Зашнуровав потуже берцы, я тоже решил осмотреть окрестности.
Впрочем, далеко отходить от лагеря не следовало – ничего не попишешь: собрался последним – сторожи.
Полез на заросший джангалом склон.
Кусты были густы, но дебри их – пролазны.
Заросли прорезала голая каменистая осыпь. За ней – снова кущи.
Вскоре услышал шум воды и целенаправленно пошёл на звук.
Спугнул рыжий кабаний выводок, порскнувший из-под огромного камня в спасительный джангал.
Поплутав по склону – в кустах по камням и разделявшим их провалам идти по прямой не получалось, – вышел к водопаду, белой струёй летящему с отвесной стены.
Прошёл немного вниз по руслу начинавшегося здесь ручья, но метров через тридцать вода без следа растворилась в камнях.
В зарослях заметил буровато-рыжую козу, быстро и без шума улепетнувшую прочь. То ли отбилась от кишлачного стада, то ли дикий предок – тот, о котором писал Джаред Даймонд, провозглашая первенство плодородного полумесяца над остальными землями Земли.
Вернулся в пустой лагерь. Бросил у кострища прихваченный валежник. Подтянул тент.
Потом отправился вверх по ущелью – в след товарищам.
Не одолел и ста метров, как обнаружил на пологом травянистом склоне лежащего на боку Фёдора. Тот целил камерой с могучим объективом в землю.
– Кравчики пошли, – сказал Фёдор. – Сезонный выполз.
Я заметил предмет интереса – возящегося в траве круглого чёрного жука размером с жёлудь.
– Сейчас у них смотрины. – Фёдор, лицедействуя, прикусил нижнюю губу – театр страсти. – Самки роют норку на палец, – Фёдор показал мне указательный палец, – и ждут пару. Вот, видишь – самец. – Фёдор кивнул на копошащийся чёрный жёлудь. – Ползёт, ищет кравчиху. Если у той уже есть кавалер – он этого в норку не пустит.
– И что? Этот утрётся?
– Ещё чего – свалка будет. – Фёдор перевернул ногтем жука на спину. – Смотри – вырост снизу на челюсти. Это у них орудие боя.
Действительно, клык был изрядный.
– Кто одолел, того и самка, – сказал Фёдор.
Я огляделся – весь склон вокруг был продырявлен небольшими норками, возле каждой – горстка песка.
Жук, посучив ножками, перевернулся на пузо и вразвалку пошёл напролом сквозь невысокую, пощипанную скотиной траву.
– Когда самок поделят, зароются метра на полтора – хрен их оттуда выудишь. – Фёдор проворно сделал серию снимков. – Амбары под землей травой и листьями набьют – вот тебе и силос про запас.
Зная толк в частностях, Фёдор часами мог говорить о мелких и крупных формах жизни, о технике фотосъемки, об эвкалиптовых посадках в Северной Африке, о зловредных ферментах клопа-черепашки, о минералогическом составе горных обнажений, о болезнях тела и врачевании духа, и, сколько бы ни говорил, кладезь не скудел – черпай ведром.
Фёдор поднялся на ноги и отряхнул штаны.
– Здесь, разве что, их и увидишь. – Он просмотрел на экране камеры последние кадры. – За пределы Средней Азии, кажется, только один вид уполз – добрался по степи до Причерноморья. А тут кравчиков пруд пруди. Я уже видов пять отщёлкал.
Макросъёмка была коньком Фёдора. Я видел его снимки и в журналах, и на авторском сайте – чуден мир Твой, Господи.
Пошли обратно в лагерь – утренний свет ушёл, с пейзажной съёмкой было покончено.
Как только собрались вывалить тушёнку в котелок с гречневой кашей, появились Вася и Сергей.
– Люблю повеселиться, особенно – пожрать, – Вася обмахивался банданой и принюхивался к запахам пищи, – двумя-тремя батонами в зубах поковырять…
Сергей держал в руках несколько игл дикобраза.
– Вот, нашёл, – сказал, показывая иглы. – Их тут много. Ещё медвежьи кучи видел – прямо на тропе.
– А я кабаний выводок спугнул, – похвастал я.
– Медведи здесь небольшие. – Фёдор ложкой помешал тушёнку в каше. – В горах тварь мельчает. – Снял пробу. – Диоксия. Чем меньше атмосферное давление, тем скромнее организм.
– Ты бы в горах поостерёгся, – не сдержался Вася. – Не ровён час – сдуешься.
– Смотрю, ты каши не хочешь, – предупредил Фёдор.
Вася уже протягивал миску.
– Наваливай, и небеса расцелуют тебя за твою щедрость!
Вслед за остальными появился Глеб.
У него в камере отчего-то села батарея. Тихо ругая Путина, он подкатил к Фёдору – тот был прозорлив и зарядил в Душанбе две запасные.
Увидев в руках у Васи бутылку водки, Глеб рассказал байку: в Чернобыле ликвидаторам по разнарядке давали «Каберне» – способствовало выводу вреда из организма, – шофёры тоже пили, поэтому на машинах ликвидаторов вывешивали надпись: «Осторожно! За рулём пьяный водитель!»
Фёдор, Вася и Сергей определённо были мне симпатичны.
Глеб вызывал сложные чувства. В устах, например, Васи эта история звучала бы естественно. А тут…
Есть люди, дорожащие своей оригинальностью, – если такие, искупавшись, выходят на берег и их спрашивают: «Как вода?» – они непременно отвечают: «Мокрая». Вот и Глеб был из этих. Плюс скверно понятый Чаадаев: «Я не умею любить свою страну с закрытыми глазами, склонённым лицом и сомкнутыми устами».
Не то голубоглазый молчаливый Сергей. Этот был природный стоик: чёрт с ним, что холодильник пустой, зато кастрюли чистые.
После обеда взял пустые двухлитровые бутылки и пошёл к реке за водой.
А я? Во снах вижу солнечного русского, тянусь ему вровень, чтобы журавлиным клином колоды раскалывать, а на деле везде опоздал. Везде и во всём. Даже умереть молодым уже не получится.
Не мудрено – в историки идут те, кто не успел вцепиться в день сегодняшний, а стало быть, к шапочному разбору поспеет и в завтрашний.
Ну а я и как историк остался не у дел – служу в букинистическом за кассира и консультанта. Спасибо старым приятелям – пристроили. А то не знаю, чем бы жил.
Серое ложе из валунья впечатляло, однако издали всё же представлялось скромнее, чем оказалось на деле.
Река скользила по слишком сейчас широкому для себя руслу, как ласточка по ангару. Зато шумела так, будто была на реактивной тяге.
Пока добрался по камням до воды, почувствовал себя архаром.
Встав на колено, попробовал реку из горсти – первозданный вкус, – потом опустил пластиковую бутыль в тугую прозрачную струю.
Погружаться не хотела, выскакивала пузырём, приходилось топить.
Всего было четыре бутылки, но провозился долго: набрав одну, всякий раз приходилось отогревать застывшие до ломоты руки – вода бежала прямиком с ледника.
Когда шёл к реке – играло солнце. Вернулся – небо затянула пелена. Снимать при таком свете бестолку, так что далеко от лагеря уже никто не отходил – шатались поблизости.
Позвонила Аня: у них такое солнце, что вылупились одуванчики. Поинтересовалась, почему не спрошу про сына: как он, что?
Сказал: пятнадцать лет – тяжёлый возраст. Воистину об эту пору лучшие вести – отсутствие вестей. Поэтому некоторые предпочитают собак – те редко доживают до пятнадцати.
Разумеется, тут же получил мешалкой.
От сосуда, который наполнил любовью.
Второй сосуд – сын. Он тоже был полон по горлышко. Но находился в промежутке, когда уже/ещё не понимают этого.
Вечером пастухи прогнали мимо лагеря стадо обратно в кишлак.
Однако вскоре двое пастырей вернулись. Это были пареньки лет по десять-одиннадцать. Уселись на землю невдалеке от нашего костра и принялись смотреть на нас, как в телевизор.
Фёдор предложил им чаю – отказались, взяли только карамель. И то в обмен – один из пастушков отсыпал Фёдору из кармана горсть фисташек.
Отсыпав, спросил:
– Мясо надо? Свинина.
Теперь отказался Фёдор.
Когда он вернулся к костру, я высказал удивление.
– Нормально, – сказал Фёдор. – Сами они свинину – ни-ни. А неверному продать – с дорогой душой. Берут ружье и идут в горы – тут кабанов… Сам же видел.
Пареньки по-прежнему сидели в сторонке и глазели на лагерь. Я чувствовал себя как на подмостках.
Зачерпнул из пакета карамели, подошёл к ним.
– Откуда русский знаешь? – спросил того, кто предложил мясо.
– Отес учит. В кишлаке школа, он – учител. Русский язык учител.
Я насыпал карамель в подставленные ладони одному и другому.
– А зачем тебе русский язык?
– Хочу самолёт летат. Буду лётчик. Буду учиться в Россия.
– А ты? – спросил я другого.
Второй рта не раскрыл. Надо думать, русский язык у них в школе идёт факультативом.
Фёдор у костра делился добычей.
– Знаешь, как будет фисташка по-тюркски? – спросил Глеб разглядывающего щель в скорлупке Васю.
Вася знал.
На третий день пошёл дождь. Он то частил, то редел, то набирал вес, то повисал водяной морокой.
Хляби небесные… Слова эти вызывали образ слякотного просёлка, и представлялось, что по небу можно шлёпать, как по луже, если, конечно, натянуть сапоги.
Каменных дев заволокла хмарь; стучащие по тенту капли заглушили шум реки.
Заскучав, разбрелись по палаткам.
Каменных дев заволокла хмарь; стучащие по тенту капли заглушили шум реки.
Заскучав, разбрелись по палаткам.
Фёдор, подложив под спину рюкзак, полусидя/полулёжа листал в компе отснятый материал.
Послал жене sms: доброе утро, как дела у сына?
Ответила: не прощён.
Зря всё-таки оставил в Душанбе Джареда Даймонда – сейчас его учёнейшее сочинение пришлось бы кстати.
На заложенной странице автор объяснял традицию людоедства в горных областях Новой Гвинеи скудостью пищевого рациона аборигенов. Хотелось верить, что исследователь не остановится на столь дурацком заключении.
– А в горящие копи когда? – спросил из праздности.
Фёдор сказал, что заедем туда на обратной дороге из Фанских гор.
Ворочаясь на пенке, скользнул ладонью по днищу палатки – под рукой хлюпнуло. Посмотрел вокруг, пощупал – в палатке было сухо, но под непромокаемое днище определённо натекло.
Вылезли наружу.
Тонкий слой почвы, покрывавший камни, набряк от воды и расползался под подошвой. В корнях травы уже ползли струйки.
Место под палатку выбирали ровное, но небольшой уклон здесь всё же был.
Чёрт! Нет чтобы… Впрочем, тут камни – окопать палатку по периметру всё равно бы не вышло.
Фёдор позвал Глеба. Тот вылез под моросящий дождь и оценил ситуацию.
Сегодня срываться куда-то было уже поздно. Решили звонить в кишлак, чтобы утром подогнали к лагерю УАЗ.
Глеб позвонил.
Затем связались с Муродом – завтра он будет ждать нас со своим «старексом» на трассе перед Муминабадом.
Через полчаса дождь кончился. В небе появились слепящие голубые просветы, и над мокрым ущельем повисла роскошная радуга.
Ясное дело – Глеб с Фёдором поспешили.
Сказал об этом. Но наш генеральный штаб, соглашаясь со мной в душе, назад решил не отыгрывать.
Из тетради ГрошеваВсё дело в квасцах! Плюс нашатырь и кое-что ещё, должно быть… Это теперь и моей деревяшке понятно! Прости, пожалуйста, мне маленькую неучтивость, мой прекрасный немецкий протез! Вот почему «Капитал» и Библия известны повсеместно, а Фёдоров (взял у Бодули с полки) и «Бытие и время» не прозвучали так, чтоб подчинить умы! Первые переплетали в те времена, когда мастерам служили службу правильные вещества, – когда они (мастера) использовали, так сказать, природную лабораторию горящих копей, а не аптечные химические реактивы, как в случае с последними. Именно грязь, посторонние (мнимо посторонние! в действительности – наинужнейшие!) редкоземельные вкрапления в самородной сере, квасцах, нашатыре и прочих соединениях из печки, разведённой в недрах, давали силу от природы вещам, познавшим на себе их (этих соединений) применение! Как всё разумно, складно, проницательно устроила природа! Что от неё, из первых рук, то – сила, а что от людей и фабрикации их технического безрассудства, то – пустотел и недоделка. Химические вещества природы из горящих копей, заложенные в материалы переплёта, взаимодействуют с брожением идей, заложенных в переплетаемую книгу, таким невероятным образом, что многократно усиливают в читателе готовность их, эти великие идеи, воспринять! Вместить, постичь и в высоком смысле ими заболеть! Вот что открылось мне сегодня, как озарение, как яркий вещий сон!
А всё пожелтевшие листочки, исписанные лиловыми чернилами, – те, что лежали в книге о переплётном мастерстве! Там всё написано про копи! Мне оставалось догадаться и сообразить! Я почерк разобрал (написано уже по новой орфографии, в конце – по бумаге судя – двадцатых прошлого столетия), и тайна книжной силы мне открылась! Там многое рассказано о сере, нашатыре, квасцах, «татарской соли», которые с незапамятных времён везли с Востока в Рим, Византию, а потом в средневековую Европу (вплоть до серёдки XIX века) из горящих копей гор Буттама как главное орудие для медицины и алхимии, а также средство для обработки кож, крашения и… в помощь всем имеющим на эти средства спрос ремёслам. Эти дары земли использовали и типографы, и старые мастера переплётных дел. Инкунабулы, альдины, эльзевиры – везде шли в работу именно они, самородные соединения горящих копей. Да что там! Мастерские переплёта в Италии, Германии, Франции, Англии, России использовали их вплоть до, выражаясь прямо, гибельного научного переворота, когда вступили в дело заводы по возгонке и выжимке веществ, которые сама в готовом виде давала прежде мать-натура. Вначале я решил: пустяк, занимательная справка. Потом умом раскинул, сопоставил, и – ток ужалил – осенило! Подумать только: такая мелочь, а какой имеет грандиозный вес!
Эх, вот бы достать те самородные (со следами неучтённых элементов) преобразующие вещества из кладовой хозяйственного Менделеева! Те самые, имеющие смысл, значение и силу. Достать бы только, и тогда!.. Есть у меня ещё три с половиной пачки – остались от второго тиража. Все блоки выну из обложки и вставлю в надлежащий переплёт. Его, уж не извольте сомневаться, сооружу по всей положенной величию затеи форме – в дело пойдут и вступят в отношения с идеями проекта смены человечества все минералы гор Буттама (так древние арабы в саблевидных письменах именовали эту огнедышащую местность). Сам отквасцую кожу, налажу нужный грунт для мраморирования обрезов и бумаги, нашатырём (им вроде пользуются при крашении) накрашу коленкор… И эти выразительные книги, заряженные силой вдохновения и открытий мысли и закреплённые печатью самой природы, разошлю издателям, чтоб осознали значение своей задачи и наконец пустили в массы тиражи. И принцу А., и принцу Г., и В. В. П., и министру обороны С. К. Ш., и А. Б. Ч., конечно, тоже отправлю экземпляр. И той… тому цветку сердечному из фонаря придумаю, как передать. Пускай читает у окна не только сочинения изящной выдумки, но и скрижали правды о нашей никудышной жизни, о том, как дальше всем нам быть. Ей важно и приятно будет знать, что и она… и я… такие, как мы с ней, в несовершенстве своих тел способны душой и помыслом подняться и взглянуть за окоём. И увидеть другие горизонты. Ну, и вручу в конце концов Бодуле – его давно хотел в ответственные сторсменчелы посвятить.
Про остальных – без толкований ясно, а А. Б. Ч. послать необходимо вот зачем.
Когда случалось время, много думал (бывает, что есть время у меня). И думал, если кратко, вот о чём. Книгу свою хочу распространить сперва в России, чтобы направить первой по спасительному курсу. Затем – в остальных краях, которые по следам России встанут на путь, озарённый новым смыслом, пускай о нём (пути) ни одна из далёких стран пока что не подозревает. Однако опасаюсь – одному мне, пожалуй, будет не по силам осуществить эти глобальные намерения скоро. Конечно, потомки примут эстафету и начатое дело завершат… Но. Проблема в том, как поживее запустить процесс. Сподвижники. Да, некуда деваться – встаёт вопрос о людях, разуму которых по плечу осуществить проект всеобщей смены человечества. Тут и приходит мне на ум указанная выдающаяся личность. Служитель долга до нутра костей. Человек с невиданным размахом деловитости. Взглянув на его дела, осознаёшь, что неприступных рубежей для уникальных дарований А. Б. Ч. не существует. Случись такое, что постройку коммунизма доверили б ему, то он его построил бы в два счёта! Но по той поре, когда этот вопрос (постройка коммунизма) стоял на повестке дня, А. Б. Ч. был, к сожалению, чрезвычайно юн. Поэтому сейчас, в другое историческое время, не ведая пока об истинном своём предназначении, он выбрал родом деятельности строительство капитализма на самом незаметном глазу участке малых технологий. Теперь, однако, моя книга, вобравшая в переплёт катализатор силы, откроет, наконец, ему глаза!
Понятно, что проект смены человечества (ПСЧ) – это гора из скальных наслоений с отвесными по вертикали склонами. Фронтальным штурмом этакий рубеж не взять, мало у нас для этого умелых скалолазов – тут, что ни говори, нужна особенная личность. А. Б. Ч. годится. Сражённый величавостью задачи, он, разумеется, оставит прежние игрушки, засучит рукава и примется за основное дело, ради которого он, как и я, рождён и призван драматической эпохой. В конце концов, не Лягушевич он. Хотя, пожалуй, тоже академик. Но нет, не Лягушевич, нет. (Их два теперь – тех, от кого меня колотит (достаточно лишь имя произнесть): Григорий-врач и этот – академий академик.)
Что написать ему (не Лягушевичу) в письме, которое пошлю в придачу к книге? Вопрос хороший. Напишу вот так…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Славно! Не поленился – слово в слово сохранил. Молодец, перо, и ты молодец, тетрадь, и ты, бумага! А то бывает – речь взвешенная сложилась в голове, и успокоился. Ну, а когда настало время, чтобы на месте к делу применить, в копилку сунулся – а там уж пусто! Всё, что придумал, призывая в помощь фантазию и ум, умчалось в небеса. И без возврата! Без возврата!
* * *Утром, как только пастухи прогнали мимо лагеря стадо, приехал уазик с двумя таджиками.