчатые, гладкую просто не удержать во вспотевшей ладони, выскользнет одномоментно. И совершенно непонятно, почему этот сам собой разумеющийся эпитет – рубчатая – так любим всеми творцами триллеров, детективов и прочих остросюжетных произведений. Однако штампы – вообще вещь упрямая, как и всякие факты. Рукоять рубчатая, да… и одно лишь прикосновение ее к ладони мигом придает бодрости тому человеку, который эту самую рукоять сжимает.
Не стала исключением и Алена Дмитриева.
Однако ожидаемого эффекта это не произвело.
– Хм, страсти какие! – сказал Жуков весьма пренебрежительно. – «Беретта» газовая, верно?
Алена читала, что профессионал с одного взгляда может отличить газовый ствол от огнестрельного, и, что характерно, уже один раз сталкивалась с таким профессионалом.[19]
Вот так же лихо вскидывала она свою «беретту», а ей в ответ звучало столь же пренебрежительное – хм… Что-то профессионалов развелось слишком много, ну буквально на каждом шагу на них натыкаешься! И это в наше мирное, такое мирное время!
– Ну, «беретта», – сказала она, пряча обиду. – И что?
– Несерьезное оружие, – фыркнул Жуков. – То ли дело мой «вальтер».
Вот теперь настал черед фыркать Алене Дмитриевой. Как-то так складывалась ее жизнь, что превалировали в ней две марки пистолетов: или «беретта», или «вальтер», третьего, как говорится, не дано. Впрочем, подержаться за «вальтер» ей выпало тоже не за настоящий, а за пневматический… хотя и с его помощью она добилась однажды немалых успехов у парочки сексуально озабоченных хакеров.[20]
– Вы, конечно, думаете, это пневматика? – Теперь нотки обиды зазвучали в голосе старика. – Напрасно, он вполне убойный. Трофейный, немецкий, отличное оружие.
– Ну знаете, «беретта» у меня тоже немецкая, – сообщила Алена. – И если я спущу курок, заставлю вас заплакать горькими слезами. Авось да собью вам прицел, пока вы тут будете задыхаться, плакать и чихать.
– А вы не будете задыхаться, плакать и чихать? – довольно ехидно спросил Жуков. – Или у вас противогаз припасен в кармане?
– Нету у меня противогаза, – чистосердечно призналась Алена.
– Тогда положите свою пукалку.
– Не положу. – Она демонстративно передвинула кнопку предохранителя. – Видите? Теперь, если вы в меня выстрелите, я просто рефлекторно в вас выстрелю тоже.
– Результаты будут несопоставимы друг с другом, – довольно кровожадно констатировал Жуков. – Вы будете убиты, ну а я чихну пару раз.
– То есть вам наплевать, что выстрелы услышат соседи? Глушителя на вашем стволе не видно. И, извините, что вы будете делать с трупом? – осведомилась Алена, сама удивляясь своему спокойствию и даже хладнокровию. Правда, тотчас она вспомнила, что уже второй раз за этот день размышляет о судьбе своего трупа. Вот уж правда, человек ко всему привыкает. – Или надеетесь списать на необходимую оборону? Сомневаюсь я, честное слово, что даже вам с вашими регалиями это сойдет.
– Сойдет, сойдет, – успокоительно кивнул невыносимый старик. – Я скажу, что вы первая выхватили пистолет.
– Да кто же поверит, что профи вроде вас не отличил газовика от боевого оружия? – фыркнула Алена. – Даже с вашим дальтонизмом это невозможно.
Почему это Алене показалось, что его глаза выцвели? Ого, каким синим демоническим пламенем они сверкнули!
– Как пишут в плохих детективах, его беда заключалась в том, что он слишком много знал, – проговорил Жуков, поднимая ствол на уровень Алениного лба.
У нее пересохли губы, и все же Дракон в ее душе еще трепыхался.
– Интересно, почему вы говорите обо мне в мужском роде? – пробормотала Алена. – С перепугу грамматику забыли?
– Да вы мне, кажется, зубы заговариваете? – осведомился старик, снова чуть опуская пистолет.
– Не без того, – кивнула Алена. – Все надеюсь, что появится кто-то из ваших домашних и объяснит вам, что вы сошли с ума.
– Это почему?
– Да потому, что набросились на меня, даже не выяснив, кто я и зачем здесь.
– А толку? – пренебрежительно передернул плечами Жуков. – Я и так все понял. Теперь мне многое понятно стало. Когда мои легкомысленные и доверчивые внуки живописно рассказали о женщине, которая стояла около мусорных бачков в то время, когда они прибежали искать мою случайно выброшенную папку, я сразу заподозрил неладное. И теперь вижу, что оказался прав.
– У вас мания преследования, – с откровенной злостью бросила Алена. – Нашли тоже шпионку в мусорном бачке! Враг не дремлет, да? Я просто мусор выбрасывала, свой собственный мусор. Понятно? Откуда мне было знать, что ваш склероз до того дойдет, что вы остатки картины своего друга выкинете?
– Ага! – с торжеством воскликнул Жуков. – Признаете, что вам известно о картине?
– Да мне ваши внуки о ней рассказали!
– Ну, этого не может быть! – покачал он перед ее лицом этим чертовым стволом. – С чего бы им рассказывать? Ну, теперь наконец говорите, зачем вы здесь? Как к вам попали эти фрагменты? Когда мне позавчера с утра пораньше позвонила Лада и начала поливать грязью, я вообще не понял, о каком грабеже идет речь. А она, оказывается, решила, что это моих рук дело. Ну идиотка. У нее определенно уже старческий маразм начался. Дай бог памяти, сколько ей годков? 85, кажется? Кошмар! – сказал он с тем ледяным презрением, какое Алене частенько приходилось слышать в голосах всяких молоденьких дурочек, узнававших, сколько ей на самом деле лет.
Смешнее всего, что она отлично помнила, как Васька сказал около мусорки, что его деду 87. То есть Жуков на два года старше этой неизвестной Лады, впавшей в маразм. А сам-то он куда впал, интересно, если набрасывается на незнакомого человека с пистолетом?! Лада эта небось ни на кого «вальтеров» не наставляет…
Лада? Лада?!
И тут Алену как ударило. Да ведь она уже не далее как сегодня слышала это имя. Лада… нет, Ладочка! Ладочкой тетка с шавкой называла хозяйку нехорошей 58-й квартиры в нехорошем доме на улице Донецкой!
Точно. Все сходится. Значит, Ладе уже известно о пропаже из тайника. Значит, те трое и в самом деле никакие не агенты «Черного Шамана», а агенты этой самой Лады. Итак, они спрятали то, что похитили в парке, а сегодня обнаружили пропажу и доложили своей хозяйке, а она набросилась на Жукова…
Стоп. Получается какая-то ерунда. Он ведь сказал, что Лада ему позвонила позавчера. А Алена украла фрагменты картины сегодня, всего лишь несколько часов назад. Что за чушь? Как могла Лада обвинять его в краже заранее, за два дня? Или старик что-то напутал?! Или Алене послышалось, что он сказал – позавчера?
– Интересно за вами наблюдать, – усмехнулся между тем Жуков. – На вашем лице отражается такая напряженная игра мысли… Что, придумали уже, как отвираться будете?
– Погодите, – небрежно отмахнулась Алена своей «береттой». – Когда, вы говорите, вам звонила эта ваша Лада?
– Моя?! – воскликнул он с чувством, относительно которого невозможно было ошибиться. В голосе звучало явное отвращение! – Она ваша, именно ваша! Ваша мать. Ведь вы Ольга, верно? Значит, вы украли эти фрагменты «Дракона» у собственной матери? А впрочем, почему я так удивляюсь, в семье предателей и доносчиков и не такое возможно.
Алена только и могла, что растерянно хлопнула глазами.
«Это какая-то палата номер шесть, – подумала она. – И мы оба – ее пациенты…»
И в это мгновение до ее слуха долетело какое-то странное лязганье. Она сообразила, что открывается замок в прихожей.
Старик злорадно улыбнулся, покрепче сжал свой «вальтер» и крикнул, продолжая сверлить взглядом Алену:
– Васька? Натка? Немедленно звоните в милицию. Я поймал воровку!
– Кого?! – раздался изумленный голос, и в комнату заглянул рыжий Васька. Давно Алена так никому не радовалась!
А мальчик едва не упал при виде деда и Алены, которые так и стояли напротив друг друга в картинных позах, словно Сильвио и граф Б. на дуэли. Право, только фуражки с черешней не хватало, а так истинно повесть Пушкина «Выстрел»!
Нет, не истинно, потому что Васька не стал играть роль графини Маши, к ногам Алены не пал и не принялся молить пощадить деда, а просто застыл соляным столбом.
– Василий, я тебя очень прошу, позвони и в самом деле в милицию, – сказала Алена сквозь зубы. – Выхода нет, эту комедию надо как-то прервать. Я пришла серьезно поговорить, а меня тут на мушку взяли. У меня, правда, пистолет газовый, но у твоего деда – боевой…
– А ваш пистолет заряжен? – обрел наконец дар речи Васька.
– Конечно! – с вызовом бросила Алена.
– Тогда сила на вашей стороне, – усмехнулся Васька. – Потому что дедов «вальтер» не заряжен, это раз, а во-вторых, у него боек сточен.
Алена растерянно хлопнула ресницами и пристально уставилась в черный ствол, как будто надеялась разглядеть, есть там пуля или нет.
– Дурак ты, Васька, – с досадой сказал его дед. – Женщины не доведут тебя до добра, в этом смысле ты не в меня пошел…
– Да ладно, дедуль, – примирительно сказал Васька, – она же не женщина, а писательница!
– Что?! – возмущенно воскликнула Алена. – Это почему я не женщина?!
– Кто?! – возмущенно воскликнул старик Жуков. – Какая еще писательница?!
Получился хор. Васька так и покатился со смеху.
– Да что ты врешь, – проворчал старик. – Вы бы хоть сговорились о вранье. Смотри, у нее глаза на лоб от удивления вылезли!
– Глупости какие! – оскорбилась Алена и на всякий случай провела все же рукой по лбу. – Я просто не ожидала, что в этом доме найдется мой читатель.
– Читательницы, – уточнил Васька и распахнул дверь многоуважаемого китайского шкафа. – Бабуля, маманя и сестрица фанатеют от ваших детективов. Посмотрите, сколько тут книжек Алены Дмитриевой!
И Алена в самом деле увидела не меньше полусотни самых разных своих книжек. Преимущественно это были покеты, потрепанные, некоторые с оторванными обложками – почетным признаком зачитанности.
– Опять дамских романов натащили в комнату?! – возмутился старик Жуков. – Я же предупредил твою бабушку, чтобы эту макулатуру держали в прихожей, на стеллажах!
– Дед! – страдальчески воскликнул Васька. – Ты… блин!!! Как ты себя ведешь?! А еще русский офицер! Где твой хваленый политес?!
– Вообще-то я был советским офицером, и нас политесам не учили, – задиристо ответствовал невыносимый старикан, он даже не собирался извиняться. – И вообще, чего ты орешь на меня, как будто ты мой дед, а я твой внук. Ну, писательница. Ну, Алена Дмитриева. И что это доказывает?
– Это доказывает, например, что я не Ольга, дочь какой-то там Лады, – холодно сказала Алена, – а значит, и все прочие ваши умозаключения на мой счет совершенно ошибочны.
– Мало ли, что вы Алена Дмитриева! – упрямо твердил Жуков. – Может, это ваш псевдоним. А в миру вы…
– Псевдоним, да, – нетерпеливо перебила Алена. – Но я могу вам паспорт показать, где значится, что в миру я Елена Ярушкина, а не Ольга…
– Ну покажите, – перебил Васька. – Покажите, а то дед не успокоится. Он ведь человек старой закалки. В его время без бумажки шагу ступить нельзя было.
– Что б ты понимал! – печально сказал Жуков. – Без бумажки! Когда я потерял одну такую бумажку, жалкую справку, меня мигом забрали в милицию. Я посмел возмутиться… это назвали «оказать сопротивление органам»… в результате я оказался в месте под названием Суорчаго-Бого, где чуть не отдал душу богу, и спасло меня только то, что я дальтоник, а еще то, что я встретил вон его.
И он кивнул на обрывок картины, который принесла Алена и который так и лежал на столе.
– Ох… – прошептал Васька и осторожно, словно священнодействуя, коснулся его. – Это новый, новый… а это что?! Почему красное?!
– Это нарисовал я, когда его убили, – сказал дед.
– Ты? – удивился Васька. – Но ты же…
– Вы же дихроматик, – перебила Алена. – Вы же красного не видите. И не бросайте таких взглядов на Василия, он мне ничего не говорил. Но, глядя на выбор этих репродукций, можно кое-какие выводы сделать. Все это – художники с установленными аномалиями зрения! Как это вы еще Клода Моне забыли? А цвет вашей входной двери вы сами выбирали?
– Сам, а что, не нравится? – с вызовом спросил Жуков, а Васька украдкой погрозил из-за его спины Алене кулаком.
– Да почему, очень красиво… – промямлила она. – Такой интенсивный э-э… такой интенсивный…
Васька ткнул пальцем в бок книжного шкафа, и Алена мигом приняла подсказку:
– Такой интенсивный коричневый цвет!
– Врете вы все, – с отвращением пробурчал Жуков. – Для меня-то он коричневый, а для вас зеленый. Я читал про одного ученика парижской академии, который не отличал красного от зеленого, и для него зелень «Поль-Веронезе» и киноварь «Вермильон», то есть красная краска, были одинакового цвета. Он разбирал их только по этикеткам, ну а на палитре просто не замечал разницы. Нередко в его работах то тут, то там встречался неожиданный, даже дикий мазок, но это сходило за оригинальность! Но вот как-то раз, взяв чужую палитру, где краски были расположены в непривычном для него порядке, этот художник выдал себя. Академическая фигура античного бойца, нарисованная им, была выдержана в тонах зеленого лука и шпината. Об этом долго говорили! С тех пор этот художник никогда не выпускал своих картин из мастерской, не показав их сначала помощнику, который должен был проверить, все ли в порядке и на своих ли местах находятся необходимые красные краски. Вот так же и я спросил Илью Вахрушина, какую краску нужно взять, чтобы нарисовать кровь, брызнувшую из простреленной головы моего друга. Он сначала не хотел говорить, но я пригрозил, что задушу его ночью, если он не скажет, – и он сдался, он был слабым человеком… он сдался, расплакался и дал мне тюбик, и я выдавливал мазки прямо на холст, без кисти, только чуть размазывал комочки краски пальцем, так что руки у меня потом были как окровавленные. Я никогда не забывал эту минуту. Но потом, уже на фронте, идя ночью над морем, различая среди маскирующих цветов очертания кораблей, безошибочно находя командную рубку или зенитные установки на корме (я ведь не замечал этих зеленых маскирующих оттенков, они мне не мешали и не могли меня обмануть), отбомбившись и взмывая ввысь над клубами огня, я видел – или мне казалось, что я вижу! – глаза ожившего Шамана, который одобрительно смотрел на меня из глубины морской, и тогда на его гордой голове не было этой красной цепочки кровавых пятен.