Обезьянка подмигнула в ответ.
* * *
Итак, тонкая структура личности. Пять тел: матерьяльное, астральное, эфирное, флюидическое, семантическое. Три «кисеи»: аура, умбра, мана-фактура. Три спутника: Имя, Тень, Сияние. А также две равновесные половинки души, верхняя и нижняя, дух-движитель, три промежуточные душицы, чье существование пока выведено лишь теоретически, и лежащая в основе всего жидкая сверхсуть, до которой не смог добраться даже Нихон Седовласец, светлая ему память.
Мы, подруга, и пытаться не будем. Верно?
Нам трех первых эфирно-астральных слоев, сокращенно «эасов», с головой хватит.
Ну-ка, поглядим, что тут у нас…
Заложив меж бровей охранительную складку «шин», Анри щучкой нырнула в I-й эас. Исследованием теневых структур она никогда не занималась, но в свое время, доверясь настояниям тетушки Эсфири, ходила на факультатив по прикладной умбралогии, к Фриде Траккай – опытной волхвице, прозванной за глаза Железной Феей. Так, подстроим восприятие, чтобы чувства, заточенные на концах, проницали низменную матерьяльность плоти. Пара свечей на столе горела весьма удачно – две четкие проекции внешней тени легко совмещались, воспроизводя объемный плетень, или «черного доппельгангера» Гвоздилы.
Что мы видим? А видим мы уплотнение умбра-ткани, с узелками по краям, нетипичное распределение ш'уит-потоков Хазреда-Уэйста и просто чудовищную флуктуацию вокруг левой руки. Всюду – «частая сеть», а тут – прямо-таки чернильная клякса! С правой тоже не всё пучком: частота ячеек «сети» усилена вдвое. Но в I-м эасе подробней не разглядишь.
Переходим во II-й.
Погружение в следующий слой далось большой кровью. Хоть ты и м. в. к., подруга, но образование – одно, а сила, грубая мать-силушка – другое. Денек сегодня выдался насыщенный, вырванные годы…
Во II-м эасе сквозь плетень проступил блик-сигнал ауры вора. Первая «кисея». Опалесцирующие струи мешали сосредоточиться на теневых флуктуациях. У Анри сложилось впечатление, что в пряжу умбра-ткани Гвоздилы вплетены чужеродные нити, – пряжа, гребенная и однониточная, была кручёной, вторичной крутки. Эти нити и давали узелки на переходах к нитям врожденным. Не только левая рука, чья тень раздваивалась змеиным жалом, – правая тоже выглядела удивительно. Словно Лесорубу Озерному приделали сразу две руки из железа: одну вместо десницы, утерянной в бою за честь королевы Гвендолен, а вторую, шуйцу – про запас, на всякий случай. Королев много, чести мало, глядишь, еще чего отрубят…
Стало у Лесоруба три руки: две железные и одна родная.
Тяжело вздохнув, Анри начала протискиваться в III-й эас. Под контролем Фриды она добиралась и до V-го, но сейчас даже тройка давалась с трудом. Эфир загустел до консистенции тыквенного суфле, посыпанного тертым сыром флогистона. Приходилось давить и раздвигать, взбивать и перемешивать, пока впереди снова не забрезжила радуга ауры. Вигилла перевела дух, отодвинула две финальные завесы…
Дымчатые волокна астрал-связей были на месте. Однако, вопреки аксиоме Ферри, они закручивались не посолонь, а в обратную сторону! Спираль вела туда, где смутно угадывался зыбкий ореол семантического тела, мерцая пучками ложных ассоциатов.
Имя, третий Спутник.
«Увы,» – трезво оценила вигилла свои возможности.
И вынырнула на поверхность.
* * *
– Говорят, в эти подался… в сусунки. Которые черных кобелей добела отмыть хотят. Тогда и завязал.
– На всех кобелей мыла не хватит, – задумчиво пробормотал барон. – Нет таких мыловарен, чтоб хватило…
– Точно! – обрадовался вор, вылавливая в подливе остатки кроля. – Прочухан всегда на тёмку гнусил! Видел я его на днях: каким был, таким остался…
– Где? Когда?!
Вопросы сорвались с губ барона быстрей каскадных пироглобул, вылетающих из рук Просперо Кольрауна. Квиз сразу постарался загладить оплошность:
– А сусунку с фартовыми кузарями якшаться не грешно?
– Не-а, не грешно. Ушел Прочухан от сусунков. С кормилой ихним поскулил, и ушел. А видел я его… – Гвоздила наморщил лоб, припоминая, – с неделю назад! Здесь, в Реттии. Он меня сам нашел. Санчо кого хочешь найдет…
– Зачем? Он же в завязи?
– В завязи. А зачем… Я и сам толком не понял. Про руку мою расспрашивал. Пивком угостил. И ушел. Во всём белом.
– На кой ему твоя рука? – Конрад пьяно хохотнул, подбираясь к бутыли. – Украсть собрался?
Гвоздила сдвинул брови, испытующе глядя на ушлого матросика.
– Ты меня за гофрена не возьмешь, если расскажу?
– Не возьму, – пообещал честный барон. – Я тебя уважаю. Ты сказал, как гвоздь забил!
– Опять сказка про руку? – подал голос мальчишка с сундука.
– Заткнись! – окрысился на него Гвоздила. – Излупцую! Смотри, Родни…
Он медленно поднял правую руку, стараясь, чтобы тень отчетливей легла на стену.
– Видишь?
– Вижу.
– А теперь?
Гвоздила поднял левую.
– Вроде, двоится… Это от шмурдеца. Едкий, з-зараза!..
– Едкий, говоришь? Тогда пей и слушай. Началась эта бодяга пять лет назад…
Малец на сундуке безнадежно захныкал.
SPATIUM XI СТРАДАНИЯ МОЛОДОГО ВОРА или РАССКАЗ МИХАЛЯ ЛОВЧИКА, ПРОЗВАННОГО ГВОЗДИЛОЙ
Странные гости подсели к ним в таверне «Осёл и Роза», в портовой части Бадандена. Михаль Ловчик, Санчес Прочухан и еще двое кузарей – Франтишек Дубарь и Перчёный Лис – зашли туда промочить горло перед трудами неправедными. Странники же заявились в таверну, когда воровской квартет не успел пропустить и по первой кружке. Сразу направились к их столу, хотя свободных мест вокруг хватало. Расселись по-хозяйски, махнули тавернёру Ляху Варенику:
– Эй! Бутыль «Чикимальпы»!
Черный малабарский бальзам «Чикимальпа» – пойло редкое, дорогое. По башке бьет веселей кувалды. Похоже ввинчивает, если накуриться трухи от горных сыроежек, растущих в окрестностях Рагнарского ущелья. И похмелья от «Чикимальпы» не бывает. Либо встанешь наутро бодрый и полный сил, либо вообще не встанешь.
Останешься лежать забальзамированный.
От закуски судари-странники отказались. Было их трое: один постарше, с аккуратной бородкой цвета черненого серебра, и двое помоложе – румяные, плечистые крепыши. Видать, отец с сыновьями. Сословие? род занятий? – по одежде не разобрать. Наряд добротный, без лишней роскоши; шпаг нет, при поясе – изящные кинжальчики в ножнах. Не местные, это точно. Местные тесаки предпочитают.
Дубарь рогом попереть хотел, набычился и передумал.
Послал к Нижней Маме, для форсу.
– За хороших людей, – поднял кубок сребробородый. – За мастеров хитрого дела.
Выпил и глядит со значением.
Кто за тебя здравицу поднял, того и бык не бодает. Дубарь кивнул, Перчёный Лис себе налил; балагур Санчес за словом в кошель не полез, ответ задвинул. Слово за слово, подсели странники ближе. А как бутыль приговорили, так старшой и говорит: знаем, кто вы такие, но нас это нисколько не смущает. Даже наоборот. Хотите, чтоб руки ваши в два раза ловчее да проворнее сделались? Чтоб силы прибавилось?
Прочухан хмурый стал, насупился.
– Волшба? – спрашивает.
– Она, родимая, – хохочет сребробородый.
– А взамен что стребуете?
– А ничего. Еще и сами приплатим.
– Лезла мышь за сыром, – гнет свое Санчес, – да накрылась хвостом. Какой у вас с того интерес?
– Способ новый хотим в деле опробовать, – объясняет старшой. – За то и деньги платим. Если увидим, что всё путём срослось – со следующих плату брать будем, и немалую. Как интерес, подходит?
– Мимо проходит, – встал из-за стола Санчес. – А вдруг у тебя волшба винтом завьется, и вырастут у меня вместо рук жабьи лапы? Или драконий хвост из задницы высунется? Ищи дураков! Гоните вы их, кузари, в тычки. От стола подальше.
И ушел. Даже пиво не допил.
Остались трое на трое. Долго сребробородый кузарей убалтывал, еще пару бутылей выставил, с закуской… Перчёный Лис вышел до ветру и не вернулся – решил, хитрован, в нору уйти, от искуса подальше. Перчёный, он за милю чует, когда линять пора. Тут бы и Михалю с Франтишеком задуматься, да бальзам с пивком в голову ударили, дуплетом. Больно заманчиво все выглядело. Еще и деньжат обещали…
Что было потом, Михаль не помнил. Очнулся утром, в мансарде, которую снимал у одной пригожей вдовы. Долго не мог взять в толк: спит он, бредит, или подхватил гнилую болезнь? Его бросало то в жар, то в холод; обстановка мансарды плыла перед глазами, подергиваясь дымкой, и вдруг проступала с неправдоподобной четкостью, позволяя разглядеть мельчайшую соринку в дальнем углу. Тело казалось чужим, купленным в лавке старьевщика. Михаль представлялся себе огородным пугалом, набитым соломой. Солома распирала изнутри, толкалась острыми жесткими стеблями, пытаясь выбраться наружу колким острием – от жуткого зуда он едва не сошел с ума.
В углу торчал горбатый призрак, вонял кладбищем и грозил когтистым пальцем: «Не чешись, козлом станешь!» Михаль кричал призраку, что будет чесаться, чем бы это ни обернулось, и чесался, только зря – зуд усиливался.
В углу торчал горбатый призрак, вонял кладбищем и грозил когтистым пальцем: «Не чешись, козлом станешь!» Михаль кричал призраку, что будет чесаться, чем бы это ни обернулось, и чесался, только зря – зуд усиливался.
Спасибо вдовушке: сообразила, что постояльцу худо, вызвала казенного лекаря-дармоеда, и три дня отпаивала жильца бульоном из свиных ножек с молоком. Лекарь явился пьяным в дупло, грозился пустить кровь, бормотал невнятицу про какого-то Делирия Тременса, наверное, своего дружка по врачебному ремеслу. На фартовой «кафке» делириями звали тех, у кого темку вкрай скнюкало, так что Михаль обиделся и дал грубияну по шее. Да не рассчитал силы – лекаришку кубарем унесло за дверь, на том курс лечения и закончился.
На четвертое утро он проснулся с головой ясной и пустой до колокольного звона. В теле ощущалась невыносимая легкость бытия. Горбун-призрак ушел, запах погоста выветрился. «Уж не сдох ли я?!» – с тревогой подумал вор. Однако нашел рядом стопку лепешек с творогом, прогнал дурные мысли и набросился на еду. Запив лепешки кувшином грушевого кваса, он пришел к выводу, что жизнь прекрасна.
Обследовав тайник, где хранил заначку, Михаль обнаружил кожаный мешочек с сотней золотых дхармов, новеньких, труррской чеканки. Откуда взялось золото, как оно оказалось в тайнике – этого Гвоздила вспомнить не мог, хоть убей. Мешочек являлся бесспорным доказательством, что договор с колдунами не привиделся во хмелю. Раз так, значит, колдуны сделали благое дело и удалились?
Иначе не заплатили бы, верно?
Михалю немедленно захотелось проверить свежие таланты в деле. Сломав кулаком дубовый табурет, вор обозвал себя делирием (прав был лекаришка!) и решил от дальнейших опытов подобного рода воздержаться. Сила есть, теперь ума надо.
Осталась ли в пальцах прежняя ловкость?
Первый срезанный кошелек показал: осталась, и удвоилась. Ай да сребробородый, ай да благодетель! От избытка чувств вору хотелось найти колдуна и украсть для него звезду с неба. Мало того: пользуясь новой хваткой, Михаль полюбил бороться на пальцах в таверне «XXXIII богатыря», и частенько побеждал – хоть в командной «пальцовке», хоть в индивидуальном «мизинчике», полной мерой огребая восторги зрителей и честный выигрыш. Здесь и получил почетную кличку – Гвоздила. Веди он более экономный образ жизни – за три-четыре года скопил бы на безбедную старость, уйдя «в завязь». Однако жил днем сегодняшним: крал, пил, гулял.
– Ты б Дядю Фарта не подначивал, – заметил как-то старый знакомец, Перчёный Лис. – Неровен час, сглазишь… за тебя награду уж назначили…
Гвоздила в ответ расхохотался и спросил у Лиса: куда подевался Франтишек Дубарь?
– Не знаю, – хмуро ответил Перчёный. – С того дня не виделись. Может, умотал лучшей доли искать…
Не договорил, плюнул и ушел.
Вскоре случилась большая облава, или, как назвали ее кузари – Тупой Сноповяз. Тиран Бадандена соизволил обратить высочайшее внимание на бурный поток жалоб населения. Облаву мушерифы тирании организовали грамотно: частым гребнем против шерсти.
Мало кому удалось уйти.
Сила вора не спасла – навалились гурьбой, скрутили, дали по зубам, чтоб не рыпался. «Какие люди! – радостно осклабился мушериф-баши, когда Гвоздила предстал пред его светлы очи. – Салам-алейкум, рахат-лукум! Эй, ифриты законности, где тут у нас самый теплый зиндан?»
Кто получил награду, причитающуюся за его поимку, Михаль не узнал. Скорей всего, радостный мушериф-баши. Зато выяснил, что правосудие в Бадандене вершится без лишних проволочек. Ему прилюдно отрубили правую руку на эшафоте, воздвигнутом в центре площади Чистосердечного Раскаяния. Хорошо, что руку – многим пришлось расстаться с головой.
Тюремный кат, по совместительству – целитель, прижег культяпку факелом и погнал жертву пинками: на свободу с чистой совестью. Вдова дверь постояльцу не открыла: побоялась. В мансарде оставался тайник с заначкой «на черный день» – черный день наступил, но как добраться до денег? С одной рукой по стенам не очень-то полазаешь. А начнешь ломиться – мушерифы прибегут, вторую руку отрубят.
Ушел в порт: крысовать по углам.
Через неделю культю охватил знакомый зуд. «Лишь бы не загноилась, – в отчаянии думал Михаль. – Тогда все, хана!» Он замотал культю тряпицей; он проклинал сребробородого колдуна с его затеями, богохульствовал и прятался от людей. Однажды не выдержал – размотал повязку и закричал при виде открывшегося зрелища.
Культя лопнула перезрелой хурмой. Из нее, как из бутона, выглядывал дивный цветок.
Пятипалая ручка младенца.
CAPUT X II "ОНИ ПРИШЛИ ЗА МАГОМ НА РАССВЕТЕ, КОГДА ЦАРИТ НЕ МАНА, А ТУМАН…"
Гвоздила шумно отхлебнул из кружки.
– Вот тогда главные беды и начались. А я, дурень, от счастья чуть из штанов не выскочил. Глядите-ка! – рука отросла… Перчёный едва руку мою увидел, сразу сказал: «Не показывай никому. Не простят. Вали из города, тут тебе житья не будет.» Прав оказался: недели не прошло, а уже коситься начали. Узнавать перестали. В лицо вроде узнают, а имя путают. Долги чужие требуют, из-за каких-то баб драться лезут… Потом накатило на меня: сон мертвячий. Завернули, холодного, в пелены, хоронить повезли; добро, что на погосте очнулся. Кузари с колами бросились: поднятый, мол! Чуть до смерти не убили… Я в бега. Думал, здесь оживу… Не ожил. Сам скоро забуду, как меня зовут. Или зарежут фуцыри из-за чужого греха. Вот скажи, Родни: как жить дальше? Я б на Брыхте женился, так даже она мое имя не всегда вспомнить может! А любит, я знаю, любит… Разве ж это жизнь?!
Барон растерянно молчал.
Он не знал, что ответить на бесхитростный вопрос вора.
– Надоела сказка, – уныло подвел итог малец с сундука. – Другую давай!
– Нет у меня другой, – ответил вор с трехрукой тенью. – Только эта осталась.
* * *
Темень на улице стояла… Нет, глаз выкалывать, конечно, не стоит. Жалко. Темень пройдет, а глаз новый не вырастет. Хотя после общения с Гвоздилой в душу закрадывались сомнения на этот счет. Небо залепило тучами, как окошко – мокрым снегом, месяц и звезды увязли в клочковатой трясине, взывая о спасении, а уличных фонарей в Мерной Роще отродясь не водилось.
Где-нигде окно светится – спасибо, Вечный Странник!
Барон вошел в роль и, спотыкаясь на очередной колдобине, ругался, как заправский матрос. Вместо «кафки» поминались якорь, корма, боцман и клюв альбатроса в самых оригинальных сочетаниях. Анри втихомолку посмеивалась: крепкое словцо шло железному барону. Когда они с трудом пересекли шаткий мостик через грязную, илистую Рвань, и дом Брыхты скрылся из виду, фон Шмуц остановился. Покачался на каблуках: изображая пьяного, собираясь с мыслями, или просто так.
– Вы его проверили?
– Разумеется. Сложные полиморфные изменения в тонкой структуре личности. Если без лишней терминологии… Как будто яблоне привили черенок от вишни. И яблоня, и вишня – плодовые деревья, но это даже не разные сорта…
– Понимаю, – серьезно кивнул барон, продолжив путь.
– Счастливец! А вот я – нет. Изменения очень глубокие: умбра, аура, семантия… Здесь нужен крупный теоретик: Матиас Кручек, Ян Стенваль… Железная Фея, в конце концов!
– Но вы хотя бы можете предположить, чьих это рук дело? Кто способен на подобные… э-э-э… разработки? Этот, с серебряной бородой… борода, конечно, примета слабая…
– Оставим бороду в покое. Кто-то из серьезных умбрологов мог бы подсказать… Жаль, у нас нет времени. Я слишком много его потратила впустую.
– В смысле? – приподнял брови Конрад. В облике матроса это смотрелось комично, но Анри осталась серьёзна.
– Я занималась нужными и правильными делами: Большой Гаруспициум, Лабилекторий, «Роза шагов»… Но ситуация меняется слишком быстро. Результаты этих действий я просто не успею узнать, а тем более воспользоваться ими.
– Понимаю, – повторил барон. – Ах, как я вас понимаю! Дедукция пасует перед интуицией, просит прощения у цейтнота и окончательно сдается на милость случаю! Извините, сударыня, это как кидать в вас каштанами…
– Хуже. Это как кидать каштанами в капитана Штернблада.
– Позвольте не согласиться. Есть вещи куда более проблематичные.
– Например?
– Допустим, не вы кидаете каштаны в Руди, а он в вас.
Анри споткнулась, охнула и согласилась.
– Вы сейчас в гостиницу, барон?
– Да. Мне завтра в поход, если помните… Как представлю съезд родичей в качестве партизанского отряда, ушедшего в рейд по тылам – парик дыбом встает! Но сперва я провожу вас домой.
– Спасибо, не надо, – вигилла улыбнулась, забыв, что в обезьяньем обличьи улыбки малопривлекательны. – Я устала и жалуюсь на жизнь, я с удовольствием гуляла бы с вами до утра, кокетничая и болтая о пустяках, но… Надо, чтобы вы как можно скорее оказались в гостинице. Надеюсь, ваши будущие соратники еще не спят. Так вот, не скрываясь, во всеуслышание расскажите им то, что узнали от меня в цирюльне.