– Да, она по-прежнему существует, – сказал Алекс, – вон она, впереди, около дороги.
– Нет, мельница была гораздо больше, – возразил отец. – Это, наверно, не она.
Мы подошли с зданию и, заглянув в пыльные окошки, увидели внутри круглые жернова. Всем, кроме отца, было ясно, что это именно та самая мельница и что за последнюю сотню лет здесь мало что менялось.
– Папа, мне думается, дело в том, что все предметы кажутся нам очень большими в детстве и маленькими, когда мы видим их снова во взрослом возрасте. Я думаю, это та мельница, о которой ты говорил.
– День уже близится к концу, – пробормотал отец. – Думаю, нам пора возвращаться обратно.
Мы сели в машину и всю дорогу до гостиницы молчали. Только Алекс спросил, не будем ли мы возражать, если он включит радио.
На следующее утро мы должны были съездить в курортное местечко в Карпатах, куда каждое лето ездило на отдых все отцовское семейство, но я уже начал сомневаться, что в этом будет какой-то смысл. Мы последовательно объезжали все запланированные места, но того разговора с отцом, которого я так ждал, все не происходило.
В тот же вечер мы с Алексом сели выпить по кружке пива, и я извинился перед ним за то, что мой отец не оценил всю проделанную им поисковую работу.
Алекс выслушал меня, кивая головой, а потом рассказал о другой своей клиентке, женщине из Буэнос-Айреса.
Ее родная деревня, состоявшая из нескольких десятков дворов, находилась на польско-российской границе.
– Сначала деревня была разрушена фашистами, – рассказывал мне Алекс, – а потом все, что от нее осталось, вывезли Советы. Они пустили на строительство даже булыжник со старых дорог.
Эта женщина связалась с Алексом, и они вместе приехали в ее родные места.
– На месте деревни остался только большой дуб, который когда-то стоял на главной площади, – сказал он.
На следующий год женщина привезла свою сестру, через год – подругу, потом – детей, потом – внуков. Каждый год они с Алексом шли через поле к расположенному в полумиле от дороги старому дереву, и уже оттуда женщина начинала прогулку по уже несуществующим улицам и домам своей деревни. «Здесь был дом моей бабушки, – говорила она, – тут стояла синагога, вон там жила я».
Алекс поставил на стол свою кружку.
– Там нет вообще ничего, но она видит все. А в случае вашего отца, все осталось на своих местах, но он ничего не видит. – Он посмотрел мне в глаза и добавил: – Все они воспринимают это по-разному.
В аэропорту отец заметил, как я вручил Алексу конверт.
– Ты ему заплатил сверху? – возмутился отец. – Ты просто псих! За что ему еще приплачивать?
Я почувствовал, как во мне закипает накопленное за последние дни раздражение.
– Он же все нашел, папа. Больше, чем он, для нас никто не смог бы сделать.
* * *Позднее, уже в Лондоне, вернувшись к своей психо-аналитической работе, я вдруг подумал, что отцовское «помню-не помню» было наглядным выражением одной простой психологической истины – места, в которых больше нет любимых нами людей, становятся для нас чужими и совершенно незнакомыми.
Больше того, я стал все сильнее беспокоиться, правильный ли подарок я сделал отцу на его юбилей. Я часто говорил со своими пациентами о том, что подарки могут быть достаточно жестокими попытками управлять людьми… Может быть, так было и в моем случае? Что я хотел от отца, когда приглашал его в это путешествие?
Кроме всего прочего, эта поездка помогла мне понять, что Холокост лишил моего отца возможности вспоминать о своем детстве. В детстве его все время куда-то отправляли из дома, сначала на дедову ферму, потом – в школу.
И я вдруг, как никогда раньше, ощутил его чувство заброшенности и понял, что Холокост затмил воспоминания о перенесенных в детстве тяготах. Избежав уничтожения, о своем детстве он мог сказать только одно: «Я был счастлив».
Потом, где-то через год после этого путешествия, я наткнулся на газетную статью о конных походах в Шотландии. Я вырезал эту заметку и послал ее сестре, сказав, что это может ее заинтересовать. Когда она была маленькая, отец каждые выходные водил ее кататься на лошадях в расположенный неподалеку конный клуб.
У меня даже где-то сохранилась сделанная мамой фотография: моя двенадцатилетняя сестренка с улыбкой наблюдает за тем, как отец седлает лошадь.
Мне помнится, я однажды спросил отца, где он научился так хорошо управляться с лошадьми. Он начал было рассказывать мне, что много занимался с лошадьми, когда был мальчишкой и жил на ферме у деда, но как только я спросил, была ли у него когда-нибудь своя собственная лошадь, он просто встал и ушел прочь… Приблизительно так же, как в первый вечер в Мукачеве.
Естественно, все эти воспоминания заставили меня задуматься о том, какую жизнь я выбрал для себя самого: часами сидеть наедине с другими людьми, думать, стараться быть рядом и не уходить в себя. И пациенты чаще всего продолжают сотрудничать со мной, только пока мне это удается.
Иногда я поступаю как Алекс, то есть веду пациентов к самому началу, используя еще существующие ориентиры. Я тоже помогаю им попасть в невидимый, но вполне осязаемый мир.
Временами я чувствую себя таким же гидом – отчасти детективом, отчасти переводчиком. И Алекс прав – все они воспринимают это по-разному.
* * *Но это еще не конец истории. Через восемь месяцев после поездки у нас родилась дочь Клара. Однажды, когда ей было пять лет, она подслушала мой телефонный разговор. Отец позвонил мне, чтобы сообщить, что умерла наша родственница – женщина, которую я знал всю свою жизнь.
Мы называли ее Тоби, но по-настоящему ее звали Тереза Гроц. Ее дед был братом деда моего отца. Родилась и выросла она на той ферме в Негрове. В 1940 году, когда мой отец эмигрировал в Америку, Тоби и ее семья остались.
В апреле 1944-го немцы собрали всех обитателей фермы и перевезли сначала на кирпичный завод в Мукачево, где им пришлось прожить несколько дней без еды и воды, а потом погрузили в вагоны для скота и отправили в Освенцим.
Сразу по прибытии Тоби ее сестре Хелене и Эугену, с которым мой отец делил комнату в школьные времена (все они на тот момент были подростками), обрили головы и накололи на руке номера. Их послали на принудительные работы, а всех остальных родственников отца (да и всех, кого он вообще знал) отправили в газовые камеры.
По телефону мы с отцом говорили о жизни и судьбе Тоби. Они часто играли вместе, когда он жил на ферме, и отец помнил, какой жизнерадостной и счастливой девочкой она была в те годы. «Но к жизни в Америке она приспособиться так и не смогла, – сказал он. – Она прожила здесь больше шестидесяти лет, но Америка так и не стала ей новым домом».
Я положил трубку, и в дверном проеме появилась моя дочь. Она начала расспрашивать меня о том, что услышала. Пытаясь ответить на ее вопросы об Освенциме и нацистах, я поймал себя на том, что с большим трудом подбираю правильные слова. И тогда я понял отца, потому что увидел в себе то же самое невольное стремление оградить своих детей от всех этих ужасов.
Как пережить смерть близких
Моя пациентка, молодой научный сотрудник Люси Н., положила свое пальто и шарфик на кушетку, а сама уселась в кресло напротив моего стола.
– Я сегодня не хочу ложиться, и сеанс сегодня не хочу проводить. – Она посмотрела мне прямо в глаза. – Не волнуйтесь, я не отказывалась от пищи. Я и вчера вечером поужинала, и сегодня с утра немного поела. Я просто хочу рассказать вам о том, что у меня произошло.
На дворе была пятница, на сеанс Люси пришла в девять утра. Прошлой ночью, сразу после полуночи, Люси уснула на диване в гостиной родительского дома. Ее мать задремала на втором диване. Медсестра находилась рядом с ее отцом в спальне родителей. Спустя несколько часов, приблизительно в половине пятого утра, Люси почувствовала, что над ней наклонилась мать. Она положила руку на ее подушку и тихонько прошептала: «Нам надо немедленно в спальню».
Сиделка уже включила в спальне свет. Мать села на стул, а Люси обошла кровать с другой стороны и присела рядом с отцом. Он лежал, еле дыша, с запрокинутой назад головой и широко раскрытым ртом. Люси приложила ладонь к его лбу, погладила по щеке, а потом взяла за руку. Когда с уст отца слетел странный сдавленный вздох, мать тоже вдруг издала звук.
– Таким звуком обычно выражают отвращение, – сказала Люси. – Возможно, она сделала это не от отвращения, а от удивления, но меня это все равно взбесило. Мне было неприятно даже видеть, как она держит его за руку. Она не держала его за руку, а легонько барабанила по ней кончиками пальцев и приговаривала: «Ничего-ничего, ничего-ничего». Я чуть было не приказала ей замолчать, но не сделала этого, потому что хотела полностью сосредоточиться на отце.
Прерывисто вздохнув, Люси продолжила:
– В этот момент сиделка сказала: «Он уходит». Тогда я легла рядом с ним на кровать. Голову положила на подушку рядом с его головой, руку – ему на грудь, а лбом уткнулась ему в щеку. Я чувствовала, как колется борода, и вспоминала, как он целовал меня по утрам, когда я была совсем маленькая. Я вспоминала все это и вдруг ощутила на своем плече руку матери. Она трясла меня и говорила встать с кровати. Я не хотела, но поднялась… сразу же. Я не хотела ссориться с ней при медсестре.
Несколько секунд Люси молчала.
– Когда я села, отец на короткое мгновение открыл глаза. Смотрел он прямо вверх, в потолок. Я не думаю, что он вообще что-то видел. А потом он закрыл глаза и умер.
Сиделка покинула комнату, а вслед за ней ушла и мать. Через несколько секунд мать снова заглянула в комнату и сказала Люси, что та ей срочно нужна.
– Она хотела поговорить о том, что делать дальше. А я ответила ей, что мне нужно хотя бы несколько минут побыть наедине с отцом.
На улице начало подниматься солнце. Люси раздвинула шторы и выключила свет. Она хотела, чтобы в комнате все было так, как любил отец. Она присела на кровать.
– А потом я просто начала с ним разговаривать, – сказала она.
Она сказала отцу, как рада, что ему больше не больно, что теперь на него снизошел полный покой.
– Я сказала ему, что всегда любила его и что прошу у него прощения за те моменты, когда, наверно, причиняла ему боль. Я сказала, что он всегда будет жить в моей душе. И поцеловала его.
Прошло всего несколько минут, но его губы были уже холодны. Люси замолчала и некоторое время сидела рядом с ним.
Через некоторое время она пошла в кухню, заварила чаю, а потом позвонила своему брату и братьям отца. Сделав все это, она вышла из дома (чтобы не подслушивала мать) и позвонила мне, сообщить о смерти отца и спросить, не будет ли у меня этим утром свободного часа, чтобы поговорить с ней.
После этого Люси просто сидела в кухне. Она чувствовала, как устала, но ложиться спать у нее не было никакого желания.
За несколько последних дней, пока отец балансировал на грани смерти, она не раз чувствовала, что в ней накапливается ненависть к матери и что она вот-вот на нее сорвется.
– Я очень боюсь наорать на нее и высказать все, что о ней думаю. Она была никудышной матерью мне, она почти не ухаживала за отцом, но какой смысл теперь ей обо всем этом говорить.
Люси взглянула на свои часы.
– Я знаю, что пора заканчивать, но можно рассказать вам еще кое-что?
– Конечно, можно, – сказал я.
– Мне приснился сон. Я боюсь, что его забуду. Мне кажется, я смотрела его в тот момент, когда меня разбудила мать.
Во сне Люси ехала в поезде с новорожденным ребенком. Она знала, что это не ее ребенок… Откуда бы ему взяться? Но больше присмотреть за ребенком было некому. Малыш был голоден, и поэтому Люси решила покормить его грудью и обнаружила, что у нее появилось молоко. Он успокоился и уснул. Именно в это мгновение она вдруг сообразила, что ребенок был ее отцом. Она не понимала, откуда знает, что это он, но сомнений у нее не было. Все это не вызвало у нее никакого беспокойства, она просто приняла это как факт.
– Я представления не имею, что все это значит, – сказала Люси. – Но как-то странно все было с этим ребенком.
– В каком смысле странно? – спросил я.
– Мне дети в таком контексте еще никогда не снились. Этот сон был какой-то… ну, другой.
В половину одиннадцатого должны были прийти представители похоронной конторы, а Люси еще нужно было забежать в свою квартиру, чтобы переодеться в свежую одежду.
– Может быть, мы сможем поговорить об этом сне на следующей неделе, – сказала она.
Но на следующей неделе обсудить этот сон у нас не получилось. На Люси свалилось много дел – ей пришлось организовывать похороны отца, искать кого-нибудь, кто смог бы написать некролог, а после службы еще и терпеть поведение матери. Еще неделю она занималась вопросами отцовского завещания.
Наши сеансы Люси использовала, чтобы попытаться понять, как следует подходить к решению всех этих проблем, вспомнить жизнь отца и последние месяцы перед его смертью (может быть, она могла сделать для него больше?), а также представить, какой будет жизнь без него.
Мои первые интуитивные догадки относительно ее сна были связаны с причинами, по которым она обратилась ко мне изначально. Люси направили ко мне за два года до этого. Тогда ей было двадцать семь, и у нее случился жесточайший рецидив анорексии, которой она страдала в подростковом возрасте. В шестнадцатилетнем возрасте она на этой почве попала в больницу и чуть не умерла.
Во время нашей первой встречи Люси, вялая от постоянного недоедания, была больше похожа на беспризорницу. Она сильно похудела, у нее прекратились месячные, волосы потускнели, а кожа приобрела мертвенно-бледный оттенок. В тот момент она жила с бойфрендом, у нее в доме был кот, но хоть какой-то интерес у нее вызывала только научная работа, которой она занималась в докторантуре.
Тем не менее и в этой области ее постоянно изводили сомнения в собственных силах.
– Мне надо было остановиться после магистратуры. Тогда я бы сейчас работала на кого-нибудь другого, проводила бы чужие эксперименты, и мне не нужно было бы мучиться, выдумывая свои собственные идеи. Я совершенно не способна вырабатывать новые и оригинальные идеи.
Настолько же сурово она относилась и к своему телу. У нее часто возникало ощущение неспособности принимать пищу и следить за собой, а мысль о рождении ребенка даже не приходила ей в голову.
Люси рассказала о своей коллеге, которой не удавалось забеременеть даже при помощи экстракорпорального оплодотворения. Она оформила документы на усыновление и вдруг забеременела сразу после того, как они были одобрены. «Ей просто нужно было от кого-нибудь услышать, что она сможет стать хорошей матерью».
Но в последние три месяца жизни отца, когда Люси приходилось за ним ухаживать, состояние ее здоровья стало улучшаться. Возможно, это произошло потому, что она была вынуждена готовить для отца и кормить его. Необходимость ухаживать за его физическим телом заставляла ее задумываться и о своем. Тем не менее мне казалось, что сон, в котором спокойно уснул накормленный ею ребенок, таит в себе какую-то смутную угрозу.
Люси уже много лет не ладила со своими родителями. Во время наших сеансов она бросалась в атаку не на себя, а на них. Временами она вела себя так, будто стать самой собой сможет, только убив своих родителей. Прежде всего я посчитал этот сон выражением ее подсознательного чувства, что в ней есть что-то смертоносное, которое (если бы ей только удалось его «скормить» отцу) могло бы помочь отцу спокойно умереть. Но потом выяснилось, что я жестоко ошибался.
Через четыре месяца после того, как она рассказала мне об этом сне, Люси вошла в мой кабинет и сообщила о своей беременности. Она села на кушетку и рассказала мне, как купила тест на беременность, окунула полоску в мочу и с изумлением увидела, что на ней проступает синяя линия. Она была счастлива до глубины души.
Они с бойфрендом не пользовались средствами контрацепции, потому что Люси, помня о нерегулярности своих месячных, была убеждена, что забеременеть просто не может.
– Как же это произошло? – со смехом гадала она. – Нет, я, конечно, знаю, что при слиянии мужской и женской гамет образуется зигота, но главный вопрос в том, откуда возможность забеременеть взялась у меня. Может, это из-за сна?
– Из-за сна? – спросил я.
– Того самого сна. Который приснился мне в ночь смерти отца.
Мы снова поговорили о последних днях жизни ее отца. Он уже не мог разговаривать. Люси регулярно меняла ему подгузники. Ему было очень страшно, и поэтому в иные ночи ей приходилось сидеть рядом с ним до самого рассвета. Тот сон мы так до сих пор еще и не обсудили, но Люси тем не менее сказала, что знает, что я о нем подумал.
– И что же я о нем подумал? – спросил я.
– Что, ухаживая за отцом, я увидела в себе способность ухаживать и за ребенком. Вы этого не сказали, но я ждала, что вы скажете: «В твоем сне нет матери. Этот сон о том, что ты можешь быть матерью. Ты можешь быть матерью, потому что обнаружила, что тебе не обязательно быть такой же матерью, как твоя мать». Я подумала, что поезд, на котором мы ехали, может символизировать новое направление моих мыслей. Одним словом, совсем незатейливый был сон.
Люси немного помолчала, а потом рассказала об одной из своих коллег, которой не удавалось забеременеть даже при помощи экстракорпорального оплодотворения. Она оформила документы на усыновление и вдруг забеременела сразу после того, как они были одобрены.
– Ей просто нужно было от кого-нибудь услышать, что она сможет стать хорошей матерью. Вот и с моим сном, наверно, то же самое. Я в нем давала самой себе разрешение забеременеть, вам так не кажется?
– В тот момент я воспринял его по-другому, – сказал я, – но теперь мне думается, что вы правы.
А еще мне подумалось, что Люси вдруг обрела голос, то есть научилась выражать свои чувства своими собственными словами… Не только с моей помощью, но и вопреки ей.
Оставшееся до конца сеанса время она рассказывала о планах, которые строили они с бойфрендом: из его кабинета они сделают детскую, а со временем, когда ему дадут прибавку к зарплате, смогут переехать в квартиру попросторнее.