Впрочем, одна немаловажная деталь остается совершенно неизменной в обоих пейзажах.
И там и тут берег, реку и дом окружает густой высокий лес…
В утренней тишине раздался глухой стук копыт по траве, и из-за дома, оттуда, где находились конюшни, неторопливо выехал на своем Малыше Медведев в одной белой кружевной сорочке и обтянутых кожаных штанах и направился к берегу.
Федор обратил внимание на то, что теперь Медведев, находясь на землях Великого Литовского княжества, всегда одевался так, как здесь принято, и если он еще немного поработает над своим выговором (и так уже многому научился по сравнению с первыми приездами в прошлом году!), вовсе никто не признает в нем московита…
Медведев приехал вчера с очередным письмом великого московского князя, и это письмо испортило Федору Бельскому все настроение.
…Он снова зовет всех нас отложиться со своими землями от Литвы и примкнуть к Москве, обещая тут же пожаловать каждого его же имениями, чтобы никто ничего не потерял да еще добавить московских половину того… Торопит… Видно, Ахмата боятся и хочет короля остановить, чтоб тот хану не помог… Конечно, еще бы! Перейди мы сейчас — тут в Литве такое поднимется, — какая уж там помощь чужим — свою державу спасать надо будет; ведь наверняка, увидев наш отход, сразу же и другие православные вельможи взбунтуются, придется ослаблять нажим римской церкви, идти на уступки православным… Ах, если бы не Анна и не намеченная на осень свадьба… Но я не могу без нее… Не могу! Значит, придется великому князю подождать, пока мы тут свои дела как-то устроим, да с королем по-братски, по-торжественному побеседуем за свадебной чаркой… А ну, глядишь, вдруг еще все и образуется…
Медведев спустился с высокого берега к воде, проехал по самому краю, высматривая место поглубже, потом взобрался обратно, отъехал шагов на двадцать и со, всего разгону прыгнул вместе с конем с обрыва как можно дальше, точь-в-точь как он это делал каждый день у себя на Угре, когда бывал дома.
Князь Федор Бельский, близоруко щурясь, смотрел, как Василий, хохоча и фыркая, отвечая веселому ржанию Малыша, бултыхался и дурачился, играя с конем, относимый мощным течением все дальше и дальше, и с завистью думал о том, что он тоже может так же разогнаться и так же прыгнуть и даже так же легко плавать, но он уже никогда, никогда, никогда не сможет так весело, беззаботно и непринужденно смеяться, с той далекой поры, когда погибла, умирая на его руках, маленькая рыжая лошадка по имени Кася…
…Видел Медведева через окно своей огромной самой лучшей в доме спальни и князь Михаил Олелькович, только что поднявшийся с постели и мучимый, как обычно, по утрам сухостью во рту и неутолимой жаждой, в силу чего зрелище купания не вызвало его особого интереса. Он лишь отметил про себя, что, когда встретился вчера в коридоре с этим нынешним купальщиком — каким-то очередным странным гостем братца Федора, ему вдруг смутно показалось, что он его уже где-то когда-то видел, при этом перед внутренним взором его памяти краткой вспышкой промелькнула картинка пустынной Стародубской дороги, но он тут же отогнал от себя это тревожное и неприятное воспоминание, связавшееся неизвестно отчего со странной и таинственной гибелью его пятерых людей, почему-то посланных им спьяну за какими-то дурацкими кружевами в город Гомель…
Олелькович шумно вздохнул и огляделся в поисках какого-нибудь лекарства от утренней болезни, называемой здешним народом "кац", но в спальне ничего такого не было.
Не желая привлекать к себе излишнего внимания в столь ранний час, Олелькович босиком, на цыпочках, осторожно вышел в коридор и, тихонько приоткрыв дверь, заглянул в ближайшую комнату. Это оказалась библиотека, уставленная вдоль стен полками с книгами, но посредине стоял большой стол, на нем — толстая раскрытая книга и рядом — какая удача! — кубок и она! — он сразу узнал ее — пузатая большая бутыль зеленого стекла — точно из такой же наливал ему вчера Федор очень приличный, хорошо настоявшийся мед.
Олелькович присел, взял нетвердой рукой тяжелую бутыль, налил полный кубок меда и, залпом выпив, посидел немного с закрытыми глазами. Сразу полегчало. Он открыл глаза, уже твердой рукой наполнил кубок вторично, теперь неторопливо, с наслаждением отпил глоток.
И тут его взгляд упал на раскрытую книгу.
Он машинально прочел первые строки и очень заинтересовался.
Это была копия какого-то старинного дарственного документа, подписанного Ягайло (между прочим, его двоюродным дедом) еще в бытность его великим князем литовским, но Олельковича, впрочем, совершенно не интересовало содержание документа — кому, что и за что дарил великий князь — его умилила сама возвышенная и красивая форма пожалования:
"Мы, Ягайло, Божьей милостью великий князь литовский, и жмудский, и русский, и…", ну и так далее… Олелькович вдруг представил себя в короне, со скипетром и державой в руках, произносящим торжественно: "Мы, Михайло, Божьей милостью великий князь…"
Выпив еще глоток, Олелькович прикрыл глаза и повторил про себя текст пожалования, как вдруг запнулся и обнаружил, что забыл, чего он великий князь сначала, а чего — потом, просто очередность перепутал…
… Э нет, так не годится! Хорошенькое дело, великий князь во время пожалования и вдруг запинается или путается… Эдак и засмеять могут… Надо будет все это как следует выучить…
Олелькович допил кубок до дна, не долго думая, решительно вырвал страницу, не забыв открыть книгу в другом месте, и, сунув скомканный твердый лист за пазуху, выглянул за дверь.
Обнаружив, что в коридоре еще пусто, он прихватил бутылку с кубком и быстро вернулся в спальню…
В проеме стоял маленький сгорбленный старец-"вещий Иона", как с любовью называл его князь.
— Что случилось, Иона? Отчего ты встал так рано? Иона присел на лавку.
— Он снова здесь. Я чувствую это.
— Кто?
— Тот, кто приехал вчера в полдень. Тот, кто был в тереме на Ипути. И потом в замке Горваль… Я сразу почуял его. А сейчас он где-то там… — Иона указал на окно.
Мурашки пробежали по коже князя Ольшанского.
— Медведев? — почему-то шепотом спросил он.
— Я не знаю его имени, — ответил Иона, я только знаю, что и моя судьба, и твоя будут связаны с ним…
— Как?
— Ты его не послушаешь и сделаешь роковую ошибку, а я отдам ему все самое дорогое, что у меня есть…
— Иона, я знаю, что у тебя дар видеть грядущее, только умоляю тебя, не говори загадками… Скажи прямо, в чем я должен его послушаться? Что ты ему отдашь — у тебя ведь ничего, ну просто ничегошечки нет?
— Я не знаю… Ты, Иван, приведи его ко мне… Я хочу к нему прикоснуться…
— Ладно, постараюсь. Тем более он каждый раз благодарит меня при встрече, что я его когда-то выручил, позвав к нему отца Леонтия, и утверждает, что он мой должник. Вот и вчера тоже сказал снова…
— И скоро, уже совсем скоро, он захочет тебя отблагодарить, но ты не примешь его услуги…
Ольшанский долго смотрел на Иону, потом вздохнул:
— Иона, иди к себе и помолись за мою грешную душу, ладно. Я приведу к тебе Медведева, как только будет случай. А пока позволь мне укрепить мою левую руку. Я хочу добиться того, чтобы двуручным мечом левой рукой я мог бы одним ударом снести голову…
Он отвернулся, набрал полные легкие воздуха и взмахнул мечом.
Огромный меч рассек воздух с глухим и зловещим шорохом.
Иона перекрестился и вышел.
Он шел по коридору, глубоко задумавшись.
Что же мне напоминает этот свистящий шорох? Нечто такое я сделал… И видел… Нет, не в реальности… Ага… Вот! Вспомнил… Это было видение… давным-давно… Да-да, точно так же свистнула секира палача, когда отрубала руку Антипу… Я встречался с ним один-единственный раз, когда он был еще маленьким мальчиком, но когда, много лет спустя, мне сказали, что теперь он без руки, а я ответил, что видел, как ее отсекали…
…И еще один человек в доме хоть и не видел Медведева, но как раз в это самое время выводил его имя пером на бумаге, хотя и в зашифрованном виде, потому что писал тайнописью.
В отличие от тех обитателей дома, которые уже встали, отец Леонтий еще не ложился.
Он всю ночь работал над переводом с латинского языка одного важного документа, изданного в Риме для внутреннего употребления служителей латинской церкви, и очень торопился, поскольку этот документ содержал весьма любопытные сведения, касающиеся методов борьбы со всевозможными еретиками, а всеми этими вопросами крестник и тайный патрон отца Леонтия, Иосиф, игумен Волоцкий, весьма интересовался.
Торопился старый священник потому, что сегодня утром один из слуг князя Федора отправлялся в замок Горваль с каким-то княжеским поручением и отец Леонтий хотел успеть к его отъезду, чтобы вручить ему попутно и это письмо, якобы для своего помощника-дьячка, который остался в замке. Кроме обыкновенных торговых счетов, написанных обычным языком, плотная кожаная сумка для перевозки ценных бумаг содержала только что законченную обширную рукопись перевода латинского церковного документа, а также написанное тайнописью короткое письмо, в котором-то и упоминалась фамилия Медведева.
Торопился старый священник потому, что сегодня утром один из слуг князя Федора отправлялся в замок Горваль с каким-то княжеским поручением и отец Леонтий хотел успеть к его отъезду, чтобы вручить ему попутно и это письмо, якобы для своего помощника-дьячка, который остался в замке. Кроме обыкновенных торговых счетов, написанных обычным языком, плотная кожаная сумка для перевозки ценных бумаг содержала только что законченную обширную рукопись перевода латинского церковного документа, а также написанное тайнописью короткое письмо, в котором-то и упоминалась фамилия Медведева.
С тех пор как однажды Медведев, находясь под стражей князя Федора, попросил отца Леонтия передать Иосифу какие-то странные слова, похожие на шифр, священник аккуратно сообщал игумену Волоцкому о каждой встрече Медведева с князем Федором, полагая, что Иосифа это может интересовать, и судя по ответным благодарностям игумена, поступал правильно. Вот и сейчас он написал о том, что Медведев прибыл вчера и, должно быть, не случайно здесь же собрались одновременно братья князя Федора, что означает только одно — они снова взялись за старое. И хотя дело их, возможно, и правое и доброе, но, как истинный христианин, он, отец Леонтий, противник всякой лжи и тайных сговоров, которые чреваты дурными и порой непоправимыми последствиями, которых он и опасается.
Старый духовник семьи Бельских, немало повидавший на своем веку, каждый раз не упускал случая напомнить своему крестнику о необходимости руководствоваться евангельскими заповедями Господа нашего Иисуса Христа во всех светских делах, с чем Иосиф неизменно вежливо соглашался, но видно было, что его гораздо больше интересуют факты, сообщаемые отцом Леонтием, а не его моральные и этические воззрения.
Отец Леонтий облегченно вздохнул, запечатал письма, аккуратно уложил в сумку и, прежде чем лечь и немного отдохнуть перед заутреней, отправился разыскивать гонца князя, который, должно быть, уже готовился в путь.
Отец Леонтий прикинул в уме, что гонец доедет до Горваля дня за три, дьячок немедля передаст сумку кому надо, и вскоре она будет в Гомеле, оттуда ее доставят в монастырь Преображения на Угре, сразу же за рубежом Великого Московского княжества (поблизости от того места, где они в прошлом году весной встречались с Иосифом в каком-то заброшенном, сожженном дворе — вспомнил вдруг Леонтий), а там уж напрямик до самого Волоколамска…
Не пройдет и месяца, как Иосиф получит послание…
Хотя месяц — это, конечно, большой срок…
Многое может случиться за это время…
Глава шестая. ПРИЕМНЫЙ СЫН БРАТА ТРОФИМА
Тайнопись Y
От Елизара Быка
26 июля 1480
Рославль
Никифору Любичу
Дорогой брат!
Преемник поручил мне передать тебе его просьбу — заметь, не приказ, а просьбу, — которая заключается в следующем: пожалуйста, внимательно присмотрись к жизни твоего доброго друга нашего брата Трофима с Черного озера. Ты знаешь что Трофим недавно взял на воспитание мальчика, сына неких Ефима и Ульяны Селивановых, утонувших зимой во время переправы через, реку Мухавец.
Преемник хочет, чтобы ты очень осторожно, дабы не обидеть всеми нами уважаемого и заслуженного брата Трофима выяснил, насколько он привязан к своему приемному сыну и как складываются их отношения.
Дело в том, что мальчику скоро шестнадцать и ему давно пора серьезно учиться. Возлагая на него в будущем большие надежды, Преемник думает, чего было бы очень хорошо отправить его для изучения медицины к доктору Корнелиусу Моркусу. Однако нам всем известно, что доктор Корнелиус запрещает своим ученикам всякое общение с внешним миром на всем протяжении учебы, которая может продлиться несколько лет. В связи с этим Преемник просит тебя осторожно расспросить брата Трофима о степени его привязанности к мальчику, о том, как он смотрит на проблему его обучения, а также сможет ли он спокойно перенести длительную разлуку со своим приемным сыном.
Прошу тебя провести такую беседу и немедленно сообщить мне о своих наблюдениях и выводах из нее.
Во славу Господа Единого и Вездесущего!
Елизар Бык
…Ерема Селиванов, которому на днях исполнилось шестнадцать лет, испытывал смешанные и противоречивые чувства к своему спасителю и приемному отцу — Трофиму с Черного озера.
С одной стороны, он видел искреннюю любовь и заботу Трофима, его желание во всем угодить приемному сыну, с другой стороны, Ерема жил, как узник в темнице, из которой невозможно убежать.
Дело в том, что дом Трофима с Черного озера находился на острове, довольно большом и заросшем по берегам густым лесом, так что со стороны ни дома, ни большого сада, ни огорода, ни даже дыма из трубы нельзя было разглядеть. Конечно, если бы этот остров находился посреди воды, Ерема, который плавал как рыба, давно уплыл бы. Но остров стоял не на реке, а на огромном болоте, которое когда-то называлось Черным озером, а потом постепенно заросло, скрылось под густой обманчивой зеленью водорослей и превратилось в непроходимую трясину.
Только Трофим знал одну-единственную тайную тропу, по которой можно было, перепрыгивая с кочки на кочку, выбраться с острова и потом так же вернуться на него. Но достаточно было ступить не на ту кочку, как трясина засасывала и проглатывала свою жертву моментально — за несколько минут.
Дом у Трофима был небольшой, но богатый и уютный — в нем было все необходимое для жизни, включая библиотеку, которую в те времена можно было увидеть только в замках богатых вельмож или в стенах монастырей.
Однако и Трофим не был простым охотником, следопытом и боброловом, за которого себя выдавал.
В далеком прошлом он переписывал исторические хроники и летописи в одном из литовских православных монастырей, который затем был закрыт в результате борьбы за уменьшение влияния греческой церкви на литовских землях, где верх все больше брало католичество. Именно это и толкнуло Трофима в объятия новой тайной веры, которую он со временем принял, полюбил и которой отдавал все свои силы и способности, добившись высокого ранга в иерархии тайного братства. И поселился он здесь, недалеко от Никифора Любича, тоже по приказанию братства.
Никифор был образованным, умным и высоко ценимым членом братства. Он обладал дивным даром разрабатывать сложные, многоходовые интриги и операции, которые приводили к решению порой самых невероятных для выполнения задач, как, например, прошлогоднее перемещение князей братьев Бельских, блестяще продуманное и организованное Никифором.
Но Никифор был неподвижным калекой, способным передвигаться лишь по дому, да и то с трудом.
Трофим, охотник и следопыт, глубоко засекреченный член братства, являлся специалистом по выслеживанию указанных ему людей и наблюдению за ними. Его услуги требовались не часто, но в очень важных случаях, каким, например, была задача по организации исчезновения из этого мира семьи Селивановых, которую явно и официально исполнял Степан, а Трофим втайне от него контролировал исполнение.
В промежутках между такими операциями Трофим был свободен, и Рада братства решила поселить его рядом с Никифором, чтобы он всегда мог стать ногами, руками, а если надо, то и мечом лишенного подвижности брата по вере.
За много лет совместной работы они очень подружились и полюбили друг друга, проводя долгие, свободные от дел братства дни и ночи за неторопливыми беседами о Боге, жизни и душе человеческой.
Все жители Горваля знали, что у Никифора в доме в специальной загородке, имитирующей маленькую речную заводь, живет пара ручных бобров, но никому никогда не припало бы в голову, что это не просто прихоть королевского бобровника.
Дело в том, что преодолеть путь через болото длиной в полверсты мог только один Трофим, причем он умышленно позаботился о том, чтобы уничтожить все другие возможные пути на остров, где стоял его дом, и никто иной проникнуть туда не мог до тех далеких времен, пока болото не высохнет. Но необходима была связь — Трофим мог вдруг срочно понадобиться Никифору, а сообщить ему об этом не мог даже верный пес Князь, который когда-то столь ловко доставлял послания Саввы из ямы с золой. При попытке Трофима научить Князя дороге, ведущей по кочкам через топь к его дому, пес, едва не утонув в болоте, вернулся домой и больше ни за что не желал идти в ту сторону.
Вот тогда-то богатый на необычные выдумки Никифор изобрел уникальную и единственную в мире бобровую почту.
Бобры, выросшие и воспитанные в таком же искусственном озерце возле дома Трофима, а потом доставленные к Любичу и живущие в его озерце, как только их выпускали на свободу, немедленно устремлялись в свой подлинный дом, при этом они не прыгали с кочки на кочку, а спокойно переплывали все опасные места по мелкой воде, покрывающей смертельные топи, и через пару часов оказывались в доме Трофима.