Но вышло так, что большую часть времени он провел все-таки с женой. Она тоже выглядела в тот вечер ослепительно: во всем черном, изысканном, открытом, и была в хорошем настроении. Правда, выпила лишнего. Но это ей даже шло. Он был рад, что она не скучала, быстро нашла своих подружек – жен его же приятелей, и они от души повеселились, время от времени исчезая с его глаз – он знал, что они курят внизу, в холле. Потом (но, может, это ему показалось, – она какое-то время разговаривала с одним молодым человеком, очень красивым, во всем белом), после чего настроение ее заметно поднялось. Она просто порхала по залу, кружилась в танце со всеми, кто ее приглашал. Петр Андреевич сначала хотел попытаться выяснить, кто этот молодой человек, но потом, воспользовавшись тем, что его жена в отличном настроении и занята, послал Ольге сигнал телефоном, и она вышла на улицу.
Он поджидал ее уже в своей машине, позади театра. Среди огромных голубоватых сугробов машина, освещенная изнутри оранжевым светом, казалась жилым домом на колесах.
Они целовались, словно не виделись, по крайней мере, неделю. Никак не могли друг от друга оторваться. И обнимались так, будто никак не могли насытиться этими прикосновениями. Прическа ее растрепалась. Главное, думал тогда Беленков, чтобы ее бусы не рассыпались или сережка не упала. Но ничего не слетело, не упало. Он возбудился, хотел прямо там, в машине, задрать ей платье, тем более что это можно было сделать быстро и легко. Но она его остановила. Сказала, что он порвет ей чулки или сломает молнию на платье, и тогда она не сможет вернуться в театр. Словом, он постарался успокоиться, решив – завтра они возьмут свое.
Там же, в машине, придя в себя, он и подарил ей золотую стрекозу – великолепную изящную брошь, словно припорошенную бриллиантовой пылью. Оля была в восторге, поцеловала его и чуть не заплакала от переизбытка чувств.
– У меня есть шарф. Очень красивый. Эта брошка отлично подойдет к нему, я буду закалывать его на плече.
Петр Андреевич открыл шкатулку с драгоценностями, и ему стало как-то спокойнее на душе, когда до него дошло, что брошка на месте, как и все остальные золотые вещицы, а это означало, что ее никто не ограбил, с ней все в порядке и, самое главное, она где-то в городе. Позже он понял, что в шкатулке не хватает ее изумрудного набора – сережек и колечка, а это указывало на то, что все эти украшения в данный момент на ней.
Значит, обиделась. Устала ждать, когда он разведется со своей женой, и нарочно исчезла. Чтобы он поскучал, помучился.
Он не заметил, как уснул.
Проснулся от звуков. Кто-то ходил по квартире. Сердце его подпрыгнуло от радости – Оля!
Он схватил ботинки и спрятался за штору. Разве что она заметит его портфель, который он сунул между столиком и кроватью?
Дверь спальни была открыта, и вскоре там появилась женщина. Крупная, в вычурном брючном костюме, от затейливой прически пахло лаком так, что Беленков едва сдержал чих. И в домашних тапочках. Ему показалось, что он где-то уже видел эту женщину. Ну да, конечно, это же Олина соседка. Она несколько раз заглядывала к ней – то за солью, как это водится между соседями, то за луком.
Соседка вошла в спальню уверенно. В руках ее было что-то черное. Деловито она разложила на постели черную прозрачную материю, потом схватила ее за оба конца и набросила на больше зеркало над туалетным столиком.
Зачем это она сделала? Под коленками Петра Андреевича мышцы словно растворились, и он чуть не упал.
Потом эта дама села на кровать, на то место, где только что лежал Беленков (судя по всему, она не прочувствовала своим толстым задом, что постель еще хранила чужое тепло) и с видом хозяйки выдвинула ящик столика, тот самый, который он недавно задвинул.
Петр Андреевич сжал кулаки: он даже как-то обрадовался, что застал соседку за таким постыдным занятием – да он ее сейчас размажет по стенке!
Мадам вдруг посмотрелась в зеркало и кокетливо склонила голову, словно любуясь собой. Улыбнулась, показывая ровные, наверняка искусственные зубы. После чего открыла шкатулку и высыпала содержимое на постель. Стала перебирать золотые вещицы, прикладывая их поочередно то к ушам, то к груди, то надевая какой-нибудь из браслетов на руку. Когда же очередь дошла до стрекозы, Беленков понял, что терпение его кончилось. Между тем женщина приколола стрекозу на свою необъятную грудь. Вот так-то!
– Сука! – Беленков вышел из укрытия. Соседка, не успев подняться с постели, от неожиданности упала на нее, чуть не проломив своей тяжестью кровать. Где-то внутри что-то угрожающе треснуло.
– Господи. П-п-петр… Извините… Андреевич… Откуда вы здесь?!
– Где Оля? И положите брошь на место! Сейчас я вызову милицию!
– Умоляю. Не надо никакой милиции! Простите. Я не знала, что в квартире кто-то есть. Господи, виновата я, виновата. Но я же просто примеряла!
– Я спросил: где Оля?
– В морге, где же ей еще быть-то, покойнице? Но ее скоро привезут. Я тут денег немного взяла, вот из этой коробочки. – Она дрожащими руками схватила коробку из-под пудры и приоткрыла ее. – На похороны. Вас нет, никого нет, надо же человека похоронить!
У него загудело в ушах. Эта женщина что-то говорила, активно жестикулируя, и он видел, как открывается ее широкий, грубо накрашенный яркой помадой рот (какой же отвратительной она показалась ему в эту минуту!). Но вот что именно она говорила, он почему-то уловить не мог. Он медленно перевел взгляд с соседки на задернутое черной тканью зеркало: напряженная работа мысли выдавала порциями жестокую правду – Оля в морге: «…где же ей еще быть-то, покойнице?..»
Он взглянул на золотую стрекозу, одиноко присевшую на туалетный столик.
– Послушайте, как вас там. А где пирамида?
Спросил и сам внутри себя ахнул, ужаснулся тому, что завладело его мыслями. Вместо того чтобы спросить – как могло такое случиться, что Оля умерла, – он вспомнил о золотой пирамиде!
– Ее убили, – тоже невпопад ответила соседка. – Задушили…
19
Молодой человек открыл дверь лаборатории, затем, стараясь не звенеть ключами, отпер сейф. Достал пакет с чулками. Пальцами, обтянутыми тугими тонкими хирургическими перчатками, свернул их в маленький рулон и сунул в карман. Затем достал из другого кармана такой же пакет, тоже с чулками, и положил в сейф. Запер его. Вышел из лаборатории и быстрым шагом направился к выходу.
20
В приемную Петра Андреевича Беленкова вошел почтальон. Секретарша, Нина Яковлевна, отложила в сторону книгу, вздохнула, как человек, которому приходится отрываться от приятного занятия и возвращаться к своим прямым обязанностям, и устало улыбнулась. И это при том, что было десять часов утра. Это была миловидная, средних лет женщина, уважавшая своего непосредственного начальника и презиравшая всех тех, кто трепал ему нервы. Она жалела Беленкова, ухаживала за ним, когда он находился в нервном, возбужденном состоянии, подкармливала его, готовила ему успокоительные отвары и варила кофе, но вся ее забота в отличие от поступков прежней секретарши, Оли Погодиной (в мэрии сплетни разносятся со скоростью света), носила скорее материнский характер. У нее был хороший муж, взрослые дети, даже два внука, она жила их проблемами, но считала, что хорошо устроилась, профессионально: ей нравились ее работа, начальник и зарплата. Все документы, поступающие и отправляемые ею, содержались в полном порядке, с окружающими она поддерживала уважительный нейтралитет и всегда старалась быть незаметной и полезной.
Почтальонша, неприветливая и неразговорчивая женщина, ходившая в любое время года в одной и той же серой куртке, положила на стол пачку крепко пахнувших типографской краской газет, рекламных журналов, буклетов, несколько конвертов, после чего, буркнув: «Вам посылка», – положила рядом пухлый, завернутый в коричневую бумагу сверток. На нем синими чернилами было выведено: Беленкову Петру Андреевичу. Почтальонша ушла, Нина Яковлевна осталась одна. Относительное спокойствие располагало к тому, чтобы не спеша осмотреть пакет (сам этот факт удивил Нину Яковлевну: это все же солидное учреждение, да и как вообще охрана могла пропустить почтальона с этой штукой, а вдруг там бомба?), разобраться и предположить – что бы все это значило? Но для порядка она все же позвонила начальнику охраны и спросила, видел ли он, что в здание вошел почтальон со свертком. Начальник охраны ответил, что он все проверил каким-то там прибором – там нет ни опасных веществ, ни взрывчатки, ни оружия.
Какое оружие, она же легкая! Интересно, кто же мог прислать ее Петру Андреевичу? Может, это подарок? Но его юбилей вроде отпраздновали полгода назад.
Обратный адрес был ей знаком, и он ассоциировался у нее почему-то с женой Беленкова – Натальей Николаевной. Спустя несколько минут секретарша поняла, что это адрес самого Беленкова. Отправитель же (мелкие буквы, словно писал кто-то застенчивый или сомневающийся в своих действиях) тоже, оказывается, Беленков Петр Андреевич. Вот только почерк был не его, это она точно знала. Получается, что кто-то отправил посылку Беленкову, подписавшись его же именем? Как-то все это очень странно.
Можно было, конечно, отложить ее в сторону и дождаться Петра Андреевича. И поначалу Нина Яковлевна так и сделала. Но чем больше проходило времени, а Беленков все не появлялся, тем стремительнее возрастало ее любопытство. Ну что там, в этой посылке?
Она несколько раз брала ее в руки, пытаясь прощупать. Что-то мягкое и плотное. Может, шторы какие-то, почему-то подумалось ей. Она взглянула на темно-зеленые бархатные шторы его приемной. Она, единственная во всем корпусе мэрии, настояла на том, чтобы здесь остались эти дивные, богатые шторы. Жалюзи казались ей холодными и некрасивыми, лишенными индивидуальности, в отличие от штор. К тому же жалюзи не смогли бы гармонировать с великолепной итальянской мебелью приемной.
Так что же в этом чертовом пакете? Она размышляла. Если бы он, скажем, пришел на домашний адрес Беленкова, тогда все понятно – шеф бы его и вскрыл. Или жена. Но посылка пришла к нему на работу, стало быть, это какое-нибудь официальное подношение, подарок. И тогда она, как секретарша, просто обязана это вскрыть и положить на стол перед своим начальником. А вдруг охрана что-то там просмотрела и внутри все же лежит хитрая взрывчатка?
Нина Яковлевна в который уже раз взяла пакет в руки, подержала, словно пытаясь взвесить, покачала на руках, как младенца, и снова принялась его прощупывать. А потом руки сами схватили ножницы и разрезали бечевку, разломили сургучные блямбы. Зашуршала коричневая жирноватая почтовая бумага, запахло почтой, клеем.
Внутри оказались женские вещи. Голубой теплый свитер, черные брюки, черная сумка, черные замшевые туфли, духи «Courreges In Blue», косметичка, носовой платок – большой, мужской, в серо-белую клетку, и связка ключей с брелоком в виде золотой египетской пирамиды. Нина Яковлевна подержала в руках ключи, рассмотрела пирамидку, решив про себя, что для брелока это очень даже недурно выглядит, как настоящее золото. Отдельно лежало и нижнее белье, конверт со вложенными в него украшениями: тонкая золотая цепочка, браслет, скромные сережки.
И тут она вдруг поняла, что совершила преступление, вскрыв посылку. Словно бы заглянула в частную жизнь своего шефа. А в том, что эти вещи имели отношение к его личной жизни, она уже нисколько не сомневалась. Больше того, от этого свертка попахивало большим семейным скандалом. Кто-то, вероятно, хотел крепко насолить Беленкову, отправив ему в офис вещи его любовницы (кого же еще?!). Но тогда почему же их не отправили его жене, к примеру? Так было бы, во всяком случае, более логично. Хотя кто их там разберет, этих интриганов? Петр Андреевич снова будет нервничать.
Нина Яковлевна сидела перед распотрошенным пакетом и думала – что ей теперь делать, чтобы ее не отчитали за то, что она посмела вскрыть чужую посылку? Может, это была какая-то личная тайна Беленкова, а она посмела сунуть туда свой любопытный нос.
Она уложила все вещи так, как они были сложены, завязала бумагу бечевкой, но все равно ничего хорошего из этого не вышло. Хотя… Может, он сразу и не разберет, что ее уже вскрывали, или подумает, что это сделала служба безопасности?
Нина Яковлевна спрятала посылку в комнате отдыха Беленкова, налила в пластиковое ведро теплой воды, взяла тряпку и принялась с усердием протирать огромные жесткие листья монстеры.
21
Инна Корсакова вот уже несколько дней не выходила из дома. Она ждала. Ждала возвращения своего парня – Вадима. Он исчез так же внезапно, как и появился в ее жизни. Просто ушел, даже не взяв свои вещи. Пропал. Исчез. Хотя какие там вещи. Пара грязных джинсов и свитер с кроссовками. Причем исчез он как раз тогда, когда пришел срок платить за квартиру, которую они якобы вместе сняли. Хотя на самом деле за все всегда платила Инна. Делала она это с какой-то истеричной радостью, желая доставить удовольствие обреченному на бедность свободному художнику. Все те слова, которые она использовала, чтобы убедить мать в том, что Вадим – художник и находится в поиске, постепенно начинали утрачивать свою значимость. Больше того, Инна вдруг поняла, что ничем таким, в смысле творчества, ее приятель не занимается. Он вечно пропадает где-то, говорит, что ищет темы, сюжеты. Рисует голых женщин черным углем по серой, дешевой бумаге, а потом весь этот хлам сжигает во дворе – ночью, когда все остальные жильцы спят.
Вадим сначала показался ей интересной личностью, ей нравились его туманные разговоры об искусстве, религии, литературе, но потом все это как-то поблекло: она случайно наткнулась в его спортивной сумке на сборник научно-популярных статей – замызганную книжонку, откуда он, видимо, и черпал все свои познания. Словно готовился к подобным разговорам. Она очень жалела, что познакомилась с Вадимом как раз в тот момент, когда ей просто необходимо было кого-то встретить, чтобы с кем-то куда-то уйти, покинуть дом, где ей стало стало просто невыносимо из-за постоянных скандалов с матерью. Она, брошенная женщина, оказалась слабой и всю свою раздражительность при каждом удобном случае, как считала Инна, выплескивала на нее – на свою дочь. Поучала ее жить, и это при том, что так и не научилась сама строить отношения с людьми, да и вообще, похоже, не разбиралась в людях. Потеряла ее отца. Своего мужа. И все – почему? Да потому, что не уделяла ему внимания, запустила его, бросила еще до того, как поняла, что это он ее оставил. Чтобы не повторять ошибки матери, Инна всю свою нарастающую потребность в заботе о мужчине направила на Вадима.
Первую неделю, как только они договорились жить вместе, она употребила на то, чтобы дать ему понять: он находится в хороших руках. Теперь у него всегда будет чистая одежда, еда, а дома его будет ждать ласковая покладистая жена. Да, она воспринимала их пусть и не оформленный официально союз именно как брак. А там, где брак, все должно принадлежать двоим. Поэтому и деньги, которые мать давала ей на расходы, лежали на видном месте, и Вадим мог спокойно тратить их на свои нужды – покупать сигареты, пиво, вещи. Еще толком не понимая, чем он занимается, но боясь спугнуть его своим недоверием или излишней экономностью, Инна всячески поощряла его покупки, говорила, что он – мужчина и ему лучше знать, как следует распорядиться деньгами. Ей казалось, что он гуляет по городу в поисках вдохновения, и его встречи с друзьями в ресторанах, какие-то пикники, куда он ее с собой не брал, – все это направлено на то, чтобы он обрел хорошую творческую форму и принялся наконец за дело. Она боялась признаться себе в том, что до последнего момента она всячески оправдывала все его поступки с единственной целью: оправдать прежде всего самое себя, свой поступок по отношению к себе и матери – уход из дома. Она внушала – прежде всего себе, – что поступила правильно, решив начать жить самостоятельно и порвав со своей прежней жизнью. Что ждало ее дома, рядом с пребывавшей в депрессии матерью? Да ничего, кроме разочарования и тоски по отцу.
Здесь же, вдвоем с Вадимом, она обрела возможность сравнить эти свои две жизни и понять, где же ей комфортнее, полнее, интереснее. И получалось, что с ним. Если с матерью было все предсказуемо, то с ним она находилась в постоянном трепете, в какой-то болезненной и почему-то сладкой нервозности, в ожидании его возвращения. Кроме того, в ее жизни появилась кровать – широкое супружеское ложе, где она могла почувствовать себя взрослой женщиной. Интимные отношения с Вадимом наполнили ее существование новыми ощущениями, сделали его едва ли не самым близким ей человеком, и она, не искушенная подобными взрослыми чувственными играми, принимала голый секс за чистую и возвышенную любовь. Даже если Вадим бывал груб с ней в постели и причинял ей физическую боль, она терпела все это, внушая себе, что так и должно быть и подобным образом, вероятно, живут все супружеские пары. Страх беременности сильно осложнял половую сторону их сожительства. Вадим и слышать ничего не хотел о презервативах, отзывался о тех, кто пользовался ими, с презрением. Инна начала принимать гормональные таблетки, но страх беременности все равно оставался. Она не могла понять, как это маленькие таблетки могут помешать оплодотворению яйцеклетки, и это незнание сильно отравляло ей жизнь.
Отлучки Вадима становились более частыми. Он брал деньги и куда-то уходил. Возвращался далеко за полночь, пьяный, говорил какие-то странные вещи о внутренней свободе художника, целовал ее открытым мокрым ртом, словно боясь промахнуться мимо ее губ и глядя куда-то в пространство. Инна пыталась усадить его за накрытый стол (белая скатерть, подогретые котлеты, салат, компот), но он говорил, что не хочет есть. Брал котлету, жевал, но потом делал такое лицо, словно проглотил лягушку. Инне хотелось плакать. Вадим раздевался, хватал ее за руку и тянул в постель, но там, растянувшись, распластавшись, вдруг начинал надсадно храпеть. Голый, костлявый, бледный и храпящий, он все чаще и чаще вызывал у Инны чувство отвращения. И тогда она представляла себе, что его нет – он ушел, в квартире тихо и спокойно, на чистых простынях нет никого, кто бы посмел так пренебрежительно относиться к ней. Вместо ожидаемой ласки и любви она получала на ночь дурно пахнувшего пьяного парня. А однажды она проснулась от того, что ее возлюбленный, перепутав двери, мочился в открытую дверь шкафа.