Был Александр Уголев всемирно известен. Но за границу его из соображений секретности не выпускали. Хотя к материальным благам он был равнодушен и даже тем, что ему было выделено по статусу, не занимался. Этим ведала его жена, тетя Соня, пока он работал, двигая науку. Настолько хорошо двигая, что сама идея о том, что он может где-то остаться и бросить свои исследования, своих аспирантов и свои проекты, для него просто не существовала.
Существовала она для его кураторов с Литейного. И была их страшным сном. Манией. Ужасом души. В связи с чем на все приглашения мэтру посетить те или иные мероприятия за рубежом следовал вежливый отказ. Занят. Не совпадает с графиком. Был бы чрезвычайно рад почтить конференцию, симпозиум и семинар, но не может. Понимает важность доклада или лекции для мировой науки, но сейчас никак. Потом, может быть. Спасибо за внимание. Несколько лет мировая наука это съедала. Потом начала что-то подозревать. Поскольку не один же он такой был в Стране Советов.
Наконец ученый мир озверел. И в Ленинград пришла бумага, где сообщалось, что общим решением тех-то и тех-то, консенсусом, господин Александр Уголев избран президентом Всемирного конгресса физиологов, который состоится в городе Париже, Республика Франция, тогда-то. Дата, подпись. Службы могли многое. Но не все. В частности, не пустить президента конгресса на конгресс, который он должен был вести, они не могли никак. Потому что скандал, который это спровоцировало бы, рубил на корню их карьеры куда вернее, чем все невозвращенцы вместе взятые. Так что великий физиолог Уголев съездил во Францию. Откуда благополучно вернулся и после этого стал «выездным». История подлинная.
Но это крупный ученый. С которым, воленс-ноленс, система вынуждена была считаться, поскольку он этой системе был нужен до зарезу. До какового состояния эта система старалась на всякий случай людей, с ее точки зрения, подозрительных не допускать. Близкий институтский друг автора, бывший запорожский, а ныне израильский металлург, вспоминая, как в 1975-м ему, золотому медалисту, сыну фронтовика и коммуниста, не дали поступить в Ленинградскую военно-медицинскую академию, сегодня сдержанно веселится. Но тогда ему, только что окончившему школу мальчику, верившему в справедливость, было не до смеха.
Другой, известный израильский политик и компьютерщик, рассказывал, как его, первого в выпуске Колмогорского интерната – кузницы физматкадров, что означало автоматическое зачисление на мехмат МГУ, туда не приняли. Без объяснения причин. Причем вспоминал он это в Москве 90-х, после разговора с тем самым человеком, который, по его словам, в 70-е лично отвечал за то, чтобы еврейского духу в Московском университете имени Михаила Васильевича Ломоносова на соответствующих факультетах не было. А теперь, в новые времена, принимал его в качестве ректора этого университета. И улыбался самым милым образом. Обсуждая с израильской правительственной делегацией возможности будущего сотрудничества с Еврейским университетом в Иерусалиме.
Как было по этому поводу после беседы сказано в кулуарах израильским гостем – и голос его был добрым и проникновенным: «Собака шелудивая. С фальшивой улыбкой и отдельной строкой в бюджете страны, пробитой ему по дружбе лоббистами из КПРФ». В чем, впрочем, университет был не виноват. И таких случаев было не просто много. Очень много. Именно они были правилом. А все остальное исключением. По большому блату и звонку с самого верха.
Так что не то чтобы проклятый царизм евреев морил и чморил, а советская власть их взяла и возлюбила как родных детей. Как, видимо, искренне полагают на исторической родине еврейского народа старики-киббуцники, которые прожили всю свою жизнь под красным флагом и с портретом хавера Сталина на стенке. Не возлюбила. Помимо белых, зеленых и прочей Антанты евреям от нее, родной, хорошо досталось. И как досталось!
По большей части от самих же евреев, которые ушли в красные. Сначала эксплуататорам трудового народа. Фабрикантам и торговцам. До мелкорозничных включительно. Потом раввинам. И всей прочей синагоге. Как представителям реакционного религиозного мракобесия. Крупным буржуям. Средним буржуям. Мелким буржуям. Местечковой администрации – ее было пруд пруди. Нэпманам. Гнилой интеллигенции. Гимназистам. Буржуазным специалистам (а какие тогда еще могли быть в стране специалисты?!). Просто состоятельным людям. Частникам. Кустарям-надомникам. Евреям-уголовникам – от евреев-чекистов. И так далее, и так далее, и так далее.
А еще, но это потом, когда разобрались с первой волной, конец настал вредителям. Троцкистам. Бухаринцам. Старым большевикам. Уклонистам правого толка. Уклонистам левого толка. Центристам. Сочувствующим. Сомневающимся. Бывшим меньшевикам, кадетам, октябристам, эсерам, левым эсерам, анархистам. Сионистам. Идишистам. Автономистам. Укрывателям. Врагам народа. Шпионам и предателям. Врачам-убийцам. Антипартийной клике и примкнувшим к ней. Просто попавшимся под руку. И всем остальным. Родственникам, соседям, знакомым… Ближним и дальним.
Но при этом как-то все шло постепенно. Не как в Третьем рейхе. По категориям. Ты в нее не входишь – поживешь еще. И первые несколько десятилетий работало. После войны работало хуже. А потом и вовсе перестало. Страх ушел. Не весь. И не у всех. Но стало ясно: не убьют. Другие времена. Топтать, гнать с работы, позорить будут. Высылать за 101-й километр будут. Или в места не столь отдаленные. Но арестов стало меньше. А потом и совсем мало. Разве что в припадке начальственной ярости и рвения подчиненных.
Валютчиков под расстрел. В нарушение закона, задним числом. Но сколько их было, валютчиков? Ну, еще во времена позднейшие, диссидентов и нескольких преподавателей иврита. Но уже не под расстрел. Хотя некоторых – в психушку. Однако с «делом врачей» никакого сравнения. Не тот масштаб. Труба пониже, дым пожиже. Те из начальства, что были совсем звери, ушли на покой. И в большинстве своем умерли своей смертью, в глубокой старости, в окружении любящих чад и домочадцев, включая внуков и правнуков. Некоторые из которых сегодня известные политологи, главы фондов и всячески процветают.
Но, повторим, страх ушел. Ну, уволят. Ну, выгонят из партии. Для предыдущего поколения это была угроза. Они помнили старые времена. На них это действовало на уровне инстинкта. Подкорки. Дрожи в коленях. Понимания того, что выгнали из партии – завтра посадят. Послезавтра расстреляют. В лучшем случае. Но молодым – кому бы эта партия сто лет была нужна. Сломают карьеру? И нужно будет, как пугала автора мама, а многих других пугали их мамы, «в дворники идти»? Так и не страшно это при такой зарплате.
Зато свобода для души. Ведомственный угол. Подвал или чердак, где можно посидеть с друзьями. Выпить. Послушать музыку. Потрепать языками. И не думать о том, что кто-то донесет. Ну, донесет. И что? Мест много, рабочих рук мало. Зарплата небольшая, а где она большая? Или съезди на севера, подработай, и обратно. Да хоть полярником в Антарктиду. На Алтай. Памир. Камчатку. И ведь многие ехали. Как там у Веллера? «Хочу быть дворником»? Самые свободные люди в стране. Поколение дворников и сторожей…
Ушел не один только страх. Ушла надежда. Которая, как мы знаем, умирает последней. Вот она и умерла. Что обещанное справедливое общество когда-нибудь будет. Что построят коммунизм – и кто тянул Хрущева за язык с его коммунизмом в 80-м году? Вместо которого была Олимпиада в Москве и война в Афганистане. Из-за которой Олимпиаду проигнорировали все, кто мог. И спортсмены – великие спортсмены – соревновались в составе социалистического блока и стран Третьего мира. То есть сами с собой.
Умерла надежда на нормальную жизнь. Которая вспыхнула после смерти Хозяина и укрепилась в «оттепель». А потом, в «застой», умерла. Хотя волюнтаризма вроде бы поуменьшилось. И кукурузу больше в масштабах всей страны, включая Заполярье, сеять не приказывали. И разрядка началась. А значит, ядерная война как-то отодвинулась во времени и пространстве.
Воевать с Америкой и, как было тогда принято выражаться, с «ее сателлитами» начали по правилам. Негласным, но соблюдавшимся: на территории этих самых сателлитов. И наших сателлитов тоже. И даже по преимуществу их, сателлитов, руками. То есть вроде бы на самом деле «жить стало лучше, жить стало веселее». Но тошно.
Может, потому, что приоткрылась щелка в большой мир. Чуть-чуть по радио и телевизору. Чуть-чуть в газетах. Мелодии и ритмы зарубежной эстрады. Клуб кинопутешественников. Зоолог Згуриди, врач Сенкевич, политолог Бовин. Может, из-за «голосов». Тоже по радио. Несмотря на все «глушилки». Может, потому, что кого-то выпустили, а потом процесс выезда затормозили. И тот, кого выпустили, не был виноват, что он успел уехать, а все остальные остались. И оставшиеся не были виноваты в том, что не успели.
Но ощущение было всесоюзное: оказывается, дверь иногда открывается. Приоткрылась, но захлопнулась. Автору повезло в 1978-м на полтора месяца поехать в Венгрию. В стройотряд. Колледж Банки Доната по обмену с МИСиС. Это был другой мир. Дома такие кое-где в Союзе были. Ленинград, Прибалтика, Львов. Но эти были чистые. Яркие. И там совершенно другой жизнью жили совершенно другие люди. Будапешт, Печ, Сегед, Эгер, Эстергом, Шиофок, Веспрем… И много что еще.
Живут же люди… Венгрия. Год 1978-й
Это был удар под дых. Другая одежда. Раскованное свободное поведение. Разные цены. На один и тот же товар в разных местах разные. Что было совершенно невозможно. Но было. И дважды в месяц джинсы – по всему Будапешту. И магазин на окраине, где они были всегда. Просто были. За смешные по советским масштабам деньги. И магазин советской книги, которую никто из местных не покупал. Откуда автор притащил этой самой советской книги в Москву здоровенную сумку. Включая Леонида Андреева, сборник американской фантастики и Окуджаву. Печатали их в СССР. Но продавали в Венгрии.
Об австрийском 12-градусном пиве и дискотеках умолчим. Плюс магазины, полные продуктов. Включая круглосуточные бистро. При том, что в тогдашней столице социалистического мира тоже были два или три ночных магазина для таксистов, куда студенты заглядывали. Но их ассортимент… Почувствуйте разницу. Сто сортов лимонада вместо одинокого «Буратино» и «Дюшеса». Плюс виниловые музыкальные пластинках в свободной продаже. Хоть «Скорпионс». Хоть «Бони-М». И все автобусы на улицах – «Икарус». Все до одного! Поскольку их там и делали.
Озеро Балатон с виндсерфингом – кто о нем в России тогда знал. Погребок в Эгере: вино и жареные колбаски под сладкую горчицу. Купальни в Харкани и турецкие бани в городском парке, в Будапеште. Ярмарка художников в Сентэндре. Ярко освещенные кораблики-рестораны на ночном Дунае и дискотеки на острове Маргит. Боевики по телевидению. Самурайские фильмы в кинотеатрах. И один, где крутили эротические фильмы. Не порнографию, а Пазолини. «Декамерон».
Куда неизбежно пошел весь московский стройотряд во главе с командиром и комиссаром. И оказалось, что весь – весь! – этот зал заполнен советскими людьми. Командировочными. Офицерами. И всеми прочими. Откуда их столько набралось в венгерской столице? Кроме одного пустого ряда. Куда за минуту до того, как погас свет, прошла длинная шеренга крепких парней в голубых куртках с надписью на спинах «Стройотряд Армения». Взорвав зал общим хохотом.
А в два часа ночи, когда закончился сеанс, к бурно общавшейся на улице команде автора подошла вышедшая из того же зала семейная пара с чемоданами и на чистом русском языке спросила, как им добраться до их гостиницы. То есть они с вокзала не успевали оставить вещи и пойти на фильм. И они с этими чемоданами пошли. На ночь глядя. В чужом городе и чужой стране. Не зная ни слова по-мадьярски. Пазолини мог бы гордиться. Янош Кадар тем более. Это была страна! Самый веселый барак социалистического лагеря. Как шутили сами венгры.
Через три дня после возвращения в Москву из венгерского стройотряда студенты отправилась на практику. Кто в Белую Калитву. Кто в Челябинск или Мариуполь. Автор с группой – в Череповец. Было что сравнить. Тяжелый мордобой на каждом углу. Местные с местными. Местные с приезжими. Иногда насмерть. С применением арматуры, самодельных стальных дубинок и прочих инструментов строительства социализма. Развлечение такое.
Ну, студенты приехали хоть и из Москвы, включая двух немцев и вьетнамца, очевидно посланных именно на эту практику для повышения интернациональной стойкости в условиях развитого социалистического общества, но тертые. Отбились. Общежитие череповецкого завода пасли девушки легкого поведения – «синюшки». Разного возраста, но все одинаково страшные. Напоминавшие бомжих последнего разбора с современного Казанского вокзала. Для москвичей – экзотика. Для немцев – ужас, летящий на крыльях ночи. Вьетнамцу они даже нравились. На расстоянии. Но тут уже они его боялись как огня: иностранец!
Небо в городе было низкое, тяжелое. Свинцово-серое с кирпичным оттенком. Меняло цвет в зависимости от того, что происходило на доменном или сталеплавильном производстве. И запах тоже меняло. Особенно крепко пах коксохим. Горячий стаж металлургам потому и давали, что до пенсии в 50 лет они не доживали. Или доживали, но пользовались ей недолго. После этого воздуха охотно верилось в рассказы о немецких машинах-душегубках в Донбассе в стиле черного юмора. «Та закройте ж вы дверь, пан гауптман! Газ выходить! Чи сюда, чи отсюда».
Вот в Череповце такой воздух и был. Его можно было резать ножом. Обувным, чтобы не испачкать столовый инструмент. Выражение «грязный воздух» до этой практики автор воспринимал исключительно как риторическое. Там перестал. Потому что он этот воздух увидел. И пытался им дышать. Не то что со столичными Москвой или Будапештом, даже по сравнению с насквозь металлургическими, загазованными до предела Магнитогорском и Челябинском это было м-да-а. И никакой атомной войны. Сами добились этих выдающихся результатов. Своими собственными руками.
Чего там не было, так это еды. По крайней мере в магазинах. Фиолетовый студень, очевидно, на чернилах. Или на гнилой свекле. Есть который было опасно даже для местных алкоголиков из числа сидевших «на химии» бывших зэков. Они его и не ели. И сплошные блоки мороженых кур, напоминавшие размерами и формой ассирийские барельефы из Пушкинского музея. Из которых торчали во все стороны голенастые ноги.
Заморожены пернатые были насмерть. Похоже, что сцементировали их еще во времена, когда предки местных вовсю охотились на мамонтов. И чтобы разделить покойниц, двое небритых, пьяных до умопомрачения, мрачных, сизого цвета мужиков в таких же сизых халатах брали эти блоки из покойницкой за куриные лапы. И на выдохе – х-ха! – с размаху били о грязный магазинный пол. Блоки кололись. Не по отдельным куриным тушкам, а прихотливо. Концептуально. Потом их можно было везти в Париж и выставлять в Центре Помпиду как искусство индустриальной эры. Продвинутый народ бы валом шел. Куски были неравной формы и веса. Часть с одной ногой. Часть с пятью. И после всего описанного это издевательство над советской пищевой промышленностью и советской торговлей мгновенно раскупала длинная очередь.
Так что кормиться надо было на заводе. Там, в цеховых столовых, была горячая еда. И даже мясо. Если не обращать внимание на сновавших туда-сюда с деловым видом крыс особо крупного размера, можно было сносно заправиться. Что делать на металлургическом заводе пасюкам в количестве, которого хватило бы на средний зерновой элеватор, автор не мог понять никогда. Но на всех заводах в его жизни они были. И процветали. Может, по ночам перекусывали шихтой?
Соответственно, на крыс охотились и ими сытно питались заводские кошки. Которых работяги дополнительно прикармливали. Чтоб место знали и в чужой цех не уходили. А девочки, комплектовщицы и крановщицы, периодически пытались воспитывать в бирочных и раздевалках отловленных котят. Котята были дикие, как уссурийские тигры. Кусались. Царапались. В ночную смену орали как оглашенные. И вырастали в совершенно диких кошек и котов. После чего цикл повторялся.
Впечатление осталось на всю жизнь. Что называется, на контрасте. Три города на Плющихе. Москва. Будапешт. Череповец. В чью пользу – можно не говорить. После этого автор понял, что за границу нашего человека действительно пускать не стоит. Что и было задачей контролирующих органов, включая комиссию Октябрьского райкома из ветхих старцев, которые интересовались преимущественно событиями 1905 года и прочими столь же актуальными вещами.
Но поскольку автор твердо знал, что этот стройотряд не только первая, но и последняя в его жизни поездка за границу, особенно он не расстраивался. Попал? Попал. Увидел, как нормальные люди живут? Увидел. По приезде вспомнил, как живут у нас? И не в Москве, а как вся остальная страна живет? Вспомнил. Чтобы ностальгия по Рыбацкому бастиону, собору Святого Матяша и Крепостному дворцу быстрей прошла. Вместе с воспоминаниями о памятнике Тысячелетия Венгрии, парламенте и Цепном мосте. Ну, она и прошла.
После Череповца Москва была за счастье. Большое и незаслуженное. И ведь, что интересно, ровно через двадцать лет автор в Венгрию и даже в Будапешт приехал. По приглашению интереснейшего человека по фамилии Вышинский. Не того, который был сталинский обер-прокурор, но его близкого родственника. Кажется, племянника. И жил на своей любимой улице Непкестаршашаг. Которая после развала соцсодружества и вывода из Венгрии советских войск стала называться как-то иначе. Но все равно непроизносимо.
И ходил автор туда-сюда по Цепному мосту, где его дважды за один вечер пытались ограбить венгры из Трансильвании. И по потрясшей его когда-то Ваци, улице короткой и яркой, как все торговые улицы старой Австро-Венгрии. Где приставали уже молодые люди с фотоальбомами девиц. Торговавшие, скорее всего, не только этими девицами, но и наркотиками. Город как город. Магазины как магазины. Ну, европейский город. Красивый. Хотя и запущенный. Что значит: молодость! И первый раз в Европе. И контраст. Дикий контраст между нормальным и привычным.