Том подался вперед и положил руки на стол.
– Критикан! Так называют людей, склонных замечать всякие тривиальные недостатки, а потом всем на них указывать. Людей, которым невозможно угодить. Ни на кого из твоих друзей не похоже? – Он поставил на стол чашку. – Я, наверно, истинный кошмар для психоаналитика.
– Вряд ли, – перебил я его. – Судя по твоему рассказу, ты делал именно то, что должен был делать. Ты приходил к ней и говорил, что чувствуешь. Мне кажется, ей не было сложно проводить с тобой по часу в день.
– Спасибо, конечно, – сказал Том, – но ты врешь.
– Нет, не вру, – ответил я. – Кошмар для аналитика – это пациент, который не рассказывает, что у него на уме. Он втихаря пьет, лупит своего ребенка, но тебе об этом рассказать не может… Или не хочет.
– Нет, скрытность – это не про меня, – сказал Том.
– Да, ты парень честный и открытый.
– Я не хотел, чтобы психоанализ закончился провалом.
– Но некоторые хотят. Представь себе подростка, которого грозят выгнать из школы. Неделю за неделей, сеанс за сеансом он весь час просиживает в полном молчании. Психоаналитик все делает правильно, точно и вдумчиво интерпретирует его молчание и рассказывает ему свои версии. Но парень все равно не вступает в общение. Вполне может быть, что подросток желает психоаналитику провала, чтобы почувствовать, что на свете есть люди более бесполезные, чем он сам.
Том кивнул.
– Нет, я не такой, – сказал он. – Но в действительности я могу быть большим негативистом.
– Доктора А. учили думать о твоем негативизме, и она это делала. Но хорошо, давай усложним твою проблему… Представим пациента с предельно негативным настроем. Представим пациента настолько тонкокожего, что почти любой комментарий психоаналитика, как бы он ни был справедлив или деликатно изложен, воспринимается им как атака. Даже молчание психоаналитика кажется ему упреком. Или, скажем, пациента, который постоянно шарит взглядом по кабинету в поисках небезразличных врачу вещей – букета цветов на столе, фотографий на стене, книг – и изо дня в день отпускает по этому поводу презрительные шуточки. Вот это сложный пациент.
– И что ты делаешь, когда тебе попадается такой пациент?
– Например, принимаю его по утрам, самым первым.
– Нет, я серьезно.
– И я серьезно. Я всегда советую своим студентам стараться не принимать за один день слишком много пациентов такого типа, а сеансы назначать на утренние часы, когда у тебя меньше шансов выйти из себя.
– Мне кажется, такие выпады не принимать на свой счет просто невозможно, или я ошибаюсь? – сказал Том.
– Не ошибаешься. Я, конечно, раздражаюсь, но все время надеюсь найти причину, по которой пациент хочет вывести меня из себя. Моя задача – слушать, а потом сверять услышанное со своими собственными эмоциональными реакциями… Как в случае с тем подростком. Он заставлял психоаналитика чувствовать злобу и собственную несостоятельность, но терапевт смог понять, что подростку необходимо видеть его неудачи.
Том кивнул.
– Ты озвучил свои критические замечания в отношении доктора А., и она задумалась над ними вместе с тобой, – продолжил я. – Меня гораздо больше беспокоит ситуация, когда у пациента есть потребность слишком хорошо думать о своем психоаналитике, а тот начинает этому потакать. У психоаналитиков тоже бывают страхи и сомнения – как правило, в отношении своей способности справиться с тем, с чем пришел к ним пациент. Почти каждый психоаналитик хоть раз в жизни вступал в неосознанный сговор с пациентом, чтобы самые тревожные чувства пациента, ярость или безумие оставались за порогом кабинета. Судя по твоему рассказу, с доктором А. это происходило нечасто.
Мы с минуту помолчали.
«Кошмар для аналитика – это пациент, который не рассказывает, что у него на уме. Он втихаря пьет, лупит своего ребенка, но тебе об этом рассказать не может… Или не хочет».
Потом я сказал:
– Из всего, что ты мне рассказал, одного я не пойму – помог тебе психоанализ или нет?
– Мы с доктором А. как раз сейчас и обсуждаем это во время наших сеансов, потому что я думаю, что пришло время заканчивать. Если ты меня спрашиваешь, произошли ли во мне какие-то фундаментальные перемены, то я не знаю. Не могу сказать. Мне кажется, я стал значительно меньше критиковать самого себя. Я знаю, что стал больше понимать.
– Понимать, что находился в ловушке собственного образа мысли? – спросил я.
– Понимать, что происходит за кулисами, – ответил мне Том. – И это дает мне определенную свободу выбора. Теперь, почувствовав обиду или признаки депрессии, я могу попытаться расшифровать эти свои ощущения. Я могу решить, сам я с собой это вытворяю или это делает кто-то извне. В результате у меня появляется выход.
На секунду задумавшись, он продолжил:
– Когда у тебя нет выбора, ты обречен, ты запутался в паутине упреков и угрызений совести. И этот образ мышления – даже скорее образ жизни – живет так глубоко внутри тебя, что ты не можешь поставить его под сомнение, потому что даже не знаешь о его существовании. Ты просто так живешь. Наличие выбора – это очень большая свобода.
Том посмотрел на проходящего через зал ресторана официанта.
– Вот что я еще хочу тебе сказать, – произнес он. – Пару недель назад я лежал в кровати. Джейн была внизу, заваривала нам чай. Я слышал, как наши мальчишки смеются и играют со своими световыми мечами у себя в спальне. Одним словом, это было идеальное субботнее утро. Я протягиваю руку и включаю третий канал радио. Там заканчивается какой-то музыкальный фрагмент, и диктор говорит: «В нашей программе произошли изменения, и сейчас мы передадим выступление известного историка и радиоведущего». А я в этот момент думаю: «Вот, блин, какого ж хрена…» А диктор все продолжает нахваливать этого своего крутейшего специалиста, покорившего весь мир своей гениальностью. А я думаю: «Ох, ё-моё, да кто же этот твой долбаный эксперт?» А потом, как раз когда я собираюсь выключить радио, он произносит мое имя. Они повторяли программу, которую я сделал несколько лет назад. Я даже расхохотался. Это был какой-то сюрреалистический момент.
– Кто знает, почему они повторяли эту мою старую передачу? Может, на компакт-диске, который они должны были поставить, обнаружилась царапина. Да и какая разница? Суть в том, что меня до сих пор выбивают из колеи все реальные и сюрреальные штуковины, которые мне подкидывает жизнь. Я до сих пор хочу быть единственным экспертом в своей области, какая-то часть меня по-прежнему хочет верить, что если я буду оставаться хорошим и чистеньким, если я буду упорно трудиться и добиваться больших успехов, то мне не будут грозить ни депрессии, ни страхи.
– А изменилось во мне вот что. Теперь у меня в памяти хранятся все мои беседы с психоаналитиком, и я могу в любой момент их вызвать и использовать, чтобы понять, как найти выход из болезненной ситуации. Мне теперь не так одиноко, как раньше.
Официант принес счет и положил его между нами на столик.
– Ты в прошлый раз платил… Давай, сегодня я, – сказал Том.
Мне все-таки было любопытно, почему мы до этого момента ни разу не говорили о том, как у него движется процесс психоанализа, и я задал ему этот вопрос.
– Я не мог об этом говорить, потому что не знал, как об этом говорить. Как я мог рассказать кому-нибудь – даже тебе – об этой дурацкой истории с ботинками? Ведь люди подумают, что я просто впустую трачу время и деньги. Я не был уверен, что люди смогут увидеть за этим более глобальную картину.
Мы оделись, вышли на улицу и на прощание обнялись на пороге ресторана.
Несколько мгновений мы постояли на тротуаре. Том махнул рукой в ту сторону, где улица поднималась на холм к почтовому отделению и магазинам.
– Ты вверх или вниз? – спросил он.
– Вниз, обратно в офис.
Пока Том поднимался по улице, чтобы сесть в метро и отправиться домой, я провожал его взглядом. Стоя рядом с рестораном, я почувствовал хорошо знакомое ощущение легкой тревоги, которое накатывает на меня, когда пациент уходит из кабинета, оставляя меня с ощущением, что мы с ним целый час всего лишь ходили вокруг да около самого важного вопроса этого сеанса. В таких случаях я чувствую, что подвел и своего пациента, и себя самого, и хочу заново прожить прошедший час, заново начать только что завершенную сессии и сделать все по-другому.
Конечно, Том не был моим пациентом, и это не был сеанс психоанализа. Два старинных друга просто встретились за обедом. Но меня беспокоил тот факт, что ни Том, ни я так и не смогли открыто заговорить о том, что он назвал «более глобальной картиной»… что никто из нас ни разу не произнес слова «любовь».
Том уже скрылся из виду, а я все еще думал о нашем разговоре. Я вспоминал «мелочи», о которых он мне рассказывал, – запах пота, грязь на ботинках – и думал, насколько радикально отличается мое представление об этом большом, добром, умном человеке от его собственного видения себя.
Конечно, Том не был моим пациентом, и это не был сеанс психоанализа. Два старинных друга просто встретились за обедом. Но меня беспокоил тот факт, что ни Том, ни я так и не смогли открыто заговорить о том, что он назвал «более глобальной картиной»… что никто из нас ни разу не произнес слова «любовь».
Том уже скрылся из виду, а я все еще думал о нашем разговоре. Я вспоминал «мелочи», о которых он мне рассказывал, – запах пота, грязь на ботинках – и думал, насколько радикально отличается мое представление об этом большом, добром, умном человеке от его собственного видения себя.
Я думал о том, как он боялся, что люди откроют его тайну, смогут рассмотреть в нем того, кем он, по своему собственному убеждению, является, и поймут, что он человек грязный и испорченный. А как же он сможет любить и быть любимым, будучи грязным и испорченным?
Возвращение
Решив сделать моему отцу подарок на восьмидесятилетие, мы с женой организовали поездку в Венгрию. Мы проедем от Будапешта до Карпатских гор по местам, где прошло его детство, увидим дом, где он родился, начальную школу, ферму его родителей.
Через генеалогический веб-сайт я связался с человеком по имени Алекс Дунай из украинского города Львова. Алекс работал туристическим гидом и славился умением находить давно забытые или исчезнувшие с карты местечки. Будучи одновременно и детективом, и переводчиком, Алекс часто сотрудничал с потомками людей, вынужденно покинувших родные места во время Второй мировой войны.
Занимаясь поиском мест, о которых вспоминал мой отец, на современных географических картах (в процессе перекройки государственных границ поменялись и их названия), мы с женой активно переписывались с Алексом по электронной почте и составляли маршрут нашего путешествия. Взяв за основу то немногое, что я слышал от отца о деревне, где он провел свое детство, мы с Алексом решили, что поездку, наверно, лучше всего будет начать в городе Мукачево.
И вот как-то днем в конце мая мы приехали в одну из мукачевских гостиниц. Ныне город Мукачево, расположенный в паре сотен миль от Будапешта, находится на территории Украины. На улице было жарко и пыльно, на углу около отеля торговка продавала нанизанные на веревочку сушеные грибы и желтую черешню. На улицах было полно народу, но в гостинице мы, судя по всему, оказались единственными постояльцами.
Отец предложил забросить чемоданы в номера и отправиться на пешую прогулку по городу. Мы последовали за ним сначала в центр городка, а потом в лабиринт боковых улиц.
Шел отец быстро и не произнося ни слова. Чувствуя, что он узнает эти места, мы просто позволяли ему вести нас туда, куда он считает нужным. Пока мы ждали светофора на пешеходном переходе, он рассказал нам, что с четырнадцати до восемнадцати лет, чтобы иметь возможность ходить в школу, все будние дни он жил здесь, в Мукачеве, снимая комнату у вдовы по имени Анна Трейхман. Анна жила в доме, расположенном прямо напротив католической церкви. Отец с двоюродным братом Эугеном занимали продуваемую всеми ветрами L-образную комнатку за кухней, и делать домашнее задание им приходилось сидя на своих кроватях. Он помнил, что из окна комнаты была видна остроконечная башня собора. Он ходил в расположенную рядом с домом русскую гимназию, а по пятницам садился на автобус и ехал домой в деревню.
Солнце уже садилось, когда мы вышли на небольшую площадь у реки. Отец подвел нас к приземистому одноэтажному дому напротив церкви. Рядом с домом была калитка, ведущая во дворик, где пожилая женщина поливала помидорные грядки. Алекс поговорил с ней по-украински, и я понял, что она ничего не знает ни о госпоже Трейхман, ни о других прежних владельцах дома. Тем не менее она разрешила нам войти и осмотреть дом. Жена, волнуясь, схватила меня за руку.
Алекс открыл деревянную дверь в боковой стенке дома, и мы шагнули через порог. Мы оказались в L-образной комнатке, размером больше похожей на чулан. По сути, эта холодная, сырая комната и была такой кладовкой при кухне.
Стоя в ней со склоненными головами, мы занимали почти все свободное пространство. На мгновение я вдруг почувствовал, как одиноко, должно быть, было отцу спать здесь, вдалеке от родителей.
Я спросил его, знает ли он, что стало с госпожой Трейхман.
– Освенцим, – сказал он. – Кажется, ее убили в первый же день. – Он окинул взглядом комнату. – Нет, я думаю, это не тот дом.
Я тоже еще раз осмотрел комнату. Все было правильно, L-образная комнатка, из окна которой видна башня собора. Я начал было говорить об этом, но отец сказал:
– Пойдем отсюда. Я хочу вернуться в гостиницу.
Он вышел на улицу, и я последовал за ним.
– С тобой все нормально? – спросил я.
– Да, все хорошо, это просто не тот дом.
– Может, тогда посмотрим соседний?
– Да нет, не надо. Просто пойдем обратно в гостиницу.
– Ты уверен? Можно сказать Алексу, чтобы он расспросил соседей.
– Нет-нет, ничего. Просто пойдем отсюда.
* * *Планируя эту поездку, я, естественно, задумывался о том, какие чувства может вызвать у отца возвращение в мир, который он покинул в девятнадцатилетнем возрасте.
Когда мы с ним обсуждали маршрут путешествия несколько месяцев назад, он был полон радостного волнения и очень ждал возможности снова увидеть родные места. Тем не менее я понимал, что для него эта поездка будет нелегкой.
Я подошел к нему, чтобы обнять за плечи, сказать какие-то слова, настоять, что мы пришли в правильное место и, наверно, оба об этом знаем.
– Но, папа, ты же был совершенно уверен… и привел нас прямиком сюда.
Отец отстранился от меня и сказал:
– Я подожду вас на углу.
Я по-английски поблагодарил женщину, а Алекс перевел ей мои слова. Когда мы попрощались и закрыли за собой калитку, отец уже пересек площадь и направился обратно к центру города. Смотря, как он исчезает в одном из переулков, жена повернулась ко мне.
– С отцом все в порядке? – спросила она.
– Почему он не захотел вспомнить? – ответил я вопросом на вопрос.
– Что ты имеешь в виду?
– Это же тот дом, но он, как мне кажется, убедил себя, что это не так… И даже говорить больше на эту тему не хочет.
На следующее утро мы поехали в находящуюся в одиннадцати милях к югу от города деревню Макарово, где родился отец. На подъезде к деревне он показал нам дома, где некогда жили его двоюродные братья, дедушка с бабушкой, прадедушка с прабабушкой, а также пустырь на месте, где когда-то стояла местная синагога.
– А здесь была лавка Акерманов, – сказал он, показывая на забитые досками окна стоящего на тихом перекрестке шлакобетонного здания. – Мама покупала у них продукты.
Потом отец попросил Алекса повернуть направо.
– Бабушкин дом прямо вон там, – показал он мне.
Мы проехали несколько зданий, и отец сказал Алексу остановиться. Мы оказались перед приземистым домом с низкой крышей, где, по словам отца, он и провел свои детские годы вместе с родителями, братьями и сестрами.
Алекс оставил нас в машине, а сам отправился поговорить с людьми, стоявшими на обочине дороги. Из дома, где родился мой отец, на улицу вышла пожилая пара. Алекс несколько минут побеседовал с ними, а потом махнул рукой, чтобы мы вылезали из машины.
Нас пригласили осмотреть дом, и мы вошли, но за все полчаса, пока мы были внутри, отец ни разу не показал виду, что узнает в доме хоть что-то. Когда мы уже шагали обратно к машине, он повернулся ко мне и сказал:
– Нет, наверно, это какой-то другой дом.
– Давай пройдемся вверх по улице и осмотрим остальные дома, – предложил я.
– Да нет, ничего, давай просто поедем дальше, – ответил отец.
К нам подошла моя жена, и я сказал ей, что отец не узнает дом.
– Я просто думаю, что это не он, – сказал отец.
– Мы можем спросить у соседей, может, кто-то что-то знает, – предложила моя жена. – Я позову Алекса.
– Нет, лучше не надо. Я хочу уехать, – возразил отец.
– Папа, мы такой большой путь проделали, нам совершенно не обязательно так быстро отсюда уезжать, – сказал я.
– Нет-нет… ничего. Просто поедем дальше.
Мы проехали еще девять миль до Негрово (это была даже не столько деревня, сколько просто группа из трех или четырех крестьянских хозяйств), чтобы посмотреть на ферму, некогда принадлежавшую моему прадеду.
Давным-давно мама рассказала мне, что в трехлетнем возрасте отца отдали бабушке с дедушкой, потому что матери нужно было ухаживать за его младшими братьями и сестрами. Львиную долю своего детства отец подолгу жил здесь в одной спальне со своим строгим, религиозным дедом.
Алекс поговорил с нынешней хозяйкой дома, и она дала разрешение походить по ферме. Отец показал нам старый дом, сельскохозяйственные строения и конюшню. Посмотрев на ферму с вершины холма, он сказал нам, что когда-то тут была еще и мельница.
– Да, она по-прежнему существует, – сказал Алекс, – вон она, впереди, около дороги.