Фантазии мужчины средних лет - Анатолий Тосс 9 стр.


Ощущение возникло совершенно новое, несравнимое с тем, которое я испытал с Аркадией или с Ганой. С сексуальными же ощущениями из прежней моей жизни даже параллелей провести невозможно. Не то что с Меслой было лучше… просто ее нельзя было сравнить ни с многочасовыми медленными энергазмами, которые мне даровала Аркадия, ни с полным, почти фатальным вырубом, который случился у меня с биг-бэном Ганой. Нет, с пчелкой я не потерялся, не забылся, не испытал шока… Просто если в сексуальном акте с женщиной ты ощущаешь ее в основном одной, специально для этого предназначенной частью тела и достигаешь оргазма (если достигаешь) этой же самой частью, то Меслу я ощущал всем телом, каждой его молекулой, каждой самой потаенной ячейкой. Мне было сладко с ней и головокружительно одновременно, будто я скольжу по бесконечной вертикальной накатанной спирали и не могу, не хочу остановиться и даже не пытаюсь достигнуть дна. В таких случаях говорят: дух захватывает.

Я обнимал пчелку все сильнее, она обвивала меня своими тонкими руками, ногами, мы сходились теснее и теснее, практически становясь неразрывными. Месла шептала мне что-то опухшими своими губами, когда я давал им кратковременную свободу, когда с моих шальных губ срывались тоже плохо контролируемые слова. Волосяные хоботки вибрировали во мне все сильнее, вот они дошли до небывалого перенапряжения, а затем вдруг, не выдержав его, лопнули – разом, все одновременно. И пока они лопались, скорость падения по спирали достигла нестерпимого предела…

Когда мне снова удалось взглянуть вниз, хоботки уже вышли из моих кожных пор, они сжались, скукожились, потеряли напряжение, увяли, словно ураган беспощадно потрепал их и оставил лишь вялые, безжизненные трупики.

Позже, ближе к ночи, мы вместе пили чай, как за неделю до этого с Ганой, и ели пирожные, только, в отличие от биг-бэна, пчелка смотрела мне глаза в глаза, и из них сочилась тихая ласка и радость. Впрочем, радость сочилась и из глаз Аркадии.

С ней, с Аркадией, мы снова занимались любовью после ухода пчелки (лучше сказать «улета»), и надо признаться, это было долгое и всепоглощающее состояние.

Не имеет смысла описывать сеансы секса со всеми оставшимися одиннадцатью полами (с тремя я уже описал, также остаются за кадром женщины, ну и, естественно, мужики – вот и остается одиннадцать полов), иначе вся моя рукопись станет чем-то вроде пособия по многопольному образованию и займет не триста, как предполагается, а три тысячи страниц.

Вкратце только опишу принципы совокупления некоторых полов. Хотя даже их названия (в основном сленговые, конечно) достаточно точно выражают основную идею. Например, «энергетики» создают энергетическое поле, попадая в которое я ощущал сильный дурман и повышенное сексуальное встречное влечение. «Психи», как справедливо заметил Саша Рейн, немногим отличаются от «энергетиков», разница только в том, что одурманивание приобретает привкус безумства – тоже определенный кайф – на какой-то момент теряется самоконтроль и понимание разумности обычных вещей и событий.

«Релятивисты» – еще один энергетический пол – работают на уровне времени и пространства и разных пространственных измерений. Мне, например, знающие люди рассказывали, что похожим образом воздействует знаменитый наркотик LCD, хотя сам я никогда его не пробовал и теперь уже вряд ли соберусь.

Есть еще «химики», от которых тоже возникает всякий «балдеж» и одурманивание, но они функционируют не на энергетическом, а на химическом принципе. Они выделяют некую субстанцию, которая впитывается через кожу. Помимо впитывания кожей, можно еще дышать ее парами либо лизнуть пару раз, и тогда тебя тоже уносит в далекие «райские кущи».

Надо заметить, что ощущения от занятия сексом с разными, даже похожими полами весьма отличаются – от самой техники секса до энергазмов – и, попробовав хотя бы по одному разу, сразу начинаешь понимать принципиальную разницу между теми же «психами» и «энергетиками».

Если идти дальше по списку, то «паучки», понятное дело, окутывают чем-то, что можно спутать с паутиной, и поэтому у многих на них аллергия. Хотя у меня с ними все проходило без сучка и задоринки. 4-дэшники – помимо осязания, зрения и слуха подключают еще обоняние и даже вкус, и, занимаясь сексом с 4-дэшником, ты еще каким-то образом и дышишь им, и даже ощущаешь на вкус. «Огородники» перекапывают тебя, что-то типа эротического массажа, но только перманентного по всему телу. Да еще отрабатывают множеством таких маленьких штучек, расположенных на их теле, – всякими примочками, сосущими отростками, вяжущими, ласкающими, смазывающими. В общем, чтобы представить весь этот комплекс, надо хорошо поломать голову.

Есть еще «троглодиты», или иначе «водоворотики», тела которых (конечно, только в специальных местах) могут всосать в себя части твоего тела и из каждой создать нечто вроде полового органа. Забавное, надо сказать, ощущение, когда как бы кончаешь рукой или ухом, или языком. Наиболее ценятся «троглодиты» большого размера (выше метра восьмидесяти и широкие в кости), которые могут засасывать крупные части тела. Но мне, наоборот, нравились маленькие особи – они, чтобы компенсировать нехватку в размере, оказались более изощренными и старательными.

Осталось упомянуть «электромагнитов», «лунатиков» и «придурков» (от слова «дурь»). Но принцип их сексуальной техники в основном понятен из названий, поэтому я не буду здесь детально расписывать их функционирование. Повторю лишь то, что мне в свое время посоветовал Саша Рейн: к ним ко всем надо уметь приспособиться и пристроиться безо всякой задней, дискриминационной мысли, не предпочитая и не отвергая никого. И тогда радость, получаемая от каждого пола, множится почти в геометрической прогрессии, особенно если умело чередовать и разнообразить секс с разными полами.

Самое странное, что, несмотря на такое непривычное разнообразие, меня все больше притягивала Аркадия. Каждый раз после очередной сексуальной акции она укутывала меня своей прохладной, поглощающей плеврой, и я растекался в ней и растворялся на много часов. Наши взаимные энергазмы становились более затяжными, глубокими и насыщающими, и в какой-то момент я начал сомневаться: а нужно ли мне продолжать изыскания в области многополого секса? Но отказаться от разнообразия тоже было невозможно – оно ведь, кроме прочего, было связано с процессом познания мира.

Постепенно я втянулся, вошел в рутинный, привычный режим, принял его, перестал удивляться. И все-таки однажды днем, когда Аркадии не было дома, я стоял у окна, смотрел на раскинувшуюся перед взором Москву и вдруг ощутил грусть. Но не острую, пронзительную, а наоборот, тихую, легкую, задевавшую меня не изнутри, а только по поверхности. Почему-то я стал вспоминать мою прежнюю жизнь, в прежнем, уже почти забытом двуполом мире, вспоминать женщин, с которыми у меня были связи и любовь, и даже длительные, близкие отношения.

Странно, подумал, я, они мне не казались тогда одинаковыми, однообразными. Тогда даже в однополом однообразии я мог ухитриться найти разнообразие и индивидуальные, каждый раз по-новому возбуждающие особенности. Как мне удавалось?

Я стоял у окна, вспоминал каждую из своих прежних женщин – их не было, кстати, подавляюще много – и в результате остановился на Любе, на той самой женщине, которая в последние два-три года забегала ко мне два-три раза в неделю на два-три часа после работы. Ну да, когда я писал последнюю свою книгу, она регулярно меня навещала.

Не то что я любил ее, я понимал, что наши отношения временны, она была крепко замужем, и я ей нужен был только для разрядки, иными словами, для того же самого, для чего она была нужна мне. И тем не менее я, конечно, успел привязаться, как привяжется любой к женщине, с которой занимается регулярной любовью на протяжении многих месяцев.

Вот так, вспоминая Любу, я почувствовал грусть, легкую, ностальгическую. И вскоре, пропитанный грустью, я незаметно сам для себя оказался на улице. Был чудесный осенний денек (не означает ли это, что я прожил у Аркадии все лето?), я шел в полной задумчивости, не особенно разбирая дорогу, скорее по инерции. И только когда остановился и огляделся, понял, что, сам того не сознавая, я подошел именно к тому зданию на Воздвиженке, в котором работала Люба. То есть Люба работала в нем в прошлой жизни, и я даже не знал, существует ли она (вернее, ее прообраз) в жизни настоящей. Впрочем, Рейн ведь задублировался… почему бы и Любе не совершить подобный трюк? Кроме того, если Саша и здесь лепил кинематографию, то почему бы Любе не работать в той же самой конторе, в том же самом здании?

Я посмотрел на часы, было около пяти часов вечера. Это означало, что рабочий день скоро закончится и Люба должна выйти из главного парадного подъезда – она никогда не задерживалась на работе, всегда спешила либо домой к мужу, либо ко мне. Я присел на низкий заборчик, окружающий дворовый газон от тротуара, и стал ждать.

Я посмотрел на часы, было около пяти часов вечера. Это означало, что рабочий день скоро закончится и Люба должна выйти из главного парадного подъезда – она никогда не задерживалась на работе, всегда спешила либо домой к мужу, либо ко мне. Я присел на низкий заборчик, окружающий дворовый газон от тротуара, и стал ждать.

И действительно, скоро из подъезда стали выпархивать одна за другой стайки работников, покидая служебные свои заведения, спеша тоже кто домой, кто к любовнику, кто по другим, более прозаичным делам. Я был уверен, большинство из них не оставляли на своем служебном месте ни кусочка себя – ни души, ни памяти, ни усердия. А вот в череде незнакомых лиц мелькнуло лицо знакомое, я пригляделся: не ошибся ли? Сердце предательски екнуло: нет, не ошибся!

Люба прошла мимо, взгляд безразлично лишь скользнул по моему лицу – ничего его не удержало, не остановило. Было очевидно, что она, эта текущая, задублированная Люба, меня не знала. Я не спеша поднялся с низкого заборчика, двинулся за ней, вглядываясь в знакомую, торопящуюся фигуру, придумывая на ходу, как бы, какими словами остановить ее, завести разговор.

Я так ничего и не придумал. Дело в том, что за последнее время мое «мужичество» само по себе являлось достаточной приманкой для многочисленных полов, и никаких других достоинств от меня не требовалось: ни остроумия, ни кругозора, ни оригинальности суждения. И получалось, что изобилие, к которому я не прикладывал никакого усилия, избаловало меня, обленило не только душу, но и ум. Аналогичным образом, теплая погода и обилие растущей на деревьях еды обленяет живущих в Африке (да и не только в Африке) жителей.

Я, конечно, мог напрячься и, как прежде, стать игривым, попытаться навешать Любе лапши на уши, увлечь ее напором, остроумием, как когда-то мне удалось увлечь ее в другой, параллельной жизни. Но навешивать и увлекать почему-то совсем не хотелось. Хотелось быть честным и откровенным и не юлить, не выкручиваться перед ней.

Я догнал ее уже перед самым входом в метро:

– Простите, – начал я осторожно. – Вы же Люба, Люба Остроумова?

Она окинула меня взглядом с ног до головы, в нем легко читалось удивление. Может быть, еще и любопытство… но вот заинтересованности я не заметил.

– Вы меня не узнаете? – на всякий случай спросил я. Она покачала головой, нет, она, без сомнения, видела меня впервые. – А вот мне про вас известно многое.

– Например? – Я же говорю: и во взгляде, и в голосе любопытства было хоть отбавляй.

– Мне известно, что вы живете на Сиреневом бульваре в доме номер 26, корпус 4, кв. 35. Что у вас есть младшая сестра Катя, которая два года встречается с Митей, но он никак не сделает ей предложения. Но это если скользить по поверхности, а если копнуть глубже, то я знаю про вас практически все. Вплоть до интимных подробностей, о которых здесь, стоя на улице, даже как-то неудобно упоминать.

– Откуда? – Видно было, что она ошарашена. Да и кто смог бы остаться безучастным?

– Я вам с удовольствием расскажу. Никаких секретов. Но не здесь, не на улице же. Пойдемте, попьем кофейку, – я указал на расположившуюся рядом кофейню, – и я обещаю, я отвечу на любые ваши вопросы.

– И что вы еще обо мне знаете? – задала законный вопрос Люба, когда мы приземлились за столиком и я заказал кофе и пирожное.

– Да много всего. Но давайте сначала договоримся: вы не будете удивляться, это не розыгрыш, все на самом деле достаточно сложно и запутанно.

– Как тут не удивляться? Вы меня полностью заинтриговали.

Вот сейчас заинтересованность проскользнула: и чуть шальная, чуть размытая улыбка на губах, и залп сразу раскрывшихся, повлажневших глаз, и это плавное, грациозное движение рукой – мне ли не знать всех Любиных женских приемчиков? У нее еще в голове ничего не возникло, никаких планов, намерений, но природные инстинкты брали свое – она, несомненно, кокетничала со мной.

– Начнем с самого простого. Сначала приведу несколько доказательств того, что мне про вас многое известно, а уж потом попытаюсь объяснить, как это получилось. Итак. Любимый ваш поэт – Есенин, особенно «Не жалею, не зову, не плачу». Писатель, конечно же, Достоевский, хотя вы ничего особенно у него не читали, лишь пару вещей. В детстве у вас порой возникали проблемы с мамой, вам казалось, что она больше любит вашу младшую сестру. Отец с мамой не жил, и вы видели его лишь изредка. Поэтому у вас развилась тяга к старшим мужчинам.

Я хотел сказать «например, ко мне», но передумал. Да я и не был намного ее старше, всего на каких-нибудь восемь-девять лет.

– Теперь более сложное, – продолжил я. – В детстве, когда вам было лет шесть и вы, засыпая, лежали в своей кроватке, вас преследовал страх, что по спускающемуся с кровати одеялу может забраться змея и спрятаться в ногах. Поэтому вы тщательно затаскивали одеяло на кровать и укутывали им себя, чтобы ни в коем случае даже кончик его не свешивался. И все же иногда вы просыпались в истерике, вам снилось, как что-то холодное и скользкое дотрагивается до ног. Тогда вы вскакивали с постели и, включив свет, перерывали всю кровать. И только убедившись, что в ней ничего нет, никаких змей, могли успокоиться и постепенно заснуть.

По мере того как я говорил, кокетливое выражение сходило с Любиного лица, оставляя его изумленным, немного испуганным, незащищенным, одним словом. Именно это выражение я любил более всего – когда с женщины сходят маски и лицо становится естественным: легко ранимым, полным не притворных, а настоящих искренних чувств. Только в такие моменты мужику удается добраться до сокровенной, чистой, не замутненной поверхностным осадком женской глубины.

– Откуда вы знаете про одеяло? – пролепетали Любины губы. – Я ведь никому не рассказывала. Вообще никому.

Но я не ответил на ее вопрос. Не сознаваться же мне, что часто, особенно после любви, усталая и расслабленная, лежа со мной в постели, перебирая по инерции пальцами пряди волос на моей голове, Люба предавалась воспоминаниям, которыми не делилась ни с кем.

Женщине важно быть откровенной. Хоть с кем-нибудь. Истинно откровенной, до промытых начисто тканей души – исповедоваться, иным словом, чтобы вынести из себя накопившиеся переживания, обиды, разочарования. А исповедоваться искренне, без утайки женщина может только перед тем, с кем она, с одной стороны, близка, а с другой стороны, от кого никак не зависит. Ни материально, ни морально, ни даже эмоционально. Потому что именно независимость дает возможность не утаивать, не хитрить, а раскрыться до предела. Какой смысл хитрить, если ты от этого человека ничего не хочешь, если тебе ничего не нужно от него, а ему от тебя. Если ты знаешь, что он тебя не осудит, даже не попытается, а поймет и примет именно такой, как ты есть.

Вот и для той Любы, из прежней моей жизни, я являлся лишь отдушиной, она и забегала ко мне именно для того, чтобы очиститься и стряхнуть с себя отягощающий налет повседневности. Как физический налет, так и духовный.

Я выдержал паузу, поколебался немного и решил все-таки сделать еще один заход.

– Да это ерунда. Я же говорю, я знаю про вас все. Например, когда вы занимаетесь любовью, на вашем лице появляется выражение полной растерянности и вам необходимы слова… в смысле, чтобы вам что-нибудь говорили, вы хотите слышать голос. А когда возникает оргазм… – я вовремя осекся и поправился, – в смысле, энергазм, у вас сморщивается лобик, будто вы думаете над чем-то очень важным и никак не можете найти решения, и вам необходимо замереть и не двигаться на несколько мгновений.

Пока я говорил, не спеша, растягивая слова и фразы, во мне вдруг стало подниматься желание – и к привычному когда-то сексу с привычными женщинами, и к Любе, в частности. Видимо, я все же соскучился по ней, с удивлением признался я самому себе. «Надо же! – проговорил я про себя, подавляя распиравшее грудь возбуждение. – Надо же!»

А вот у Любы мои последние слова вызвали совершенно иные чувства, противоположные. Сначала она нервно, короткими быстрыми глотками влила в себя кофе, попыталась поставить чашку на стол, но не смогла, рука так и замерла на весу. На лице сначала отобразился испуг, потом негодование, она приподнялась, я не совсем понял зачем – либо чтобы уйти, либо чтобы дать мне пощечину. Видимо, стоя во весь рост, пощечину давать удобнее. Но я перехватил ее руку у запястья.

– И вам не интересно узнать, откуда мне известно это? – Наверное, мой спокойный голос и простой, разумный вопрос вернули ее в уравновешенное состояние. Она села, глубоко вдохнула, выдохнула.

– Почему? Конечно, интересно. Откуда же? – Откинулась на спинку кресла, снова попыталась улыбнуться, но теперь улыбка получилась вымученной.

Я не отпускал ее запястья, но и она не пыталась его освободить.

– Вы мне рассказывали. Долго, многими долгими вечерами.

Любина ладонь дернулась в моей руке, требуя свободу, но свободу не получила.

Назад Дальше