— Хорошо, — предложил Тимур, — я тебе даю деньги, а ты мне возвращаешь ключ.
— Не пойдет, — сказал Кязым.
— Почему?
— Потому, что года через два, когда все устроится, я сам открою железный ящик и возьму деньги. Вот тогда я тебе верну твои.
— Хитрый, — процедил сквозь зубы Тимур, — так я тебе и поверил…
— Но не хитрей тебя, — сказал Кязым, — это же надо спрятать ключ, когда сам был председателем, а первый раз взять деньги уже через одного председателя. Ловко!
— Я его случайно нашел в доме, — сказал Тимур.
— Это ты оставь на случай суда, — ответил Кязым, — но ведь мы решили обойтись без суда…
Тимур открыл ворота, пересек двор и поднялся в дом. Кязым подумал, что не мешает обезопасить себя от выстрела, если Тимур вдруг все-таки вздумает избавиться от него. Он отошел от ворот и стал в тени алычи, росшей возле изгороди. А если он выйдет с ружьем? Навряд ли. А если все-таки выйдет? Метрах в сорока слева от усадьбы Тимура густой, заколюченный лес, спускающийся до самой верхнечегемской дороги. «Если он все-таки выйдет с ружьем, придется бежать туда, — подумал Кязым. — Нет, навряд ли он решится на это».
Минут через десять из дому вышел Тимур. В руках он держал белый сверток. Больше ничего у него не было. Он пересек двор, издали тревожно вглядываясь в то место, где стоял Кязым и где его сейчас не было.
— Эй, — окликнул он Кязыма, озираясь.
Кязым вышел из тени и подошел к воротам, Тимур стоял с той стороны ворот, держа деньги, увязанные в полотенце. Кязым взял в руки сверток и, раздвинув узлы, убедился, что там деньги.
— Не считать? — спросил Кязым, хотя знал, что теперь это не важно.
— Все честно, — угрюмо сказал Тимур.
— А то ведь я приду завтра, если не хватит, — сказал Кязым.
— Я же сказал — все честно, — повторил Тимур.
— Это на тебя похоже, — сказал Кязым, с трудом впихивая в карман огромный сверток.
Сделав несколько шагов от ворот, Кязым обернулся и сказал:
— Да… Собаку не надо бить за то, что впустила меня в дом… Собака не виновата…
— Ну уж это мое дело! — крикнул ему вслед Тимур.
Спускаясь на верхнечегемскую дорогу, Кязым думал: что еще может выкинуть Теймыр? Он решил, если вскоре раздастся вой и плач избиваемой собаки, значит, Теймыр решил на ней сорвать ярость. Если же все будет тихо — не исключено, что он, опомнившись, погонится за ним с ружьем и тогда лучше всего идти не домой, а в противоположную сторону, к дому нового председателя. Но ему сейчас лень было идти к дому Аслана.
Он уже подходил к верхнечегемской дороге, когда сзади раздался визг избиваемой собаки. Кязым вздохнул и только спустился на дорогу, как вдруг сверху, с косогора, гремя осыпью камней, стал спускаться человек. «Перехитрил! — молнией пронеслось в голове. — Жене поручил избить собаку, а сам лесом погнался за мной!»
Через мгновенье Кязым облегченно вздохнул: на дорогу выскочил Бахут.
— Ты что там делал? — удивился Кязым.
— Я пошел за тобой, — сказал Бахут, — бесноватый мне не понравился… Что он тебе передал?
Кязым понял, что Бахут следил за ними из леса. Кязым ему все рассказал и, вынув сверток из своего оттопыренного кармана, передал Бахуту.
— Отдай председателю, — сказал он, — и скажи, чтобы сейчас же послал кого-нибудь в Кенгурск за милицией.
— А ты что? — спросил Бахут, запихивая в карман сверток.
— А я пойду спать, — сказал Кязым и пошел своим легким, ленивым шагом, по давней привычке засунув пальцы рук за оттянутый ремешок пояса.
Хотя Кязыму и в самом деле было лень идти к дому председателя, но все-таки он поручил Бахуту это дело по другой причине. Как ни мал был риск того, что Тимур, опомнившись, погонится за ним, он не хотел этот риск делить с Бахутом. У него, как и у Кязыма, ничего, кроме крестьянского ножа на поясе, не было. Так что он ему ничем не смог бы помочь, а риск он не хотел делить с ним.
* * *Когда утром председатель колхоза вместе с работниками милиции и Бахутом пришли в дом Тимура, тому сначала хватило выдержки изобразить гневное негодование. Но председатель раскрыл портфель и дал заглянуть в него Тимуру.
Увидев деньги, завернутые в полотенце, Тимур побледнел. Все же он не сразу сдался. Вторую половину украденных в последний раз денег он вернул, а об остальных сказал, что ничего не знает. Разумеется, ему никто не поверил. После трехчасового обыска все деньги были найдены.
К этому времени, прослышав о случившемся, многие крестьяне собрались во дворе Тимура. Председатель колхоза несколько раз выходил на веранду и, покрикивая, пытался заставить их идти на работу. Но никто не ушел, все ждали, чем закончится обыск.
Когда, закончив обыск, милиционеры вместе с Тимуром выходили из дому, председатель, шедший за ними, что-то вспомнил.
— Стой, — сказал он Тимуру, уже спускавшемуся с крыльца под гул и гневные выкрики собравшихся во дворе. — Дай ключ от сейфа!
— Какой ключ? — обернулся Тимур. — Его же выкрал у меня твой Кязым!
— Нет, — сказал председатель, — он тебе показал второй ключ.
Тимур на мгновенье замер, пытаясь осмыслить то, что сказал ему председатель. И вдруг он молча ринулся в дом. Через минуту из задней комнаты раздался страшный грохот. Не зная, что подумать, председатель и все остальные вбежали в дом.
В задней комнате дома Тимур катался по полу, с яростным исступлением стукаясь своей бритой головой об пол и повторяя:
— Обманул! Обманул! Обманул!
Рядом с ним валялись разорванные клочья большой фотографии его отца, осколки стекла и обломки рамы. Как выяснилось позже, ключ был заложен за этот портрет, висевший на стене.
Несколько минут Тимур бился как в падучей, пока его не скрутили милиционеры, а Бахут, найдя в доме бутылку чачи, насильно, сквозь сжатые зубы Тимура, влил ему в рот хорошую порцию этой чегемской валерьянки. Тут Тимур размяк, выпустил ключ, зажатый в судорожном кулаке, а потом встал.
Когда Тимур Жванба в сопровождении милиционеров и председателя колхоза вышел из дому, крестьяне, толпившиеся во дворе, стали плевать в его сторону, а сестра первого бухгалтера, сидевшего уже больше четырех лет, вырвавшись из рук придерживающих ее людей, вцепилась ногтями в его лицо. Ее едва оторвали от него, а сам он даже не сопротивлялся, погруженный в мрачную задумчивость.
Но в Чегеме редкое событие может обойтись без комического эпизода. Так получилось и на этот раз. Не успела мрачная процессия перейти большой двор Тимура, как жена его, словно очнувшись, с криками погналась за ней.
— Ну теперь она ему покажет за дочерей! — высказал свою догадку один из собравшихся крестьян.
— Поздновато вскинулась! — добавил другой, глядя вслед бегущей и кричащей на бегу жене Тимура.
Однако жена Тимура, подбежав к процессии, вцепилась в руку председателя колхоза.
— Полотенце, — закричала она, — мое полотенце!
— Какое полотенце? — обернулся председатель, пытаясь отбросить ее руку.
— В котором деньги завернуты! — крикнула она, и тут председатель, поняв, о чем идет речь, извлек сверток из портфеля и под смех чегемцев, а может, именно из-за смеха чегемцев замешкавшись с развязыванием узлов, кинул ей в лицо полотенце.
— До чего же Теймыр ее доендурил, — смеялись крестьяне, — что она в такой час вспомнила о полотенце.
* * *На этом, посмеиваясь сам, закончил свой рассказ Бахут. Они с Кязымом сидели на кухне Большого Дома, попивая вино у очага. Кроме Нуцы, все остальные уже легли спать.
— Но вот что ты мне скажи, — спросил Бахут, — почему ты решил, что именно он ворует деньги?
— Потому что, — сказал Кязым, оживленно поглядывая на Бахута, — я сразу понял, что все три воровства — дело рук одного человека, и, значит, бухгалтеры тут ни при чем. Тогда кто? Любой другой человек, забравшись в правление, должен был или сломать железный ящик, или его унести. Но вор открывал ящик. Значит, у него был ключ. Второй ключ. Откуда взяться второму ключу? Я спросил у председателя, который до этого работал в двух колхозах, как там было с ключами. Он сказал, что обычно в правлении бывает два ключа от железного ящика — один держит председатель, другой держит бухгалтер. Значит, решил я, и у нас было два ключа. Где искать второй ключ? Бухгалтеров я отодвинул, они не виноваты. Значит, один из бывших председателей. А их у нас было три. Последний не мог держать второй ключ, потому что оба бухгалтера сели при нем, и они бы обязательно сказали, что был второй ключ. Но они ничего такого на суде не сказали. Теперь идет следующий председатель. Но при нем деньги никто не воровал, и трудно подумать, что он, работающий за сорок километров от Чегема, мог узнать, когда в железном ящике будут деньги, и прийти ночью в правление как раз в такое время, когда сторожа кто-то из близких домов пригласил за праздничный стол, как это у нас водится. Остается Теймыр. И я на нем остановился. Он — первый наш председатель, и если с самого начала было два ключа, они были при нем. А во-вторых, и это главное, если он решил, сделав вид, что ключ потерян, воровать деньги, он обязательно должен был пропустить следующего председателя. Потому что тогда еще могли подумать: а куда, интересно, делся второй ключ? А потом уже не могли подумать, привыкли, много времени прошло.
— Но вот что ты мне скажи, — снова спросил Бахут, после того как они выпили по стаканчику, — что бы ты сделал, если бы он ключ держал в том же месте, где деньги? Он бы сразу понял твой обман!
— Я об этом тоже подумал, — сказал Кязым и, осторожно приподняв кувшин, разлил по стаканам душистую «изабеллу». Стаканы с пурпурным вином, озаренные пламенем очага, просвечивались, как драгоценные камни.
— Этого не могло быть, — продолжал Кязым с удовольствием. — Если человек зарезал человека и ограбил его, он свой нож или выбросит, или, вымыв, куда-нибудь спрячет. Но он его никогда не спрячет в том же месте, где награбленные деньги. Потому что нож возле награбленных денег — это вроде свидетель. А зачем убийце свидетель? А наш Теймыр, считай, трех бухгалтеров зарезал, а ключ — это его нож. Он его не мог держать вместе с деньгами.
— А если бы он у тебя спросил, как ты залез ко мне в дом? — не унимался Бахут.
— Ха, — усмехнулся Кязым и, положив ногу на ногу, скрутил цигарку, — не для того я его два дня ломал, чтобы он у меня спрашивал. Но и на этот случай я заметил, что рама одного окна у него подгнила. Вечером я ее потихоньку растряс, раскрыл, а потом прикрыл и пошел в дом Тендела. Но он у меня даже не спросил ничего, потому что я его в ту ночь доломал…
— Чем хвастаться, — сказала жена Кязыма, входя в кухню с охапкой белья, — ты бы подумал, как он тебе отомстит, когда вернется.
— Ну это еще не скоро, — сказал Кязым, и они с Бахутом выпили по стаканчику.
— Лет десять получит, — сказал Бахут, ставя свой стакан на столик.
— Собаку жалко, — вдруг вспомнил Кязым, — я его натравил на нее…
— Ты бы лучше себя и своих близких пожалел, — заворчала Нуца, разгребая жар очага, и, поддев его специальной лопаточкой, высыпала в утюг, — второй день пьешь, а потом будешь стонать: сердце схватило.
Кязым ничего не ответил, но, продолжая разговаривать с Бахутом, перешел на мингрельский язык, чтобы жена не встревала. Он еще не все тонкости этого дела выложил своему другу. Нуца знала, что муж ее уже завелся и теперь еще долго будет пить, скорее всего всю ночь. Он сам еще не знал этого, но она уже чувствовала это по его особому оживлению. Кязым пил редко, но основательно.
Нуца выгладила все белье и, продолжая ворчать, ушла в горницу, держа перед собой большую стопку свежевыглаженного белья.
Она как в воду смотрела. На рассвете, когда птицы уже расчирикались на всех деревьях усадьбы, Кязым с Бахутом стояли посреди двора. Оба держали в руке по стакану, а у Кязыма в другой руке был еще кувшинчик. Они оба были пьяны, но не шатались и сознания не теряли. Сказывались традиции и долгая выучка.
Корова уже паслась, жадно щипля росистую траву, словно наверстывая все, что не доела за время болезни. Собака сидела у порога кухонной веранды и с некоторой сумрачностью следила за своим хозяином, как бы осуждая неприятную необычность происходящего.
Кязым сейчас, сильно запрокинувшись назад, долго тянул из своего стакана. Чувствовалось, что сосуд, в который втекает вино, уже с трудом вмещает жидкость, и Кязым, запрокидываясь все дальше и дальше назад, тянул и тянул из стакана, словно в этой позе выискивал в себе пространство, еще не заполненное вином.
Бахут, в отличие от Кязыма, был среднего роста и плотненький.
В белом полотняном кителе и в шапке-сванке, надвинутой на масличные глаза, он сейчас с некоторой блудливой хитрецой следил, чем окончится состязание Кязыма со стаканом.
Это выражение не осталось не замеченным Кязымом, и он, допив свой стакан, выпрямился и, смеясь не только глазами как обычно, посмотрел на Бахута.
— Ты думаешь, я не знаю, что ты сейчас думал? — сказал он.
— Ничего я сейчас не думал, — отвечал Бахут, убирая с лица остатки блудливого выражения.
— Ох, Бахут, — сказал Кязым, — ты сейчас думал: неужели Кязым не опрокинется назад!
— Ничего я такого не думал! — сказал Бахут.
Кязыму было ужасно весело от мысли, что Бахут ждал, что он опрокинется, а вот он взял да и не опрокинулся. Но еще веселее ему было оттого, что Бахут теперь ни за что в этом не признается.
— Неужели, — сказан Кязым, — ты один раз в жизни не можешь честно сказать правду: «Да, я ждал, что ты опрокинешься!»
— Я честно говорю, — сказал Бахут, — я не ждал, что ты опрокинешься!
— Ох, Бахут! Ох, Бахут, — покачал головой Кязым, — почему один раз в жизни честно не скажешь: «Да, я ждал, что ты опрокинешься!»
Бахут понял, что теперь Кязым от него не отстанет.
— Подумаешь, «опрокинешься», — ворчливо заметил Бахут, — ничего страшного — трава.
— Значит, ты все-таки ждал, что я опрокинусь!
— Ничего не ждал, кацо! Но если б даже опрокинулся, ничего страшного — трава!
— Ах ты, мой толстячок! Учти, что я все твои хитрости заранее знаю!
— Ты знаешь, кто такой? — сказал Бахут.
— Кто? — заинтересовался Кязым, поднося кувшинчик к его стакану.
— Ты сушеная змея, — сказал Бахут, отстраняя от кувшина свой наполнившийся стакан.
— Почему? — заинтересовался Кязым, наполнив свой стакан.
— Что ты кушаешь — тебя кушает! Что ты пьешь — тебя пьет! — торжественно заявил Бахут.
— Почему то, что я пью, меня пьет? — заинтересовался Кязым.
— Вот ты всю ночь пил, а живот у тебя где! — спросил Бахут и стал дергать Кязыма за свободный ремешок на его впалом животе. — Куда пошло то, что ты пил?
— Куда надо, туда пошло, — сказал Кязым, несколько отступая под напором Бахута.
— Ты сушеная змея, — повторил Бахут понравившееся ему определение, радуясь, что он теперь атакует, — ты жестокий! Ты своих детей ни разу на колени не сажал! Если ты честный человек, скажи: ты хоть раз в жизни сажал на колени своего ребенка?
— Нет, — сказал Кязым, — мы детей в строгости содержим. Абхазцы говорят: «Посади ребенка на колени, он повиснет у тебя на усах».
— Вот я и говорю, — нажимал Бахут, — у вас, у абхазцев, жестокие законы!
— Ах ты, эндурец! — сказал Кязым.
— Я не эндурец, — гордо возразил Бахут, — я мингрелец!
— Нет, ты эндурец, — сказал Кязым, чувствуя, что теперь он может перейти в наступление, — я один знаю, что ты эндурец.
— Нет, — гордо ответил Бахут, — я мингрелец. Я мингрельцем родился и мингрельцем умру.
— Нет, — сказал Кязым, — ты мингрельцем родился, но умрешь эндурцем.
— Это у твоего брата Сандро, — вдруг вспомнил Бахут, — жена эндурка.
Маслянистые глазки Бахута засияли: мол, посмотрим, что ты теперь скажешь.
— Мой брат Сандро, — сказал Кязым, — сам первый эндурец!
Такой оборот дела показался Бахуту чересчур неожиданным, и он немного подумал.
— Значит, ты признаешь, — сказал он, — что твой брат Сандро эндурец?
— Конечно, — сказал Кязым, — мой брат Сандро первый эндурец в мире. Нет, второй эндурец. Первый в Москве сидит.
— Но раз твой брат Сандро эндурец, — радостно воскликнул Бахут, — значит, ты тоже эндурец!
— Нет, — сказал Кязым, — я не эндурец. Я единственный неэндурец в мире. Кругом один эндурцы. От Чегема до Москвы одни эндурцы! Только я один не эндурец!
— Ох, не заносись, Кезым! — крикнул Бахут, помахивая пустым стаканом перед его лицом. — Ты, когда выпьешь, всегда заносишься! Я ненавижу, когда кто-нибудь заносится!
не слушая его, запел Кязым мингрельскую песню, и Бахут, не успев изменить гневного выражения лица, как бы подхваченный струей мелодии, стал подпевать. Немного попев, они снова выпили по стаканчику.
— Но иногда мне кажется, — сказал Кязым, как бы смягчившись после пения, — что я тоже эндурец.
— Почему? — сочувственно спросил у него Бахут.
— Потому, что не у кого спросить, — сказал Кязым, — эндурец я или нет. Кругом одни эндурцы, а они правду тебе никогда не скажут. А чтобы узнать, превратился я в эндурца или нет, нужен хотя бы еще один неэндурец, который скажет тебе правду. Но второго неэндурца нет, потому я иногда думаю, что я тоже стал эндурцем.
Тут Бахут понял, что Кязым обманул его своим притворным смирением.
— Ты опять заносишься, Кезым! — стал подступаться он к нему. — Я ненавижу, когда кто-нибудь заносится. Подумаешь, этого дурака Теймыра обманул! Он даже прокушать деньги не смог! Крысы съели половину! У тебя нет причины заноситься! А ты, когда выпьешь, сразу заносишься!
запел Кязым абхазскую песню, и Бахут некоторое время сумрачно молчал, а потом не выдержал и подхватил песню, все еще сердито поглядывая на Кязыма.
Немного попев, они еще раз выпили по стаканчику. И когда Кязым пил свой стакан, он слышал в тишине прерывистый сочный звук, с которым Рыжуха рвала росистую траву Звук этот был ему приятен, и порой, пока он пил свой стакан, звук наплывал с такой отчетливостью, как будто корова рвала траву у самого его уха.