– Это я тебе обещаю, – легко согласился я.
Она снова протянула свою ивовую руку, снова провела пальцами по лицу, нежно, легко. От ее ладони исходили влага и легкость, одно ее прикосновение облегчало. В смысле, делало легче.
– Хорошо, – согласился я. – Давай попробуем с твоей Ганой. Мне, конечно, тоже интересно. У меня ведь биг-бэнов никогда не было. Да и никого другого не было. Так что я для себя, если честно, тоже целый мир открываю. Потом я подумал и добавил:
– Если у вас так работает, без ревности и обид, тогда я могу вообще со всеми твоими друзьями сексом заняться. Не сразу со всеми, конечно, а по очереди.
Почему-то Аркадия вдруг стала хохотать. Я совсем растерялся.
– Что? Что такого я сказал смешного? Чего ты смеешься? – теребил ее я.
– Сразу со всеми… Ой, не могу… Надо же, сказал… Со всеми…
Постепенно она успокоилась.
– А что такого? – снова спросил я.
– А как ты представляешь одновременно со всеми? Скажем, со мной и с биг-бэном. А если еще паучки подключатся или 4-дэшники. Ой, не могу… – Она снова покатилась от смеха. – Это же невозможно. Мы ведь не сочетаемся совершенно. Как ты это представляешь?
– Я никак не представляю, – согласился я. А про себя сделал вывод, что с оргиями всякими и с прочими групповыми глупостями здесь у них не развито. Что, конечно же, было хорошо. Потому что если бы все возможные сочетания еще утраивались, учетверялись и ушестнадцатирялись, то тогда вообще голову можно было бы от всех возможных вариантов сломать. Просто одна сплошная теория вероятностей тогда бы получилась.
Мы помолчали, я переваривал только что сказанное Аркадией. Странно как-то получалось, непривычно. Но это для меня непривычно, а я ведь сам непривычен для окружающего мира. Что я в нем понимаю? Ничего! Поэтому надо делать то, что она мне советует. Она наверняка добра мне желает. Как говорится: со своим уставом в чужой монастырь не ходят. Хотя здесь, похоже, совсем не монастырь. Я еще поразмышлял немного, а потом решил, что не надо мелочиться.
– Если у вас настолько просто, по этическим меркам, в смысле… Тогда я не против попробовать со всеми. Со всеми полами. Если ты на самом деле не против. И если ты организуешь.
Она лишь развела руками.
– Конечно, я не против. Я только рада буду, если тебе хочется. Да и друзей осчастливлю. А что тут организовывать? Проще простого. Только намекни, что мужик сексом хочет позаниматься, представляешь, сколько народу сбежится. – Она помолчала, затем добавила уже другим, более нервным голосом: – Только никаких плеврит, договорились?
– Конечно, договорились, – легко согласился я. А потом подумал и добавил: – Знаешь что, женщин тоже не надо приводить.
– Почему? – удивилась Аркадия.
– Как почему? Перенасыщен я ими. У меня в той, другой жизни, кроме них, и не было никого, как ты понимаешь. Если мне женщины нужны, то мне надо в прежний мир возвращаться. А если здесь с ними… – я замялся, – …боюсь, у меня ностальгия может возникнуть. По прошлому. Знаешь, щемящее такое, тоскливое чувство.
Она ничего не ответила, только кивнула.
К вечеру Аркадия созвонилась с Ганой, ее знакомым биг-бэном. Договорились на завтра. Конечно, я нервничал все это время. На ночь меня, правда, Аркадия полностью вырубила своими плевритными ласками (я уже стал к ним привыкать), но все равно очнулся в беспокойном состоянии. Сначала спросонья не мог разобраться, откуда волнение взялось, в чем дело? – но потом вспомнил про назначенный биг-бэн и понял, что меня даже в длительном плевритном энергазме полностью не отпустило.
Днем я тоже нервничал, вспоминал слова Аркадии, что энергазм с биг-бэном может быть опасным. Боязни я не чувствовал, но тем не менее состояние было возбужденное.
Гана оказалась существом очень симпатичным. Если бы я мыслил в рамках прежнего двуполого мира, я бы предположил, что Гана мужчина, только с заметной «голубоватой» поволокой. Но я старался мыслить в расширенных рамках многополости и потому не судил о людях с позиций прежних, урезанных стереотипов. И тем не менее я предпочел называть Гану в женском роде – не мог же я заниматься сексом с существом (человеком), обращаясь к нему в мужском роде. Стереотипы стереотипами, может, они мир и урезают, но от них нелегко отделаться.
Мы сначала пообедали, сидели за столом, пили вино, разговаривали – мне, например, было не с руки просто так, с пол-оборота, по-деловому заняться сексом. Аркадия меня предупредила, что Гана биг-бэн очень приличный, ни с кем себе особенно не позволяет, только если влюбится, и встреча со мной абсолютное исключение (только потому, что я мужик), а совсем не правило. И действительно, в приличности Ганы можно было не сомневаться – деликатная, скромная, она не задавала никаких двусмысленных вопросов, сидела с опущенными глазами, лишь изредка, как бы исподтишка вскидывая их на меня. Тогда в них появлялось любопытство, перемешанное с восторженностью, а еще некоторое озорство. Озорство мне, кстати, особенно показалось симпатичным.
Мы говорили о разных пустяках, то, что по-английски называется «small-talk»: я спрашивал ее о работе, о том, о сем, она поинтересовалась, какие книги я пишу.
– Значит, у вас никогда не было биг-бэна? Мне Аркадия сказала, – наконец проговорила Гана и еще ниже опустила глаза.
– У меня никого особенно не было, – сознался я.
– А у меня никогда не было мужчины, – в свою очередь созналась Гана. И замолчала, явно смущенная собственным признанием. Я тоже молчал, не находя, что сказать, чувствуя неловкость ситуации, не зная, как ее разрешить. Аркадия взяла меня за руку, провела по запястью пальцами.
– Милый, а ты покажи Гане несколько своих мужицких приемов. Только разденься сначала. – И обернувшись к Гане: – От его рудимента такой напор идет, закачаешься. В буквальном смысле закачаешься.
Но я не понял.
– Только мне раздеться? – переспросил я. – А ей не надо?
– А ей ни к чему. Гана, как и любой биг-бэн, дальнобойный. Ей соприкосновение не требуется. Хотя, если ты хочешь, она тоже разденется, если тебе так сподручнее. Да, Ган? – И снова ко мне: – Только там ничего нет. Вообще ничего.
Но мне уже было все равно. Я чувствовал себя весьма неуверенно, обсуждая предстоящий секс, и чем больше мы его обсуждали, тем сильнее неуверенность нарастала во мне. Проще было начать.
Я встал, обогнул стол, приблизился к Гане (она, встречая меня взглядом, тоже приподнялась из-за стола), взял ее рукой за подбородок, дотронулся губами до ее губ. По одному лишь прикосновению стало понятно, что Гана никогда не целовалась, настолько изумленно беспомощными оказались ее губы. Так и не отпуская ее, второй рукой я расстегнул пуговицы на своей рубашке, распахнул ее. Затем тоже на ощупь расстегнул пуговки на ее кофточке – никакого бюстгальтера под ней, конечно же, не было, – прижал ее оголенное тело к своему, вдавил, потерся грудью о ее грудь (я на ней даже сосков не заметил). Гана не шевелилась, замерла, как неживая, в какой-то момент мне показалось, что она не устоит на ногах, что они подкашиваются, я подхватил ее еще крепче, еще сильнее втянул в себя.
Краем глаза я заметил, что Аркадия улыбалась, как всегда, глаза ее светились нежностью и лаской. Если бы она была женщиной, я бы подумал, что она любит меня. Но про то, как проявляют любовь плевриты, я не знал. Поэтому никаких далеко идущих выводов делать не мог.
Наконец мне удалось стащить с себя штаны, трусы, упереться в Гану нижней частью тела, всем тем, что они называли «рудиментом». В этот момент мне уже казалось, что она без сознания и удерживается на ногах только благодаря мне. И вдруг я почувствовал толчок, несильный, где-то внутри ее тела, будто разорвался какой-то орган. Я не успел испугаться, как сразу же ощутил другой толчок, уже в другой части ее тела. Гана чуть дернулась, простонала, ее губы прошептали что-то, я не разобрал, но мне показалось что-то безотчетное, но ласковое.
Потом последовали еще два толчка, вернее, не толчка, а разрыва. А потом случилось то, что заставило меня выпустить Гану из рук. Внутри меня тоже произошел взрыв. Хотя и точечный, но мощный, будто разорвалась небольшая бомбочка. Я отступил назад, словно меня отбросило взрывной волной. И тут же меня настиг другой взрыв, новый, но теперь в совсем другой части моего тела. Если бы я не был так сильно ошеломлен, я бы сообразил, что это я резонирую на взрывы, происходящие внутри Ганиного тела. Но я не мог соображать. Потому что в этот момент меня накрыл еще один взрыв, он добавился к предыдущим, наложился на них.
Вскоре взрывы внутри меня участились, возникая в разных частях тела. В каждом органе в отдельности. Как объяснить… Будто я «кончаю», как прежде, с женщиной, но теперь только всеми частями сразу. Но не всеми одновременно, а по отдельности. Нет, скорее вперемешку.
Взрывы во мне множились, отдавались эхом, рикошетили, вызывая другие взрывы, – будто одна затянувшаяся цепная реакция. Затем бомбардировка стала накаляться, расширяться, казалось, взрывы объединяются друг с другом, сходятся в единое целое, в единый резонансный взрыв…
Взрывы во мне множились, отдавались эхом, рикошетили, вызывая другие взрывы, – будто одна затянувшаяся цепная реакция. Затем бомбардировка стала накаляться, расширяться, казалось, взрывы объединяются друг с другом, сходятся в единое целое, в единый резонансный взрыв…
В общем, меня в результате шарахнуло по-настоящему. Похоже, даже откинуло на несколько метров, прижало к стенке. И уже через ускользающий мир я смог только различить Ганин протяжный, словно мучительный стон и перекрывающий его крик Аркадии: «Гана, очнись, приди в себя, не увлекайся! Не забывай, он же девственник! Держи себя хоть как-то в руках. Ну, хоть как-то!»
И тут меня шарахнуло снова, с новой небывалой силой, и я забылся. Теперь уже полностью. Единственное, что оставалось, – это непрекращающиеся, рушащие, но вместе с тем и зарождающие новую жизнь взрывы. Биг-Бэн, одним словом. Создание новой Вселенной.
– Что это было? – спросил я, когда очнулся. Тело тянуло, мяло, но внутри возникло ощущение полного и физического, и эмоционального обновления. Будто меня всего вычистили скребками, продули в центрифуге и вместо старой, ненужной, вынутой породы наполнили новой, живительной, свежей, плодородной. Вернее, не «породой», а жизненной, оживляющей энергией. Казалось, что сейчас я могу абсолютно все: создавать галактики, звезды, планеты, устанавливать их в нужном порядке, приводить к единой, разумной системе. Но я себя сдержал.
– А что с Ганой? – спросил я – и не зря спросил. Потому что Гана лежала на полу в странной, неуклюжей позе: руки бессильно раскинуты в стороны, шея вывернута наружу, будто свернута, глаза закатаны. Перед ней, стоя на коленях, хлопотала Аркадия, прыскала на нее водой, хлопала ладошкой по щекам.
– Там в медицинском шкафчике, в туалете, нашатырь стоит. Я специально вчера к Ганиному приходу купила, знала, что всякие эксцессы могут произойти. Сходи, принеси, а то она что-то долго в себя не приходит.
Я поднялся, пошел в туалет, нашел пузырек с нашатырем, принес, передал его Аркадии, окинул Гану взглядом – исходя из ее внешнего вида, ситуация мне не особенно понравилась.
– Что с ней? Она очнется? – забеспокоился я.
– Конечно, – успокоила меня плеврита. – Думаешь, легко биг-бэнить с такой отдачей? Они теряют много во время секса. Посмотри, как исхудала. Но когда она придет в себя, поверь мне, сил у нее утроится. Она ведь и от тебя немало набралась. Только вот что-то долго не приходит. Обычно забытье так долго не продолжается.
Наконец Гана открыла глаза. Повращала ими неосознанно какое-то время, вскоре в них появилась хоть какая-то осмысленность, она остановила их сначала на мне, затем на Аркадии.
– Это что-то небывалое, – пролепетала она едва шевелящимися губами. – Вот, оказывается, они какие, настоящие мужики. – Она покачала головой, словно не веря самой себе. – Счастливая ты, Аркашка. И я теперь счастливая, на всю оставшуюся жизнь счастливая. – Потом снова посмотрела на меня. – И тебе, Ваня, спасибо. Какая она чудесная, оказывается, мужицкая сила. Такого со мной никогда не было.
– Я же тебе говорила, – поддакнула Аркадия. – Поэтому их мало и осталось, мужиков-то, что переиспользовали их, выжали без остатка, вот они и не выдержали. Но ты, Ганка, молодец, ты бережно. Посмотри на него, он как новенький, как едва созданное небесное светило.
Я подумал, что никто меня прежде «небесным светилом» не называл, подумал, что вообще-то ситуация попахивает идолопоклонничеством. Вспомнил, что во второй заповеди, из тех десяти, которые Бог дал Моисею на горе Синай, сказано: «Не создай идола себе». Но грех ли это, когда не ты, а из тебя его создают? – этому заповеди не учили. Во всяком случае, я не читал.
Потом мы долго пили чай с тортом, который приготовила гостеприимная Аркадия, и с конфетками, которые принесла предусмотрительная Гана. Снова говорили о том, о сем, о пустяках, одним словом. К щечкам Ганы вновь вернулась краска, невольная улыбка удлинила и сузила губы. Впрочем, глаза она снова стыдливо опускала вниз, лишь изредка вскидывая на меня. И только перед самым уходом, когда мы стояли в коридоре, провожая Гану, она снова взглянула на меня и пролепетала тихим, неуверенным голосом:
– А можно, я еще раз приду? В любое время, когда вы скажете, когда позовете. – И застенчиво улыбнулась.
Ночью мы занимались сексом (или любовью, я уже перестал различать) с Аркадией, и почему-то на этот раз она меня настолько плотно обволокла, что я вырубился часов на двенадцать, не меньше. Впрочем, когда я пришел в себя, лежащая рядом плеврита была еще в трансе – похоже, я воздействовал на нее не в меньшей степени, чем она воздействовала на меня.
Я лежал в кровати, вставать не хотелось, тело размякло от непрекращающейся любви, и думал, что вон оказывается, как у них здесь… вот что имел в виду мой старый товарищ Саша Рейн. Похоже, действительно от разнообразия сила только увеличивается: и сила ощущений, и сила притяжения. Главное, надо научиться комбинировать и правильно сочетать. И конечно, подход к каждому полу должен быть особенный, специфичный. Рейн и в этом был прав.
Следующей в Аркадином многопольном списке шла Месла. Мы ее пригласили на выходные, потому что после сеанса с Ганой мне с непривычки требовалось время, чтобы прийти в себя и накопить сил.
Месла была пчелкой, об этом меня заранее предупредила Аркадия. Но даже если бы и не предупреждала, я бы все равно с первого взгляда узнал бы в Месле пчелку. Если знать, что «пчелки» существуют, что это отдельно взятый пол, то при одном только взгляде на Меслу сразу можно было догадаться, что она типичная пчелка. Во-первых, она выглядела очень женственной… ну вот, я опять использую устаревшие термины. Нет, правильнее сказать по-другому: если бы я не знал о существовании пчелок, я бы принял Меслу за женщину. И не просто за женщину, а за азиатскую женщину.
Уже позже, на следующий день я поинтересовался у Аркадии, все ли пчелки имеют азиатские внешние признаки. Но Аркадия не разбиралась в «азиатских внешних признаках», и мне пришлось объяснять ей про раскосость глаз и прочие приметы. В конце концов я пришел к выводу, что действительно большинство пчелок (хотя и не абсолютное большинство) напоминают монголоидную расу. Сразу нашлось объяснение многочисленности пчелок: как говорила Аркадия, в Москве их еще не много, но есть целые регионы, состоящие практически из одних пчелок – и вот там им по-настоящему тяжело и одиноко. Потому что истинно счастливой пчелка становится только тогда, когда регулярно занимается сексом. Ассоциативно мне это, конечно, напомнило город Иваново с его ткацкой мануфактурой и подавляющим преобладанием женского населения.
Секс с Меслой совершенно не походил на секс с Ганой. Нам пришлось раздеться и лечь в постель. Аркадия тоже находилась здесь же, но только на краешке кровати, давала советы то мне, то Месле, чтобы мы не натворили чего-нибудь не то с перепугу и по необразованности.
Поначалу, как только я взглянул на Меслино тело, мне стало не по себе – всюду, по всей поверхности росли… как бы это объяснить… Раньше я сказал бы… волосы. Но сейчас, зная со слов Аркадии про устройство пчелок, я, приглядевшись, понял, что это не волосы, а некое подобие хоботков – тоненьких, гибких, как, скажем, у комаров. Конечно, я испытал определенное чувство брезгливости, ведь сильно волосатая женщина в прежней жизни мало у кого могла вызвать прилив энтузиазма (разве что у некоторых особенных перекрученных изощренцев) – а от устоявшихся предрассудков не так легко избавиться. Но я был подготовлен Аркадией и потому принял волосяной (а лучше сказать, хоботковый) покров как должное.
В тот момент, когда я обнял Меслу, и особенно потом, когда поцеловал в губы, волоски, я заметил, разом, как по команде поднялись, напряглись, чуть прогнулись, как тропический лес перед ураганом, и я сразу же почувствовал легкое покалывание. Впрочем, оно не вызывало никакого неприятного ощущения (как это бывает, когда хоботок комара забирается под кожу), наоборот, что-то наподобие легкой, необременительной, вызывающей улыбку щекотки. Я оторвался на мгновение от губ Меслы и бросил взгляд вниз, туда, где соприкасались наши тела, – бессчетное количество волосков-хоботков, все так же напряженно выгибаясь, легко входили в поры моей кожи и, войдя, начинали слегка, едва заметно вибрировать.
Я снова прильнул ртом к губам азиатской пчелки – она, в отличие от Ганы и Аркадии, к удивлению, легко и с желанием приняла меня внутрь, даже подыгрывала легким, озорным язычком. И тут я почувствовал, как хоботковая вибрация проникает внутрь моего тела, каждой его ячейки, настолько полно и насыщенно, насколько это возможно. Но она не была хаотичной вибрацией массажера – совсем нет. В повсеместном подкожном колебании заключался свой смысл, пусть закодированный, но определенно системный, словно разумный инопланетянин пытался передать на своем языке специальное, важное сообщение. Хотя нет, неверное сравнение. Скорее песня… Не знаю, имелся ли в ней логический смысл, но эмоционального, чувственного натяжения – сколько угодно. И я прислушался к ней, к этой песни, и оценил ее радость и наслаждение, и заслушался, проникая в нее все глубже и глубже.