В отчаянии он хотел как-нибудь убедить и Лигию, и ее защитников, — но для этого нужно было время. Кроме того, ему нужно было хоть несколько дней побыть близ нее. Как тонущему обломок доски или весла кажется спасением, так и ему казалось, что в эти несколько дней он сумеет сказать ей нечто такое, что сблизит их, сможет обдумать свое положение, использовать какое-нибудь благоприятное обстоятельство.
Собравшись с мыслями, он сказал:
— Послушайте меня, христиане. Вчера вместе с вами я был на кладбище и слышал ваше учение; но если бы я и не знал его, то по делам вашим могу убедиться, что вы люди честные и добрые. Скажите вдове, живущей в этом доме, чтобы она оставалась здесь, останьтесь сами и мне позвольте остаться. Пусть он (Виниций посмотрел на Главка), врач или просто опытный в деле ухода за больными человек, скажет вам, можно ли меня переносить куда-нибудь сегодня. Я болен, у меня сломана рука, которая в течение нескольких дней должна оставаться неподвижной. Я решительно говорю вам, что останусь здесь, — неужели вы захотите применить ко мне силу?
Он замолчал; в разбитой груди не хватало дыхания. Крисп сказал:
— Нет, господин, мы не прибегнем к насилию над тобой, мы лишь сами постараемся унести отсюда свои головы.
Не привыкший к возражениям молодой человек сдвинул брови и сказал:
— Позволь мне отдохнуть.
Немного помолчав, он снова стал говорить:
— О Кротоне, которого убил Урс, никто не спросит; сегодня он должен был уехать в Беневент, куда вызвал его Ватиний, поэтому все будут думать, что он уехал. Когда я с Кротоном входил в этот дом, нас не видел никто, кроме одного грека, бывшего также в Остриануме. Я скажу, где он живет, вызовите его сюда. Человек этот получает от меня деньги, поэтому я велю ему молчать. Домой напишу письмо, что я поехал в Беневент. Если грек успел известить префекта, то сделаю заявление, что Кротона убил я сам и что он сломал мне руку. Я сделаю все это, в чем клянусь тенями матери и отца! Поэтому вы можете оставаться здесь, ибо волос не упадет с вашей головы. Позовите ко мне скорее грека, которого зовут Хилон Хилонид!
— Главк останется при тебе, господин, — сказал Крисп, — и вместе с вдовой будет ходить за тобой.
Виниций еще больше сдвинул брови.
— Послушай, старый человек, что я скажу. Я благодарен тебе, и ты мне кажешься добрым и честным человеком, — но ты не говоришь того, что таится у тебя на дне души. Ты опасаешься, что я позову своих рабов и велю им схватить Лигию? Ведь так?
— Да! — серьезно и решительно ответил Крисп.
— Подумай о том, что с Хилоном я буду говорить при вас, при вас напишу домой письмо о своем отъезде, помимо вас я не смогу послать никакого распоряжения… Подумай об этом и не дразни меня больше.
Виниций взволновался, лицо его исказилось от гнева, и он раздраженно продолжал:
— Неужели ты думаешь, что я стану запираться в своем желании остаться здесь ради нее?.. Глупец угадает это, даже если бы я отрицал. Но силой брать ее не буду больше… Тебе же вот что скажу: если она не останется здесь, то здоровой рукой я сорву все повязки, не стану принимать пищи и питья, — и пусть смерть моя падет на тебя и на твоих братьев. Зачем ты лечишь меня, зачем не убил сразу?
Он побледнел от гнева и слабости. Лигия, слышавшая весь разговор из соседней комнаты, была уверена, что Виниций сделает все, что говорит, и потому испугалась его слов. Она не хотела, чтобы он умер. Раненый и безоружный, он возбуждал в ней сожаление, а не страх. Со времени своего бегства, живя среди людей, погруженных в постоянное религиозное горение, думающих только о жертвах и безграничном милосердии, она сама прониклась этим новым настроением до такой степени, что оно заменило ей дом, семью, утраченное счастье и сделало ее одной из христианских девушек-подвижниц, которые впоследствии совершенно преобразили душевный строй человечества. Виниций сыграл слишком большую роль в ее судьбе, чтобы она могла забыть его. Думала о нем все время и не раз молила Бога о часе, в который могла бы, следуя учению, отплатить ему добром за зло, милосердием за жестокость, сломить его, привести к Христовой правде, спасти. И теперь ей казалось, что желанный час наступил и молитва ее услышана.
Она подошла к Криспу и с вдохновенным лицом стала говорить так, словно ее устами вещал некий иной голос:
— Крисп, пусть он останется среди нас, и мы останемся с ним, пока Христос не вернет ему здоровье.
Старый пресвитер, привыкший во всем искать божественных влияний, увидев ее экзальтацию, тотчас подумал, что, может быть, через нее говорит высшая воля, и со смягченным сердцем склонил голову.
— Пусть будет так, как ты говоришь! — сказал он.
На Виниция, который все время не спускал глаз с Лигии, эта покорность Криспа произвела странное и потрясающее впечатление. Ему казалось, что среди христиан Лигия является какой-то Сивиллой или жрицей, окруженной почетом и уважением. И он невольно также проникся этим уважением. К любви, которую питал он, присоединился теперь какой-то страх, и самая любовь казалась ему теперь чем-то дерзостным. Он не мог привыкнуть к мысли, что их отношения изменились, что теперь не она от него, а он от нее зависит, он покорствует ее воле, лежит больной, израненный, перестал быть насильником и завоевателем и превратился в беззащитного ребенка, отданного на ее попечение. Для его гордого и своевольного нрава прежде подобное отношение казалось бы унизительным, теперь же он не только не чувствовал унижения, но был благодарен ей, как своей владычице. Это были совершенно новые чувства, которые накануне не могли бы поместиться в его сознании и которые изумили бы теперь его самого, если бы он способен был отдать себе во всем ясный отчет. Но он не спрашивал, почему это так, словно это было совершенно естественно. Он чувствовал себя счастливым, что может остаться здесь.
Ему хотелось благодарить ее, и благодарность смешивалась с каким-то чувством, которого он не понимал, которому не знал имени, которое было похоже на полную покорность. Но волнение так ослабило его, что он не мог говорить и лишь смотрел на нее благодарными глазами, в которых светилась радость. Он был счастлив, что остался здесь и сможет смотреть на нее сегодня, завтра и, может быть, долго еще. И радость смешивалась со страхом, что он может снова потерять то, что нашел. Когда Лигия подала ему питье, Виниций хотел было взять ее за руку — и не решился сделать это, боялся… И это был тот Виниций, который на пиру у цезаря насильно целовал ее губы, а потом уверял себя, что будет таскать ее за волосы в своей спальной или велит сечь ее!
II
Виниций боялся, что напрасно вызванная кем-нибудь помощь помешает его радости. Хилон мог известить об его исчезновении префекта или вольноотпущенников — в таком случае появление вигилей было вполне возможным. У него мелькнула мысль, что тогда он мог бы дать приказ схватить Лигию и увести ее к себе домой, но сразу почувствовал, что этого делать не должен и не сможет. Он был своенравен, самоуверен, достаточно испорчен, порой неумолим и жесток, но не был все-таки ни Тигеллином, ни Нероном. Военная жизнь привила ему чувство справедливости, веры и совести, он понимал, что такой поступок был бы чудовищной подлостью. Может быть, он и сделал бы это в припадке бешенства и здоровый, но теперь он был болен и растроган, теперь ему было важно одно: чтобы никто не вставал между ним и Лигией.
С удивлением он заметил, что с минуты, как Лигия стала на его сторону, ни сама она, ни Крисп не требуют от него никаких заверений, словно они твердо верят, что в случае нужды их защитит какая-то сверхъестественная сила. После того как Виниций побывал в Остриануме и слышал поучение и рассказ апостола, в его голове спуталась и стерлась разница между вешами возможными и невозможными, поэтому он был недалек от мысли, что появление такой силы вполне допустимо. Но, относясь к делу более трезво, он сам напомнил им о греке и снова потребовал, чтобы к нему привели Хилона.
Крисп согласился и решил послать за ним Урса. Виниций в последнее время часто, хотя и безрезультатно, посылавший к Хилону своих рабов, рассказал Урсу подробно, где находится жилище грека, потом написал несколько слов на табличке и, обратившись к Криспу, сказал:
— Я даю письмо, потому что это человек хитрый и трусливый, часто, когда я звал его к себе, он велел говорить моим людям, что его нет дома, делая это потому, что, не имея для меня хороших вестей, боялся моего гнева.
— Мне только бы увидеть его, а тогда, хочет или не хочет, он придет со мной, — сказал Урс.
И, накинув плащ, лигиец поспешно вышел.
Найти кого-нибудь в Риме не так-то легко было в то время, даже имея самые точные указания, но Урсу помог его инстинкт человека, привыкшего находить дорогу в лесу, и, кроме того, хорошее знание города. Скоро он был у дверей жилища Хилона.
И, накинув плащ, лигиец поспешно вышел.
Найти кого-нибудь в Риме не так-то легко было в то время, даже имея самые точные указания, но Урсу помог его инстинкт человека, привыкшего находить дорогу в лесу, и, кроме того, хорошее знание города. Скоро он был у дверей жилища Хилона.
Однако он не узнал грека, так как видел его всего лишь раз, да и то ночью. Наконец, тот мудрый и уверенный в себе старец, поручавший ему убить Главка, не похож был на согнутого вдвое от страха старика, — никто не сказал бы, что это один и тот же человек. Хилон, заметив, что Урс смотрит на него, как на незнакомого, немного оправился от страха. Письмо Виниция еще больше успокоило его. Теперь по крайней мере греку не грозило подозрение, что он привел патриция в ловушку. Кроме того, он подумал, что христиане не убили Виниция потому, что не решились поднять руку на столь могущественного человека.
"Значит, Виниций и меня сможет защитить, — подумал он, — не затем же он вызывает меня, чтобы убить".
Немного ободрившись, он спросил:
— Добрый человек, скажи, неужели мой добрый друг Виниций не прислал за мной лектики? Ноги у меня распухли, и так далеко идти я не в силах.
— Нет, — ответил Урс, — мы отправимся пешком.
— А если я откажусь?
— Не делай этого, ты должен идти.
— И пойду, но по своему желанию. Меня никто не может принудить, я человек свободный и друг городского префекта. Как мудрец, я также располагаю силой — умею превращать людей в деревья и животных. Но я пойду… пойду! Надену лишь более теплый плащ и накину на голову капюшон, а то меня узнают рабы в этой части города и все время будут останавливать нас, чтобы целовать мне руку.
Сказав это, он надел другой плащ, а голову закрыл большим галльским капюшоном, боясь, что Урс узнает его, когда они выйдут на освещенную солнцем улицу.
— Куда ты ведешь меня? — спросил он Урса по дороге.
— За Тибр.
— Я недавно в Риме и никогда не бывал в той стороне, но, вероятно, и там живут люди, почитающие добродетель.
Урс был наивен. Он слышал от Виниция, что грек был с ними в Остриануме, а потом видел, как они вместе с Кротоном входили в дом, где жила Лигия, — поэтому он приостановился на мгновение и сказал:
— Не лги, старый человек, ибо ты был сегодня с Виницием в Остриануме, а потом у ворот нашего дома.
— Ах, так это ваш дом стоит за Тибром? Я ведь недавно в Риме и не знаю, как называются здесь улицы. Да, да, мой друг! Я был у ваших ворот и умолял Виниция во имя добродетели не входить в них. Я был и в Остриануме. Знаешь зачем? Потому что некоторое время тружусь над обращением Виниция и хотел, чтобы он услышал старшего из апостолов. Пусть истина осветит его и твою душу! Ведь ты христианин и хочешь, чтобы правда восторжествовала над ложью?
— Да, — покорно ответил Урс.
Хилон окончательно обнаглел.
— Виниций — могущественный человек и друг цезаря. Он часто слушает еще, что ему нашептывает злой дух, и если волос упадет с головы его, цезарь отомстит всем христианам.
— Нас охраняет высшая сила.
— Правильно, правильно! Но что вы хотите сделать с Виницием? — спросил обеспокоенный Хилон.
— Не знаю. Христос велел быть милосердными.
— Как ты хорошо сказал. Помни это всегда, иначе будешь жариться в аду, как колбаса на сковороде.
Урс вздохнул, а Хилон подумал, что с этим страшным в минуту гнева человеком он мог бы сделать все что угодно.
Желая узнать, что произошло при покушении на Лигию, он стал допрашивать Урса тоном сурового судьи:
— Что вы сделали с Кротоном? Говори правду и не лги!
Урс снова вздохнул:
— Об этом скажет тебе Виниций.
— Значит, ты пронзил его ножом или убил палкой?
— Я был безоружен.
Грек не мог представить себе сверхчеловеческой силы этого варвара.
— Пусть Плутон… То есть я хотел сказать: пусть Христос простит тебя!
Некоторое время шли молча. Потом грек сказал:
— Я не выдам тебя, но берегись вигилей.
— Я боюсь Христа, а не вигилей.
— И правильно. Нет большего греха, чем убийство. Я буду молиться за тебя, но не знаю, дойдет ли моя молитва, если ты не поклянешься мне, что никого больше никогда не тронешь пальцем.
— Я и так не убивал намеренно, — ответил Урс.
Однако Хилон, желавший обезопасить себя на будущее, не переставал упрекать Урса и требовал клятвенного обещания. Расспрашивал также и про Виниция, но лигиец отвечал неохотно, повторяя, что от самого Виниция он услышит все, что должен услышать. Разговаривая таким образом, они прошли весь длинный путь от жилища грека до большого дома за Тибром. У Хилона беспокойно застучало сердце. От страха ему показалось, что Урс поглядывает на него кровожадными глазами. "Малое мне будет утешение в том, убьет он меня намеренно или ненамеренно; во всяком случае, для меня было бы лучше, если бы его разбил паралич, а вместе с ним и всех лигийцев, что соделай, о Зевс, если можешь!" Он плотно закутался в свой галльский плащ, повторяя, что боится холода. Когда они прошли ворота и первый двор и очутились в коридоре, ведущем во второй дворик, он вдруг остановился и сказал:
— Дай мне передохнуть, иначе я не смогу разговаривать с Виницием и дать ему ряд спасительных советов.
Сказав это, он прислонился к стене, убеждая себя, что ему не грозит никакая опасность. Но при мысли, что он сейчас очутится среди таинственных людей, которых видел в Остриануме, у него снова стали трястись ноги.
До его слуха долетело пение, которое звучало в домике.
— Что это? — спросил он.
— Говоришь, что ты христианин, и не знаешь, что у нас есть обычай после трапезы славить Спасителя гимнами, — ответил Урс. — Должно быть, Мириам с сыном вернулись домой, а может быть, и апостол там, потому что он ежедневно навещает вдову и Криспа.
— Веди меня прямо к Виницию.
— Он в той же комнате, где и все. У нас только одна комната большая, остальные все маленькие, темные, туда мы уходим на ночь. Войдем, ты отдохнешь там.
Вошли. В комнате был полумрак, наступил пасмурный, зимний вечер, пламя очага слабо боролось с темнотой. Виниций скорее угадал, чем узнал в закутанном человеке Хилона, а тот, увидя ложе в углу комнаты и на нем Виниция, направился прямо к нему, не глядя на присутствующих, по-видимому, надеялся, что около патриция он будет в наибольшей безопасности.
— О господин, зачем ты не послушал моих советов! — воскликнул он, протягивая руки.
— Молчи, — сказал Виниций, — и слушай!
Он стал пристально смотреть на Хилона и медленно говорить отчетливым голосом, словно хотел, чтобы каждое слово его навсегда врезалось в память грека:
— Кротон напал на меня, чтобы убить и ограбить — понимаешь? Тогда я убил его, а эти люди перевязали мне раны, полученные в борьбе.
Хилон сразу понял, что Виниций говорит так, придя к какому-то соглашению с христианами, и потому хочет, чтобы ему верили. Это же прочел он на лице трибуна и потому тотчас, не выражая сомнений и удивления, поднял кверху глаза и воскликнул:
— Это был подлый негодяй! Я предупреждал, чтобы ты не доверял ему. Все мои наставления отскакивали от его головы как горох. Во всем Аиде нет для него достаточных мучений. Кто не может быть честным человеком, тот должен стать разбойником; а кому труднее всего стать честным, как не разбойнику? Напасть на своего благодетеля и столь великодушного господина… О боги!..
Вспомнил, что по дороге называл себя христианином, и замолчал. Виниций сказал:
— Если бы не короткий меч, который был со мной, он убил бы меня.
— Я благословляю ту минуту, когда посоветовал тебе захватить оружие.
Виниций испытующе посмотрел на грека и спросил:
— Что ты делал сегодня?
— Как? Разве я не сказал еще, что приносил жертвы за твое здоровье?
— И больше ничего?
— И как раз собирался навестить тебя, когда пришел этот добрый человек и сказал, что ты зовешь меня.
— Вот письмо. Пойди с ним ко мне в дом, найди там вольноотпущенника и вручи ему. Здесь написано, что я уехал в Беневент. Скажи Дему от себя, что я уехал утром, вызванный спешным письмом от Петрония.
И он повторил с ударением:
— Уехал в Беневент… Понимаешь?
— Как же, уехал, уехал! Я простился с тобой рано утром у Капенских ворот, и с минуты твоего отъезда овладела мной такая тоска и печаль, что, если бы не твоя щедрость и великодушие, я зачирикал бы и засвистел, как жена Зефа, превратившаяся в соловья от тоски по мужу.
Виниций, хотя был болен и привык к суесловию грека, не мог, однако, удержаться от улыбки. Кроме того, он был доволен, что Хилон сразу понял его.
— Хорошо, я припишу, чтобы тебе отерли слезы. Подай светильник.
Совершенно успокоившийся Хилон встал, подошел к очагу и снял один из горевших светильников.
Капюшон при этом откинулся назад, и свет упал прямо на лицо грека. Главк встал со скамьи и, быстро подойдя к греку, спросил: